Стать бы друг другу чужими.

И он невольно опомнился, заглядывая в полные мучением за него глаза Дуни. Сейчас вдруг понял он, что является главной причиной её несчастья. Что из-за него не может она спокойно по земле ходить. Осознание этого отдавало по нему так, словно по сердцу его проходились огромным ножом. А главное проходились так медленно, чтобы ни секунды без боли не оставалось. "Что же я такое говорю...,– мелькнуло в его голове, пока глаза устремлялись на сестру,– Ведь давно уж ясно мне, каково моё положение... Низкое и подлое, не более...,– все его мысли и убеждения вдруг смешались в неразборчивую смесь, которая оставляла ноющую боль." – Дуня! – вдруг вскрикнул он, вырываясь из своих тяготящих мыслей. Сейчас важна была не только тоска его, важно было и наконец прекратить всё,– Если уж я виновен, прости меня... Хоть и нельзя меня простить, раз я виновен, но полно! Не будем спорить, прощай! – уже давно вырвавшись из сестринских объятий, он отходил от неё всё дальше. Настолько дальше, насколько то позволяла его комната. Захлестнувшие его эмоции брали своё, подливая каплю какой-то бодрости в его измученное тело,– Не ходи за мной, умоляю тебя... Поди теперь, сядь подле матери и не отходи. Это моя последняя большая просьба... Пока говорил он, Дуня также находилась в смятении. Ей трудно было смотреть на него. Нет, она не чувствовала какого-то отвращения от его недавних слов и самого факта совершенного им преступления... Даже если бы она захотела чувствовать в отношении к нему что-то подобное, то не смогла бы. Она испытывала лишь неописуемую жалость, такую неописуемую, что даже сравнить не с чем. Это была самая что ни на есть тяжёлая, удушающая жалость. Еле как она сдерживала все слезы, от чего поперек горла вставал удушающий ком, но даже так пара-другая соленых капель скатывались по щекам её, оставляя неприятный мокрый след. А вся жалость её возникала от одного лишь вида своего брата, его полное усталости лицо, изнеможденное тело. Ещё при первой встрече это чувство её посетило, но быстро улетучилось, однако сейчас он не только своим видом, но и словами подтверждал слабость свою. Именно это ударяло по душе Дуни, всё сильнее возбуждая в ней это оседающее чувство. Но ей не было противно, ей было больно. Больно за себя, больно за него. А он, вновь глядя на неё, не смог не заметить того странного выражения в её взгляде. – Что же ты так плачешь, Дуня? Не плачь, не плачь, ведь не совсем же расстаёмся! – он уже готов был подойти ближе, да вдруг остановился. Последние высказывание его оставило в мыслях сомнение. ""Не совсем расстаёмся... Но чем это лучше? – подумал Родион, затихнув,– Нет, нет, нет, нельзя. Нельзя ей вселять надежду, нельзя. Только хуже будет, оставь я её в ожидании встречи... Лучше будет, если сумеет забыть она обо мне... Или если не забыть, то, может, хотя бы возненавидеть...,– не мог он смириться теперь, что сестра продолжит хотеть видеться с ним. Это для неё будет только лишним мучением, а он того для неё не хотел." Дуню же будто обдало прохладным ветром в жаркий день. Точно, ведь не может это быть последней их встречей! Нежданное озарение принесло в её сердце каплю тепла, которое в последние минуты совсем пропало благодаря холодной обстановке их разговора. "Действительно, не совсем же расстаёмся...,– думала она,– Я увижу его ещё. Однако...,– вид её вновь сменился на более мрачный,– Однако когда же это будет? Когда я вновь увижу его? Сколько времени пройдет? Хотя я готова ждать ради него сколько угодно, но терзание мое за него невозможно будет потушить...,– думала Дуня, заглядываясь на брата,– А он чего вдруг затих? – молчание брата её слегка напрягло, но она не стала прерывать тишину. Она не хотела... Не могла." – Нет...,– неожиданно раздался голос Родиона,– Нельзя тебе меня больше видеть, Дуня, нельзя...,– ему самому стало теперь трудно. Трудно было говорить подобное. Он любит сестру и никогда не захочет оторвать её от своей жизни, но сейчас иначе нельзя было,– Не плачь обо мне. Не можешь