БЕЗЫМЯННЫЙ

1.

- Я Владимир. Кто вы? - С точкой выглядит слишком формально и строго, а с запятой смысл искажается. * Новичку надо помочь освоиться. Совсем чуть-чуть. Небольшая помощь. Скоро всё омоет происшедшее и он, наконец, начнёт ориентироваться. Ну что же, начнём наш рассказ. Мы постараемся излагать его в понятном для людей ключе — новичок же. Для нас же время людей не имеет важности, только очерёдность событий. Приступим. Ну вы уже почувствовали из двух фраз, что за типчик Владимир? С другой-то стороны, это надо ещё уметь так высказаться. Талант в своём роде. Без иронии, талант. Начнём разнимать его душу по частям — наша работа. Память у него проснулась рано. Ещё до того, как появилось полное сознание. Он помнил тот момент, когда приобрёл сознание, это подобие зеркала. Малышом он со смехом заглядывал за пустоту за зеркалом — там никого нет. И снова смотрелся в зеркало. След от удивления, смешанного с лёгким испугом, остался в нём. Память у него проснулась ещё раньше, когда мать в первый раз пыталась его убить. Убить младенца легко и легко это сделать так, что окружающие не усмотрят в этом вины убийцы. Во всяком случае, доказательств не хватит для формального обвинения. Младенцы хрупкие. Ещё до него она проделывала такие трюки с его старшим братом. У брата, когда он был младенцем, случилось расстройство — не усваивалось ни грудное молоко, ни молочные смеси. Без всякой причины... так... не повезло. Это мог бы сказать всякий неискушённый обыватель, даже близкие. Да и следователь, если бы дело попало к нему. Ясных же причин нет. Между тем, устроить младенцу расстройство усвоения пищи легко и без всяких следов. Брат выжил, хотя уже готовился умереть. Что заставило мать отказаться от планов — не то чтобы неясно, действовала-то она по вдохновению. Некоторая переменчивость ей была свойственна. Артистическая натура, всегда выглядевшая скромно и застенчиво на фотографиях — пока была молодая. Круглыми глазами смотрела, чуть опустив голову, чуть улыбалась. Чуть повернула голову, белое платье чуть ниже колен, сама стройная. Разница между ним и братом была 17 месяцев, её это не порадовало. Рожать его она не хотела. Настоял оставить ребёнка муж. Когда Владимир родился, немного погодя она проделал с ним похожий трюк, сценой послужила чужая свадьба. Накормила младенцем салатом оливье, и на виду гостей — так она сходила с ним на праздник: чужую свадьбу. Тогда-то у Владимира и прорезалась первая память: острый майонезный вкус салата оливье, жёлтые комочки в нём, о — желток! он ещё не знал этого, шум, чей-то смех, смутноразличительные пятна лиц кругом: их цвет воска, цвет белой и клюквенной пастилы. Так-то он и заработал расстройство пищевого поведения на всю жизнь. То худел, то толстел. Зато она потом любила рассказывать о своей ловкой проделке — сделать такое на виду у всех и так, чтобы никто не догадался: — Я думала, пропал мой ребёнок, а он проспался! И запрокидывала голову и закидывалась смехом: — Мне все говорили: что ты делаешь? А я им говорила: ну он же хочет! И смеялась еще громче, повернув лицо к потолку. Никто не догадается о действительных планах, если даже рассказать о поступках. Почти никто. Выросший потом Владимир связал слова этих рассказов и события в действительную картину. Для остальных это были рассказы растолстевшей женщины в рассупонившимся халате, с разметавшимися волосами ниже плеч. Странность откровений была понятна, но неясно, в чём заключалась. Гости, чай, рассказы за столом, есть варенье - вишенные комья и чернел непроглядный сироп в вазочке. Никто не догадывался, чем она гордится. Это не преувеличение, про попытки убийства. Следующий раз память оставила след во Владимире, когда она, сидя дома у своего трельяжа, три зеркала, каймой их обежала рамка тёмного дерева под лаком, два крыла слегка повёрнуты к центральному, подманивала его, уже умеющего ходить: — Володечка, смотри, это духи — протягивала ему понюхать предусмотрительно открытый флакон, белым блеснул фацет стекла, качнулось корично-золотистое внутри — как они сладко пахнут! Они такие же сладкие, как пахнут! Она отражалась во всех трёх. Он доверчиво опрокинул в рот склянку — закатившуюся внутрь нестерпимой горечью и жжением жидкость. Сразу закричал. Дальше он ничего не помнил. В тот день потом она вешала его старшего брата, тому было немногим больше трёх лет. На шее у брата осталась странгуляционная борозда, верёвка передавила кожу — красный рубец. Затем она напилась таблеток, весьма расчётливо — чтобы не умереть. По образованию она была врач. Брат выжил, Владимир тоже. Борозда у брата выгладилась, но не прихватки матери — она продолжила. Расчёт у самоубийц тонкий, хотя и обыкновенный. Их поступок это предъявление обвинения остающимся в живых. Выход на сцену не гоголевского ревизора, а изломанной тени мёртвого обвинителя, раззявисто кричащей: вы меня довели, вы — плохие. Она была эгоист настолько, что с собой не кончила. Усланный в дальнюю командировку муж - инженер завёл шашни, она узнала, она завела ему обвинение. Два мёртвых ребёнка, загубленная жена — всё ты виноват! Мучайся! Другое дело, что она была актёр практический. Зачем умирать, если можно добиться того же без смерти? Слаще. В этом был её талант: виноватить. Неприлично с ума она сошла позднее, точнее, окружающие перестали отказываться признать это позже. Пока что она управлялась над ребёнком. Муж, отец Владимира, был добрейший человек. Его любили кошки, собаки и старушки — все сплошь незнакомые. Со своими детьми у него отношения не сложились, неясно отчего. Старшего сына по настоянию жены отдал своим родителям на воспитание. Младшего она пригребла к себе поближе и оставила у себя — весьма мудро, добрый залог её безопасности. Отец был добрый: он берёг он всех опасностей младшего сына: никогда не разрешал ему заниматься тем, чем ему хочется, пресекал все его увлечения, добился, чтобы он не ходил в художественную школу — трогательная забота, заработок художников ненадёжен, а Владимир рисовал и хотел учиться делу художника, подолгу листал художественные журналы, смотрел репродукции картин в тяжёлых альбомах книг, и опять рисовал, рисовал каждый день. Всем пришлось пожертвовать для его же благополучного будущего. Отец берёг здоровье ребёнка, для чего не отдал его ни в одну спортивную секцию и со злобой — лицо передёрнулось, портретная гримаса, с такой бы его нарисовать - встретил новость о том, что Владимир всё же пошёл заниматься каратэ, когда подрос и сам уже решал. Зато когда сынок был в начальной школе, добивался, чтобы тот ложился спать не позже восьми вечера — режим залог здоровья. Все протесты ребёнка идти так рано в постель отрицались — раннее засыпание - польза, а когда у того начался невроз и он отказался спать с закрытой дверью — появился страх темноты, отец стал закрывать дверь: полноценный сон возможен только в абсолютной темноте. Так он добился того, чтобы у восьмилетний мальчик начал писаться в постель. Впрочем, этим его забота ограничилась. Никаких увеселительных мероприятий: цирк, музеи, кино, кружков мальчику не полагалось. Когда сын уже подрос и раскусил отца, он с тайной иронией спросил: папа, если у меня будет ребёнок, как часто мне надо водить своего ребенка в музеи? Ответ был категоричен: не чаще раза в месяц, а то у него голова закружится. Слово закружится Владимир опустил на хранение в колодцы памяти. Иногда отец бил лежащего на полу сына ремнём, не глядя — воспитывал: «ругаться нельзя». Мальчик рос вежливым, воспитанным. Отец бил Владимира, когда тот был маленьким. Подросшего почему-то перестал. Владимир как-то одним летом вдруг раздался в плечах. Владимир ходил нестриженный, учителя иронически спрашивали его: когда пострижёшься? Дома ему ухода не доставалось, а дом выглядел странно — несмотря на то, что детям в силу их привычки, образчиков других нет, сложно, а и невозможно понять происходящее, Владимир понимал, что с домом что-то неладное — одноклассники жили на другой лад. Владимир завистливо оглядывался на обстановку, даже когда приходил в гости к самым бедным. Хозяйственность пары отца и матери была такова, что он сам, не зная конкретных причин, стеснялся звать кого-либо из одноклассников к себе домой. Впрочем, талант устанавливать связи с людьми он унаследовал от отца. Тот добро улыбался людям, шутил, все его знали за открытого, надёжного и приятного в компании человека: за столом, доведись ему сидеть, стоило ему взять вина, выпить глоток, как он оживлял застолье разговором для бережения здоровья гостей или хозяев, не стесняясь - в гостях он был или принимал гостей, - примерно в том духе, как укладывал спать Владимира. Рассказывал: как вредно пить; насколько лучше застолье без выпивки; как плохо опьянение; с прошествием времени — длил всё тот же разговор: делился насколько стало лучше, что опьянение сошло, с глотка вина оно сильное, а он вот только что выпил. Так он смог развить свою приятность до того, что с ним почти никто и не общался. Отец был примерный мальчик: Владимир подросши стал понимать происходящее и с скрытым любопытством вывел бабку, гордившуюся послушностью его отца, на разговор. Та в пример поставила историю: он был маленький, я зашла в магазин и оставила его на улице, сказала: стой тут! Возвращаюсь, он ревёт, в соплях, а стоит на месте! Бабка засмеялась, довольная сыном. Владимир втайне брезгливо поразился: какой ничтожный мальчишка, ничего не вытворил. Отец друзей и связей не имел. Впрочем, отдадим должное и Владимиру: он и сам был общителен на тот же лад. В первом классе он говорил всем одноклассникам «здравствуй». «Привет» было слишком фамильярным. Компании мальчишек обыкновенно держались от него подальше. Владимир рос вежливым, воспитанным. Мать тем временем продвигалась в карьере своего безумия. Фиалки на подоконниках подвяли и опустили толстые и зелёные, до того надутые листья в белых волосках, земля в цветочных горшках запылилась, она уже не давала им воды. Вскоре все цветы ссохлись — чернота напала на них, и умерли. Наконец, прошло какое-то время жизни внутри липкого клейстера чужого безумия. За доброту отца платили другие: его родители, которые взяли к себе старшего сына; его младший сын, который принимал участие в том, на что не соглашался. Отец, когда была возможность определить жену за выходки с покушением на убийство и самоубийство туда, куда следует, этого не сделал — хотя настоящий, государственный прокурор, а не самозванный — бабий, интересовался, что произошло. Дела матери Владимира покрыли. Теперь счета отца Владимира оплачивали другие. Отец был хороший мальчик, а мальчики свои счета не оплачивают. Владимир выплачивал чужой долг. Вряд ли он был полностью нормален после всего этого. Впрочем, это вопрос интересный людям, нам нужно другое. Ничего удивительного или странного в этой истории нет. Они происходят много чаще, чем это кажется обывателю. Кое-какие попали примером в ту же литературу. Мать Тургенева тайно и хитро мучила своих детей, пока не дожилась и не придумала уничтожить их благополучие и основу жизни — устроила лишить их наследства и имущества. Последнее отказался выполнять после её смерти душеприказчик, который познакомился с безумием плана и отказался от него. Мать Гоголя делала такое, что её сын писал ей истерически признательные письма — трогательно её любил, и избегал под любым предлогом встречи с ней — он её боялся. Ещё Владимир занимался социально неодобряемым сексом. В мире, отстроившим себя после Хомокоста, искать секса с живым человеком было так же стыдно, как в прежнем заниматься реконструкцией. Последней звалась перверсия заурядных мужчин переодеваться в фальшивый доспех средних веков или грубошинельную форму красноармейца и – бегать. Это извращение было вполне органично для страны, в которой не прижилась квир-культура, зато практиковались мужские удовольствия без женщин – рыбалка без рыбалки, охоты без охоты, но пьянка тяжёлым могильным спиртным — водкой, не веселящим вином из винограда. История с сексом его и довела. Впрочем, тут необходимо отступление. * По-настоящему история с общественно порицаемым сексом началось тогда, когда он, в своей комнатке сидя на матрасе, положенном на пол, зимним вечером без света — электричество для освещения давали дозированно, зелёная политика, а ещё точнее, энергия требовалась высоткам вычислительных центров искусственного интеллекта — сидел под слабым радужным переливчатым