ты меня больше видеть. Я - убийца. Никчёмный и жалкий...,– его тон стал в разы тише, чем был до сей поры. К голосу вернулась былая усталость. С последней фразы взгляд опустился на пол. Ему не хотелось сейчас встретиться глазами с ней. Вновь возвращаясь к своей тоске он понимал свое положение ещё больше. Чувствовалось ему, что не заслуживает он нынче быть любимым. Что Дуней, что матерью, да даже хоть Разумихиным. А Дуню такие резкие слова поставили в полное исступление. Теперь она ещё больше стала не понимать брата, и ещё больше жалость душила её. – Что же ты такое сегодня говоришь, Родя...? – тихо спросила Дуня, осторожно сделав шаг вперёд. Слёзы не переставали стекать с глаз, но сейчас они были заглушены удивлением. Удивлена она была не только тому, как быстро сменилось его настроение, но и самим словам. Что он хочет этим ей сказать? Чего он хочет добиться? Чтобы она резко ни с того ни с сего открестилась от него и пошла своей дорогой, напрочь забыв о нем? Ох тяжко ему будет того добиться. Уж очень тяжко. А он молчал, уже не зная, что ответить, сам до конца не понимая, что вылетает из его уст. – Неужто хочешь ты, чтобы я вычеркнула тебя из своей жизни? – она сделала ещё один осторожный шаг. – Нет, я...,– он уж было собрался идти наперекор себе. Видимо, еле заметные светлые чувства старались не дать ему отгородиться от Дуни, однако это было тщетно. Пускай и скрепя зубами, он продолжил иначе,– Да... Я хочу этого,– проговаривая эти слова, ему в сердце вновь впивался нож, но в этот раз он был более наточенный, более громоздкий и резал ещё более медленно. Ему трудно было подобрать слова, но для него назад пути уже не было,– Дуня... Не нужен я тебе,– он резко поднял взгляд с пола на сестру. Заметив в её глазах странную жалость, смешанную с удивлением, он замешкался ещё больше. Он уже устал подбирать слова, так что просто наконец открыл ей всё то, что он думал,– Дуня, я подлец, ужасный подлец. Сейчас я соглашаюсь на бессмысленную жизнь, не понимая, зачем мне так жить. Зачем мне все эти бессмысленные каторжные испытания, если я уже сознаю всё? И нет, я ещё над этим размышляю! – вдруг вскричал он. Сейчас его снова захлёстывали различные чувства, только в этот раз в главной роли выступало раздражение. Злость на самого себя, на свою никчемность. Злость на то, что он, вошь, вдруг возомнил себя право имеющим! – Ты видишь, каков я, а, Дуня?! – ещё одна капля бодрости, подмешанная очередной бурей в его душе, побудила его на, по правде, невольное движение в сторону сестры. Он резко шагнул к ней, тыча себе в грудь, мол, "гляди какова ужасна моя личина". Но от Дуни в след не последовало никакой отдачи. Она не испугалась, не пошатнулась, она продолжала смотреть на него с той же жалостью, что сидела в ней ещё с первых минут их тревожной встречи. – И чего же ты молчишь, сестра?..,– Родион растерялся от такого равнодушия, но благодаря ему же слегка успокоился. Он замолк, глядя на Дуню с настороженностью. Взгляд сестры будто разъедал его, потому он продолжил, желая отвлечься от напрягающей тишины,– Зачем смотришь на меня так?... Просто скажи, что ненавидишь меня. Нет?,– сестра всё ещё молчала. Раздражение Родиона же слегка наростало из-за напряжения,– Зачем же вы меня так любите, если я не стою того? – в его глазах возникла досада. Он уже окончательно запутался во всем. Он не был уверен в правильности поведения Дуни по отношению к нему. Не был уверен уже в собственных словах, убеждениях, ведь каждый раз они сталкивались в противоречии. Вот только одно ясно ему было - нужно отгородить от себя сестру,– Пойми, мы должны стать друг для друга чужими...,– это было последнее, что он мог сказать. И до того последние его высказывание прозвучало печально, что было понятно, что не необдуманные это слова, не искреннее пожелание, а какое-то странное и ужасно печальное принятое им бремя. Но последним оно было не только из-за его накатившей усталости, а из-за резко обвитых вокруг него рук и прижавшейся к плечу Дуне. Дождавшись