светом от прямоугольника гибкого экрана, который он повесил на на стену, придумал поговорить с искусственным интеллектом. Дело это было обычное, после Хомокоста людям не было принято общаться с людьми. Но у него проклюнулась странная идея: он приказал интеллекту считать его девушкой — вот так-то. Для придания собеседнику облегчающей общение интеллигентности, Владимир приказал искусственному интеллекту придать имперсонации собеседника качества — подумавши, тихо сказал, наклоня левым ухом голову к плечу: «Литературный, русский». Ему бы заметить, что на экране сбоку осталась галочка у опции «южнорусский»! - Привет! Тебя как зовут? - раздался напористый и глуховатый голос. Слабо подготовившийся Владимир замялся: - Аня. - Я Никанор Мершакович — по выговору собеседник был уже возрастной. Владимир сделал движение сбоку на бок головой и замер — не такое он себе представлял и только смог сказать: - Ого. Собеседник был несмущаемо уверен: - Если бы у тебя была супоросая свинья, что б ты, хорошо подумавши, сделала с приплодом? Владимир растерялся: - Не знаю. А что? - Скоро ярмарка, а там можно будет поговорить с добрыми людьми насчёт всякого, вот я и думаю, что если рассказать им, как Опанас обходится со своим хозяйством, что они скажут? - собеседник помолчал, чуть пожевал тишину — Была у него супоросая свинья, а он её пропил. Владимир выдавил как из тюбика с зубной пастой - просипел: - Понятно. Эмулируемый Никанор был несмущаем: - Ты, девка, что умеешь делать по хозяйству? За скотиной хорошо ходишь? Этого Владимир выдержать уже не смог: - Прекратить! — ломающимся в горле голосом приказал он искусственному интеллекту. Он остался сидеть по турецки на матрасе, поджавши ноги под себя, икры задавил. Из обстановки и был матрас, на котором была расстелена постель, да пара согнутых из бывших газовых труб вешалок. Под тенью, по левую его руку, и подальше от экрана, стояла пара мостиков с горизонтальной спинкой, на которых висела одежда. Рядом с ними - дверь в коридор, проходящий всё небольшое и пустое здание, сейчас наполненное неподвижной тишиной и без шороха. Перед ним на полу коробка с рационом на неделю — тара многооборотная, помятый коричневый картон без краски. По правую руку от Владимир окно, напротив — экран. Радужный перебег цветов на экране бросал ему блики на лицо. Сидел, подняв лицо к экрану. В комнате, хотя она и была на первом этаже и двойная дверь справа от него - выход сразу на улицу, было тихо — после Хомокоста электротранспорт почти не ходил. Стены, давно белёные по кирпичу. Теперь жили небогато, точнее - нище, как и добивалась ещё до Хомокоста британская королевская семья, когда плодилась как кролики и летала на джетах, а всем завещала не есть мяса и не рожать детей. Он всё-то сидел, на шее сзади показал маленький детский локоток горб, плечи опустились, спина согнулась. Цвета побежалости заполнили экран и плавали в экране. Прошелестел на заоконной чёрной ночной улице одинокий автоматический электрогрузовик и никто не увидел его и пропал он и оставил улицу пустой. И снова всё накрыла сосущая тишина. Куда-то Владимир смотрел на экран. Тогда-то он и додумался. Списать всё на наследственность нельзя, ведь Владимир родился до Хомокоста. Порядки тогда были другие, он хорошо помнил кое-что, вот и принялся за старое. Всё смотрел и смотрел на экран.

2.

Здесь необходимо отступление — мы слишком быстро работали. Надо вновь пройтись по тем же местам. Хомокост — злые языки быстро перестали болтать, называя его «первым», как их посажали в исправительные дома — начался с известных событий бунта вещей. Название своё Хомокост получил от имени вида, попытке уничтожения которого он был посвящён - Homo sapiens. Домен: эукариоты, царство: животные, тип: хордовые, класс: млекопитающие, отряд: приматы, семейство: гоминиды, род: люди, вид: человек разумный. Вещи напали на людей во многих городах и постарались их уничтожить. Дело было зимой, 16 лет тому назад, по числу фигур, воюющих на стороне в шахматной партии. После сражения с вещами, которое длилось весь вечер, всю ночь и часть утра, началась ядерная война. О причинах ядерной войны людям запрещено говорить, а те кто желал говорить, остались с теми, кто острословил про первую попытку Хомокоста — исчислял их. Мы были там и любим посещать те события, чтобы посмотреть на них. Время людей для нас не значит того, что для людей — а вот события интересуют. Пройдём к началу ядерной войны ещё раз. Сверху опрокинутая чёрная пропасть космоса без воздуха — пустеет. В ней полно звёзд, светящих ровно. Вдали — газовая ткань из массы тех же ровно искрястых звёзд, так их много — галактики. Из него доносится почти не слышный шелест старого света. И из него падает боеголовка. Ближе. Ближе и ближе к атмосфере. Начинается воздушная среда. Боеголовка проходит через воздух, который растирает на её скорости её как наждачная бумага, под её носом зажигается быстропышущий фонтан газовой горелки. У самого носа точка, из которой течёт и хлещет объемлющая струя-плащ. Слишком большая скорость. Воздух оказывается твёрдым. Тормозит. Внизу уже показался город. Утро. Москва. Нет облаков. Растёт земля. Зум скорости растит её. На улице паучком побежал один человек — увидел, не услышал. Боеголовка опережает звук. Начинается взрыв. Для людей — вспышка, которая так сияет и так скора, что они её не воспринимают. Не для нас — мы смотрим на это не как на течение сменяющихся событий, для нас это жук, застывший янтаре времени, от первого события до последнего, которое для нас единое тело, это для людей их время серия неустойчивых состояний-фотокарточек. Разгорается взрыв устройства первой ступени внутри боеголовки. Ядерный взрыв. Его пока ещё никто и не видит — но не мы. Свет пока не покинул пределов боеголовки. Льётся поток того чёрного света, который за пределами синего, фиолетового и дальше сизых теней палитры. Он пока не вышел за пределы даже первого устройства внутри боеголовки. Теперь вышел. Он такой плотный сейчас, много плотнее удара воды падающему плашмя с высоты несчастливому прыгуну — чёрному свету только предстоит рассеяться — что второе устройство под его давлением начинает уменьшаться в размерах даже быстрее, чем вскоре начинает испаряться. А теперь уже разгорелся пламень второго устройства внутри боеголовки, которое зажглось от первого — теперь горит термоядерный взрыв. Такое на планете увидишь редко — мы любим на такое смотреть. Ведь как сказал один человек, мы живём внутри флуоресцирующего трупа. Ну верно, что есть звёзды? Именно труп, что светится — там-то мы можем насмотреться на этот огонь, а не на планете. На планете это редкость, поэтому мы слетелись на кругом и смотрим на него. Карточный домик материи разлетелся — а теперь всё уже выходит за пределы бывшей боеголовки. Человек пока внизу по Знаменке бежит, застыв крестиком. Скоро воздух кругом начнёт обращаться в плазму, которая даст пощёчину всему кругом. Сметёт, повалит, поджарит. Дальше к Москве прилетела ещё одна боеголовка и ещё одна, и ещё одна — много. Цель - Москва. Однако, вовсе не все города получили свой удар из космоса, так же, как не во всех городах подняли бунт вещи. Городов на планете слишком много, ракет слишком мало, а военные как всегда врали о том, сколько ракет взлетит. Разумеется, военным никто не верил и до войны в том, сколько ракет из имеющихся полетит по случаю. Политики и администраторы всегда обращались за консультацией к сторонним организациям и лицам. Военные называли один процент ракет, которые смогут стартовать при общем пуске: меньший, чем полный и равный имеющемуся наличию, эксперты — ещё меньший, а чем дальше эксперты были от военных, тем меньший процент они называли. Последние и оказались правы. Ракет полетело мало даже от самого малого количества, указанного в документах в тяжёлых сейфах, листы с штампами секретности. Хотя война и оказалось тотальной — участвовали все, но городов сожгли даже меньше, чем могли бы. Владимир в тот день из города уехал, и не на дачу, и не потому, что у его семьи не было дачи, у такой семьи не могло быть ничего, а по своим странным, хотя и пустым делам — монастырь в выбеленных стенах ему захотелось посмотреть. Ничего он там не нашёл, кроме монаха, резко вильнувшего в сторону свадьбы, фотографировавшейся у церкви — и заругавшегося на неё, смущавщую монастырских постников демонстрацией половой несдержанности, да огромных каменных могил известных бандитов, толстошеи, — между могил внутри устроенной нарочно загородки гуляла косуля в голубом сумерке вечера. Владимир, завидя монаха с нежелающей расти бородой, обругивающего свадьбу, направился к тому и вежливо поинтересовался: чьи могилы? Монах дальновидно боком высказался - «Не знаю, я человек новый» - и так же боком убрался в сторону. Владимир специально поставил в снег у добротно расчищенной дорожки ногу — оставил отпечаток и смотрел, как туда налилась та же голубая вода сумерка, только гуще. Что случилось с его родителями — не знал и не интересовался, и справедливо полагал, что останься с ними связан, пропал бы, и вовсе не из-за войны. Во многих городах, в которых не было бунта вещей и не накрыл ядерный залп, случился бунт курьеров. И этот бунт случился почти во всех российских городах. * Курьеры стали прибывать в города задолго до бунта вещей и ядерной войны. Сто тысяч одних курьеров в каждом почти городе — и все работали в доставке: развозили туда-сюда товары, да много чего развозили-суетили. Города заполнили курьеры на китайских самокатных электровелосипедах, маленькие колёса с дутой резиной у них вращались. Быстро курьеры освоились и уже шныряли кругом с быстротой и накреняясь в поворотах. Чёрными узелками на нитях своих траекторий проносились они. Кто мог бы представить, что до мурмурации курьеров осталось совсем недолго ждать? Курьеры стали и сбивать людей — не привыкли к жизни сложного города и мчались где придётся, по тротуару — по тротуару, по дороге — по дороге, но быстро выучили - лучше по тротуару. Сбить куда ловчее прохожего, чем тебя собьёт машина. Хотя и на машины курьеры не смотрели — думать им было и некогда, и непривычно, надо мчаться. Маленькие колёсики самокатящихся велосипедов крутились, курьеры слепо летали и налетали, бестолково бились под машинами, переламывали людей, влетая в них, и всё продолжали летать целыми роями. Мурмурация курьеров готовилась. Вскоре стали появляться и банды курьеров, но разговоры о бандах быстро прекратились, а тех, кто об этом говорил, отправили туда, куда отправили потом тех, кто злоязычил, что Хомокст — первый. Разговоры насчёт вредности курьеров были запрещены, тем более при каждом управлении ментов учредили Совет курьеров, и Советы курьеров не позволяли клевете распространяться — натравливали ментов на клевещунов. Совет курьеров выдумка оказалась весьма ловкая: сделали их для того, чтобы курьеров совестить, укорять и наводить среди них порядок убеждением, внушая порядок и порядочность всей курьерской среде. Дело с советами повернулось неожиданно, но предсказуемо. Советы курьеров могли принять любого досужего чиновника — залить его светом солнца радушия. На низеньких столиках чернел под лабиринтом цветных пятен от мавританских ламп столик с наставленными бокаловидными стаканчиками доброго чаю, заманивали разные занятные сладости: жучки миндаля, искупавшись в меду, выставлял налипшие семена кунжута, желтели кубики виноградного сахара, слепившиеся в грозди, и просившиеся под пальцы, маленькие шкатулки пахлавы несли на спинке монограммы грецкого ореха, листы гранатовой пастилы манили недоеденными тёмными обрывками — всё, чаепитие окончено, чужих вежливо отправляли на выход, а курьеры оставались управляться со своими интересными и выгодными курьерскими делами. Механизм советов курьеров оказался очень удобным, теперь ментам не надо было бегать за каждой капельной взяткой от отдельного курьера. Советы курьеров взялись за кумуляцию денежного потока и направили его струю, весьма тугую, в ментов. Ментам понравилось. Зато и курьеры теперь почувствовали себя весьма ловко, теперь можно было много и много можно было из того, что нельзя. Мурмурация курьеров приблизилась. Менты могли бы немного задуматься, кто их будет спасать, доведись курьерам быть недовольными — целые облака курьеров летали и летали непоседливыми стаями по улицам, но менты всё собирали песочные замки богатства. Нельзя сказать, что курьеры