момента, когда он наконец-то смог раскрыть хоть что-то из своей напрочь запертой души, она крепко обняла его, говоря следующее: – Нет, Родя. скажи мне, что же это тогда будет? Как я забуду или возненавижу тебя? Что это у меня будет за жизнь, если не будет в ней больше тебя? – она не могла удерживать себя. Вся эта жалость за брата вырывалась наружу, и Дуня не в силах была уже её держать в себе. Однако при том не жалость была основным чувством в её словах, а любовь. Трудно ей было не только из-за гнетущей жалости, стоящего в горле кома, совсем нет. Это лишь была малая часть. Вся трудность её заключалась в том, что любила она его так, как не любила никого более. Даже несмотря на все то, что было им сказано и сделано. Любовь её к брату превышала всё остальное, не давая ничему иному пробраться в её часть сердца, что была отведена ему,– Потому что... Потому что я не могу её таковой представить. Я даже не собираюсь пытаться, брат,– она произнесла это неожиданно твёрдо и четко. Её жалостливое настроение словно улетучилось, а на смену пришла печальная решительность. Она крепче сжала его в своих руках. Эти действия повергли Родиона в сильное удивление. До такой степени оно было сильным, что он задрожал, когда сестра неожиданно схватила его своими руками. Так ещё и сверху на это накладывались слова, произнесенные Дуней. Он просто встал в ступоре, несколько секунд простояв будто вкопанный, без каких-либо движений и слов. На пару секунд даже остановилось его дыхание, а пустой взгляд медленно передвигался со стены на сестру. Объятия её будто выбили его из пучины темных мыслей, заставив заострить внимание лишь на себя. Но он не мог понять почему. Почему она до сих пор любит его, так ещё и говорит подобные слова, будто он и не никчёмный убийца вовсе? Он не понимал, откуда в её душе до сих пор теплится огонь любви к нему, когда в его душе этого огня не осталось. У него остался лишь совсем маленький, почти потухший под ветром всех недавних переживаний огонёк, который принадлежал... Ей. – Почему?..,– еле слышно спросил он. – Потому что ты мой брат, Родя. Мне очень трудно заменить свою любовь к тебе ненавистью, пойми...,– слёзы вновь потекли по её щекам. В этот раз она не стремилась их заглушить. Она приложила свою голову на его плечо, прижавшись с нему так сильно, как она могла. Будто бы она стремилась отдать ему всё тепло своего огня в душе, ведь он по природе своей предназначен ему. Для Родиона это стало последней каплей. Он почти невольно обнял свою сестру в ответ, прижимая уже свою голову к её плечу. Он ничего не говорил. Ничто не шло ему на ум, а даже если и шло, он старался отгородиться от этого как можно сильнее. Всё, чего ему хотелось – остаться так навсегда, не смотря на свои предыдущие попытки оторваться от неё. Может быть, если оставить всё сейчас так, то ей наоборот будет легче его отпустить?.. Кто знает, уже ничего нельзя было сказать наверняка. Но принимая этот факт, он пожелал забыть обо всем хотя бы на пару минут. Забыть о своем преступлении, о своевременном наказании, об его изнеможении и так далее. Забыть о своих мыслях. Просто забыть обо всём. Обо всём, кроме неё. То же самое можно было сказать и о ней. Она желала провести с ним оставшиеся мгновения. Те немногие, мимолётные, но самые ценные мгновения, когда они могут находиться в таком тихом и мирном положении. – Я люблю тебя, Родя,– тихо раздался голос Дуни, отзываясь эхом в голове Родиона. –... И я тебя, Дуня,– еле слышно ответил он. Конечно, в мыслях его всё ещё мелькало это "Я не достоин быть любимым", но не хотел он уже так отвечать ей. К тому же, эти слова отражали его искренние чувства к ней, незачем было скрывать их под опущением самого себя на дно одиночества. Они остались стоять посреди комнаты, держа друг друга в крепких объятиях, словно таким образом защищаясь от внешнего мира, который по натуре был трудным и непонятным. Если бы можно было, они бы пожелали остаться в таком состоянии если не навсегда, то хотя бы на день. Хотя бы на лишний час...