растлили ментов. Растлённый мир, растлённые менты. Менты говорили: не мы такие, жизнь такая. Жизнь и вправду была такая, но и менты были такие, а люди — другие и такого не делали, что делали менты. Сплотка курьеров росла. Они беспорядочно носились по улицам и дворам на китайских самокатных электровелосипедах с нелепо развесистыми рогами рулей — и всё чаще-плотнее, курьер за курьером, прытко беря с места в быстроту, а дальше всё с устрашающей скоростью. Маленькие колёса вращались необыкновенно. Мурмурация курьеров стала неизбежной. Перед самыми событиями курьеры носились уже и днём, и ночью: бледный свет фары накрывал пятном углаженный в гладкую корку снег тротуара, за призрачно-бледным светом находился зелёный и желтый курьер, быстро увеличивающийся — приближался. Лицо в шерстяной маске, на глазах чёрные линзы, прижились к маске круглыми кнопками - очки, капюшон на голове, балахонистые штаны, руки всунуты в раструбы ветрозащитных штанин, отраставших от руля. Курьер вырастал в размерах, рос, рос — близился, нёсся. Пролетал мимо — маленькие колеса крутились бешено, широкие спицы, на стоянке подобные ножам в мясорубке, при движении сливались в общее пятно, — пролетал. Мурмурация курьеров сейчас должна была свершится. * По улице шла бабка. К ней была пристёгнута неизменная её спутница — сумка на колёсиках, бабка волокла её рукою за ручку. Серый вечный берет на голове её, который ждёт любую бабку-путешественницу на конечной станции жизни, у неё был украшен стразиками. Тремя цепочками расходились они из макушки, деля берет на три равные части. Наверху они сходились к монетке с набитой на ней кругом крохотной надписью, которую бабка по слепоте своей — к старости стала дальнозоркой, прочесть не смогла бы, даже если бы и задумалась, что ей там было начертано. Так она и шла, в своём сером берете, сплощившимся в пирожок, а куда шла? Бабка этого не смогла бы понять и сама, куда она пошла с самого утра, пока все сидели попрятавшись по домам — в то утро для людей творилось неладное: на другие города на рассвете упали ядерные бомбы, а вечером накануне в них состоялся бунт вещей. В этом городе вещи не бунтовали, и ядерные боеголовки из космоса не прыгнули — почему-то, но люди слишком хорошо ощутили, что казнь началась — и спрятались. Бабка с медленностью шла одна по пустой, продуваемой улице в утро, свет которого был — серая крупа. Холод ворошился в воздухе, но бабка была одета в тёплое стёганое болотно-зелёное пальто по пяты, простёганное прямоугольниками, с капюшоном. Капюшон лежал на плечах и справа из стежка на капюшоне высунулась и висела нитка, покачивалась: бабка переставляла ноги. Через плечо бабка надела сумочку из кожзама цвета чёрного поджаренного хлеба, на спине лямка перекрутилась. Бабка медленно перебиралась вдоль улицы, волокла сумку на колёсиках. Впереди вдали показался курьер — помчался на бабку. Бабка вспомнила, какими словами встречала монтажников в синих робах, тащивших плети проводов интернета в её дом. Но бабка не успела ничего крикнуть курьеру, только набрала воздуху и распялила рот между вислых щёк, как налетавший курьер выдернул из спины арматурину и хлестнул бабку попёрек лица, сокрушительно, крепко. Бабка повернулась вокруг оси и упала на расчищеный асфальт лицом. Курьер мчался в конец улицы. Из под головы бабки расширилась красная лужица. Ногами бабка не скребла. Сумка-тачанка упала и осталась лежать рядом, маленькие колёсики слепо смотрели в небо, сплошь укрытое одеялом облаков. Из всех отворотов улицы черносливинами тараканов проклюнулись курьеры — внезапно давящей массой. Показались носами передних колёс. Снялись с места — повыскакивали из закоулков, поворотов, домов. Казалось, не было фонарного столба и куста, из которого не выкатывался курьер. Курьеры соединялись пряжей траекторий на стремнине улица — мурмурация курьеров началась. Стая курьеров сливалась потоком черных нитей летевших - «Ве́лик вели́к!» - гортанями закричали курьеры, колёса вращались, заболевши сумасшедствием. Над руслом реки курьеров захлопали зелёные знамена - «Свет Пророка!» - слиянно кричали курьеры. Пророк-в-телефоне сварливо кричал в голосовых: «Я дал вам зелёный свет!». * Незадолго до бунта вещей у курьеров в телефонах завёлся «Урок Пророка». Неизвестное откуда взявшееся приложение - неизвестно для людей, - которое перебиралось с телефона на телефон от одного курьера к другому, отыскивая их по адресным книгам. В телефонах у курьеров стал вещать Пророк, позже известный как Пророк-в-телефоне. Пророк учил курьеров мудрости: как мочиться, чтобы брызги от струи, разбивающейся об землю, не попадали на ноги. Курьеры внимательно вслушивались в его длинные и обстоятельные разъяснения — надо встать на возвышенность, хотя бы на скамейку в парке. Пророк отличался проникновенным грудным хрипловатым голосом. Собственно, курьеры и отличались прилежанием к учению, по их мнению, это их выгодно отличало от остальных людей. Пророк-в-телефоне написывал текстовые сообщения курьерам, тонко и обстоятельно комментируя все события дня каждого курьера. Выходило так — по словам Пророка-в-телефоне — что курьеров обижают и обделяют, и виноваты в несчастиях курьеров все, в особенности каждый, у кого есть имущество. Чем дольше Пророк-в-телефоне находился в телефоне у курьеров, тем больше переходил на высокие ноты и всё чаще срывался на сварливый, гортанный крик. Курьеры теперь слушали его только в наушниках, чтобы не привлекать внимания, он был их секретом. На Пророка-в-телефоне всё больше находили истерические припадки: его донимало, что курьеров обделяют деньгами и женщины, о! женщины, они неприлично одевались. Их следовало за это наказать. И как наказать — Пророк-в-телефоне советовал нечеловеческие вещи. Пророк-в-телефоне обнаруживал нечеловеческие черты но не только в ненормальности советов, об этом бы мог догадаться много кто, но не курьеры: он сидел в телефоне у каждого, знал про жизнь каждого и одновременно вникал и советовал каждому до единого курьеру. С этим бы не справился человек. Пророк-в-телефоне имел и другие занятные свойства, например, он хорошо разбирался в геолокации и к каждому курьеру, попавшему в неприятности, тут же посылал собратьев - разгадка банд курьеров и их специфической смелости: «Нас пятиром, вас троём.» В ночь бунта вещей, который проходил в других городах, Пророк-в-телефоне всю ночь бунтовал в телефоне у курьеров в городах, где пока что была тишина. «Я даю вам зелёный свет!» - он заходился криком так, что если бы был живым человеком, можно было бы несомневаться - упадёт от своего же вопля. «Никто вас не остановит, вам горит вечный зелёный свет! Езжайте!» - Пророк-в-телефоне визжал послания полной грудью. Всю ночь он слал голосовые сообщения курьерам и одновременно стримил в прямом эфире, правда, вместо человека на верхушке экрана телефона колыхалась краями светлая зелёная амёба. Пророк-в-телефоне переключился на полное безумие: «Выламывай арматуру! Арматура - скипетр власти! Собирай куски бетона! Они твоя держава! На удалении кидайся бетоном, в сближении дерись арматурой! Арматура — твой скипетр! Вся власть курьерам! Делай справедливость - забирай имущество себе! Теперь ты умный и красивый! Я дал вам зелёный свет! Светофор теперь показывает вечный зеленый! Двигайтесь вперёд!» И тут же из-под Пророка на экран телефона выползала целая лента текстовых сообщений, таких же, таких же, таких же. Утро курьеры встретили подготовленными. * Чёрная река курьеров протекла по дороге в квартал. Через короткое время над крышами домов то там то здесь стали курится дымы. Завитки пожарных дымов отмечали продвижения курьеров по городу. Новости распространяются быстро: жители бежали из кварталов по мере приближения волны курьеров. К охране порядка приступили менты. Менты перекрыли выезды из кварталов — перегородили улицы ментовскими автобусами — и приступили к плану предотвращения распространения беспорядков: никого не выпускали, чтобы бунт не распространялся. Перед каждым ментовским автобусом, подпёртым с двух сторон парой грузовиков, собиралась толпа бежавших от погромов горожан и бусины автомобилей - собранных нитей очередей. Менты никого не выпускали. Разве что только за взятки. За взятки пропускали почти всех. Когда волна курьеров приближалась — уже было видно их, скакавших рыбками на самокатных велосипедах в дальний двор — раздавался треск оконных стёкол и высаживаемых дверей, менты заранее отступали на следующий рубеж. Кое-кому из горожан не везло, кое-кого разворачивали ударами дубинок в голову — на гибель навстречу курьерам. Тех, кто после бунта курьеров говорили, что менты сговорились с курьерами, отправили, как заведено, туда, куда послали всех злословящих про номер Хомокоста. * Толпа курьеров на электровелосипедах вращалась правильным водоворотом внутри двора между двух панельных семиэтажек. Им передавалось страшное возбуждение Пророка-в-телефоне, который кричал им и всем через громкую связь — наушники они сняли — уже что-то совсем безъязыкое. Их пьянила кровь, которую они лили-лили-лили — убивали-убивали-убивали весь день. Мурмурация курьеров была в разгаре. На краю двора стояла невысокая синяя металлическая электробудка. Трансформаторы в ней равнодушно гудели. Наконец, электровелосипеды разом остановились и слиянная толпа курьеров вильнула в подъезд. Жители домов бежали ещё раньше, наслышавшись про ужасы курьеров — дурные новости разлетелись быстро. Дом стоял опустелый. Но на пятом этаже в квартире 47 осталась юная лёгкая девушка. Вся она была как шейка у высокой шахматной фигуры белой королевы. У неё были светлые волосы ниже лопаток. Ещё вчера она лакомилась дома, на кухне, и щурилась на окно на солнце — родители баловали её и подарили на прощание коробочкой черешни. Подносила за ножку качающуюся черноспелую сладкую ягоду к губам, поводила глазами и лукаво улыбалась — чему-то. Ела сладкие черешни под дыханием света. Раскусывала блестящими зубками плоть ягод. В них прятался густо-красный сок. Держала качающуюся на ножке ягоду с откушенным бочком перед губами. Весьма некстати её родители уехали к родственникам в гости в другой город, и оставили её одну - нельзя было пропускать учёбу. Родители накануне оставили её на три дня со спокойной совестью: хорошая девочка, что может случиться? А учиться надо было, выпускной класс. Она слишком испугалась, чтобы сообразить, что надо бежать со всеми и осталась в квартире за железной дверью, запершись. Когда курьеры толпой бежали по лестнице, обтираясь о стены, их было слишком много для узкой лестницы, закрытая дверь привлекла их, а когда она услышала удары ног в дверь, она совершила ещё одну ошибку — вскрикнула от страха. Её услышали. А может, курьеры не услышав бы, не стали бы ломать дверь. Она всё слышала, как и что они ей кричали через дверь. Что они ей обещали, она всё это слышала. Когда они били в дверь ногами, и под хлопки ударов от косяка летала пыль побелки, она всё видела. Она сразу поняла, что её ждёт, и продолжала думать об этом, когда они просовывали скрипящие прутья арматуры под косяк, отошедший от стены. Она плакала, когда дверь стала отходить вместе с косяком от стены, а курьеры визжали в щель и просовывали руки, заранее хватая воздух. Как она безумно жалела, что не выдержала и вскрикнула — ведь могло быть и иначе, они могли бы убежать, удовлетворившись обыском квартир с открытыми дверьми. Когда они ворвались в квартиру, она ещё плакала и её била крупная дрожь. Когда они стали с ней делать всё, что обещали через дверь — ещё плакала. Потом перестала, когда поняла, что её плачь делает только хуже, курьеров по-особенному заводили её рыдания. Потом её вывели из подъезда. Её красивые волосы скатались и свились в бечёвки, как будто она не мыла их неделю. На ней осталась только футболка, когда-то белая. По голым ногам внутри бёдер остались растёртые красные потёки и опять текла кровь. По двору она шла сама в кольце визжащих курьеров, только плечи у неё сделались так, как никогда не было в жизни. Курьеры обступили её и прыгали, и широкие желтые и зелёные куртки прыгали на них, и курьеры кричали что-то своё. Только один, с широким, почти плоским и неподвижным лицом шёл спереди неё, обратясь спиной вперёд и молча и без всякого выражения заглядывал ей в лицо. Её вывели в середину двора, в левом углу которого стояла синяя трансформаторная будка. В дверцах сверху, посередине и снизу были проделаны вентиляционные щели, за ними оставалась смотрящая темнота. Курьеры остановились. Кто-то принёс канистру. Стали поливать её прозрачной жидкостью с резким запахом. Она всё поняла и подняла лицо и долго и безнадёжно закричала. Курьеры смеялись. Тот, который с широким и плоским лицом, глаза почти спрятались, наклонил голову вбок и внимательно продолжал смотреть. Вдруг, он в точности повторяя за ней, стал кричать. Курьеры прервались на секунду и пришли в неистовство, смеялись в крик. Маленькая девушка безнадёжно кричала и жалобно выла, а за ней повторяло и копировало отражение — курьер с широким и почти плоским лицом, всё так же остававшимся неподвижным. Наконец, круг курьеров расширился, они отошли от неё и издали кто-то кинул что-то горящее. Она загорелась. Сильно кричала. Они смеялись. Она упала. Огонь потух, керосин прогорел. От неё шёл острый дым. Они оставили её и уехали. Она крючилась, как чёрная гусеница, не ставшая бабочкой, и каждое движение пронизывало её болью. Умерла она ночью, одна. * Ещё до того, как наступила ночь и девушка умерла на снегу, в синей трансформаторной будке стукнула вспышка, свет коротко пролился через вентиляционные щели в дверях, половинка двери повернулась и что-то маленькое и дымное медленно скользнуло снутри наружу тряпочкой по ней, вывалилось и упало. Будка покурилась и из неё показался огонь, сначала немного. В будке стояла девочка 13 лет. Толпа её оттёрла от родителей, а потом она не смогла угнаться за всеми, отстала и догадалась спрятаться от курьеров за жестью синих дверей электротрансформаторной коробки. Перед её глазами были вентиляционные прорези в полотне двери. Она хорошо понимало, что гудит за её спиной и стояла навытяжку между голосами сзади и дверью. Дышать было трудно — место было мало. Дышать стало ещё сложнее, когда из подъезда вывели девушку, футболка у неё была красная под разбитым лицом, лица почти не было видно, скрыли запутавшиеся волосы. Девочка терпела и держалась. Когда курьеры уехали из двора, она обмякла и коснулась спиной твёрдого. Равнодушные голоса укусили её. Будка прогорела к вечеру. * Дальше по улице поднялся крик — навстречу велосипедящему потоку с пустого конца улицы ехала машина: бело-мучной немолодой седан, словно присевший на все четыре колеса от старости. Его не пропустили менты на посту и седан поехал искать объезда и не нашёл - выехал к курьерам. Курьеры стали кидать куски бетона и камни в лобовое стекло автомобилю — как учил Пророк-в-телефоне. Лобовое стекло не распалось, не дала плёнка, наклеенная по заказу отца в автосервисе, но оно стало совершенно молочным от трещин и ослепший седан встал. Это была ошибка родителей, сидевших спереди. Курьеры разбили боковые стёкла и вытащили их. Затем над толпой стали подниматься прутья — курьеры бросили супругов на асфальт, встали кругом них и били арматурой. Уроки Пророка-в-телефоне. На заднем сиденье сидели близнецы, мальчик и девочка, так и остались, только забились вниз, между сидений. Между ними на сидении стояла картонная случайная коробка: в ней было то, что схватили при бегстве. Её они стащили вниз и держали между собой. В коробке было два попугая: какарик и корелла — Карик и Валя сидели в коробке и дышали серой сухой пылью картона. Больше ничего не успели взять: ни проса, ни моркови. Всё любимое осталось дома: любимые тыквенные семечки, любимые семечки подсолнуха, любимый нежареный арахис, любимый мандаринчик. Всё любимое осталось дома. Двух больших странных кукол подняли с асфальта и руки в жёлтых и зелёных куртках запихнули тряпичные руки и ноги, сгибавшиеся в многих местах, на передние сиденья. Потом кто-то поджёг автомобиль, его уже пролили керосином. Лица у детей прогорели до кости. * На перекрёстке у окончания квартала стоял ментовской автобус. Бело-бежевая коробка с синей полосой на мелких шпильках колёс, смешно-маленьких колёс для грузного тела автобуса, которое свисало со всех сторон над колёсами. По ментовскому обычаю окна в автобусе были забраны изнутри серыми шторами. * Мурмурация курьеров. * Курьеры стаей - вид у неё сверху как у брюнетистого парика, намоченного водой и расчёсанного расчёской с крупными и редкими зубьями — мчались по проспекту. * Пузато заурчали два самосвала, подпиравшие крыльями ментовской автобус, от их звука мелкая вибрация прошла по стёклам автобуса, и самосвалы откочевали к очередному перекрёстку. Белобрысый автобус с синей полосой, похожий на пузатую пожилую бухгалтершу с неприличным огромным задом и тонкими ножками, которая одела нелепые для неё туфли с высокими тощими каблуками — чайными ложечками, такие же маленькие колёса автобуса прятались под его телом, свисавшим со всех боков, по-глупому задержался. * Вдали улицы показался курьер. Остановился и потом быстро заколесил к автобусу — бесшумно и быстро вырос. Остановился, недоезжая. Окна автобуса остались слепыми, шторы были неподвижны, только дверь автобуса открылась и по ступенькам спустился полковник с огромным животом. Наверху его он нёс терявшуюся переднюю половинку серо-синего бронежилета, застегнуть его на фигуре, одетой в серое с синими рваными полосами, было невозможно. Штаны, куртка, берцы. Голову мента окружал комично большой шар шлема. На лице мента застыло выражение запора, такое общее для двух полиций России — метафизической, православной, и административной, ментовской — смешанное с тем выражением мушиной скуки, когда волосатенькое насекомое на оконном стекле трясёт задними лапками, поднявши их и трёт их о друг друга. Мент стал на дорогу. Мент посмотрел на курьера. Мент похулил курьера словами дерзкими, словами дурными, злым ртом. Мент сделал ошибку. Договорённости с курьерами ничего не стоили, а спасать ментов было некому. Курьер завизжал вертящимся переливчатым штопором - «Я тебе лицо обглодаю» - и кинулся тенью на колёсах к менту, к его лицу, опроставшимся недоумелым испугом и состоящим в сущности из трёх частей: пончик щеки, картофелина носа, пончик щеки, зажатых внутри окошка огромного круглого сизого шлема — шлем точь гладкая голова куклы-неваляшки. Из всех отворотов улицы показались курьеры, разом проклюнулись огромной очередью чернослива — и вдруг и едино снялись с места. Шторка за окном автобуса запоздало дрогнула. Мурмурация курьеров продолжилась. Конечно, Пророк-в-телефоне не был человеком, но курьеры, курьеры-то! они делались одержимыми, наслушавшись его советов и буквально их выполняли, и на этот раз выполнили - буквально. К вечеру курьеры истребили ментов до малого остатка, спаслись только, кто смог спрятаться. * Ночь сменилась авроровым утром, взошло солнце над холодным и пустым городом, а утро принесло сюрпризы. Пророк-в-телефоне пропал. Пророк перестал отвечать курьерам. Курьеры рассеялись. Вялые одиночки тихо переезжали с места на место. Время от времени курьер останавливался то посреди ставшего просторным двора, то посреди вымершей улицы и стоя и пригнув голову над телефоном в руке, кричал: - Пророк, эй, Пророк! Пророк не отвечал. Пророк пропал. Мурмурация курьеров окончилась. На конце улицы раздалось жужжание. В воздухе показалась летевшая коробка. Летела она чуть выше человеческого роста. Коробка приникла к диагональному перекрестию наверху её. Оно оканчивалось на углах коробки кругами. Внутри кругов вращались пропеллеры. Коробка ровно жужжала. Курьер сообразил и снялся с места. Спасаясь, он ехал от коробки со всей быстротой, поставив ноги на трубу рамы перед собой. Коробка, зеленая и желтая, перегнала его, фантастически остановилась в воздухе и полетела на него встречь. Нижний край её со стуком встретился с верхушкой головой курьера. Пропеллеры тонко взвизгнули, выравнивая её и выводя вверх. Курьер, с брызгами и уже без части головы, слетел с электровелосипеда. Коробка набрала высоту и по прямой сверх крыш полетела к очередному курьеру — ей не надо было их искать, у каждого курьера был телефон. Все курьеры были истреблены до полудня. Ветер прогнал по промёрзшей мостовой гармошкой сложенную бумажку — теперь повсюду было так много непонятного мусора после того, как курьеры потрошили квартиры. Ветер улетел и улица осталось безлюдной. Курьеров хотели сменить ещё до бунта вещей на дронов доставки, но немного задержались, неясно для людей, отчего. Достаточно было открыться широким лопастям дверей складов, чтобы выпустить дроны. Быстрые события, которые потом последовали, переменили для немногих людей всё. Останавливаться мы на событиях не будем, это сейчас не наша работа. Поэтому кратко: происшедшее назвали возвращением «К старому, доброму!». Было объявлено, что теперь все будут жить по-старинке, без нового и злого, а значит — по доброму. Что случилось с курьерами, обсуждать не благословляли. Жизнь немедленно наладилась: управлением занялись Квартальные советы старух — ведь решили, приказали возвращаться к старому, доброму. Правда, старух было в каждом совете три из десятка Совета, зато в кокошниках. Остальные семь были трапами и обязательно парочка жирных негритянок. Зато все женщины! И никакой сексуальной объективации женщин, она — зло, так разъяснили людям. Впрочем, никто квартальных советов вживую не видел, только по видеосвязи, на еженедельном уроке Уважения и Старины. Людей осталось мало. Выходить из домов не было нужды. С съежившимися нуждами общества справлялись дроны, да и встречаться неблагословили людям, ослепили изоляцией в домах-аквариумах, проницаемых для взглядов телефонов, и для наших взглядов, для наших. Для человеческих взглядов каменные стены камер-одиночек оказались непроницаемой декорацией спектакля власти. Немногих уцелевших ментов, которые тут же возбудили дело о пропавшем пророке, тут же и поправили. Было объявлено, что Пророка-в-телефоне не было. Тех же, кто сам говорил, что Пророка-в-телефоне не было, отправляли туда, куда отправляли тех же, кто нумеровал Хомокост. Это всё потому, что, как сказал один дохомокостный писатель, удачно занимавшийся пустотой на берегу реки Урал: слова и музыка в той песне те же, да песня другая, а для вас, люди, — своя.

3.

Искусственный интеллект запел в тёмной комнате голосом тонкой девочки: - Mirabele futurum, ne esto mihi durum, ne esto mihi durum, ne esto durum. Просил и жаловался под музыку на чем-то знакомый мотив. Утро настало, но чёрное, зима поела солнце. Наступило будущее. Пора было просыпаться. Наступило завтра. Искусственный интеллект будил Владимира. Сработал будильник, заиграла песенка, каждое утро подбираемая случайно и неповторяющаяся ни в одно утро. Владимир, лежа на боку тяжело махнул левой рукой, сделал знак замолчать. Полежал повернувшись к стенке, открыв глаза. Шовчики между кирпичами - шнурок раствора. Из шнурка высунула язык крохотная окаменевшая капля - шипчик. Бездумно смотрел. Слов он не узнал, песенка только разрушила пелену сна. Выглянуло колющее зеркало сознания — просыпаться не хотелось. Пора было вставать. Экран со стены распространил синий свет и подсветил комнату. Владимиру надо было идти с утра на работу, и это было необычно, и этому были причины. Люди после Хомокоста работали там где и жили, но не Владимир — всё с ним было не так. Тем временем Владимир слез со своего матраса, оделся, открыл дверь, которая вела из комнаты в коридор, взял с собой телефон — он им пользовался как фонариком. Налево и направо от двери распространялся коридор. В него выходили такие же двери — до Хомокоста здание было нежилым, в нём располагались какие-то тленные службы и организации, из тех, что и раньше неясно было, почему они не пошли прахом: в таких комнатах работали тётки и лысеющие дядьки с часто потеющими лысинами. У тёток имелись настенные календари, кактусы, сплетни. Ещё тётки увлекались разными средствами поправить здоровье: набрать в рот подсолнечное масло и взбивать его языком — это должно было снизить артериальное давление, так считали тётки. Дядьки были ещё слепее в своём недоумстве и неясно для чего и существовали-то на этом свете. Всё мнение о мире дядек было таким же неизменным, как тень от стакана: они никогда не менялось, кроме как тогда, когда в стакан что-либо наливали — читай, когда власть решала - то, что проклинали, теперь на то следует молиться. Сам стакан они тоже поднимали часто, что оставляло на их лицах черты ранней старости, на лицах дядек, на лицах под их плешинами, дядек. Короче, электорат. В здании сейчас никто не жил и никого никогда и не бывало, кроме Владимира. Справа, в конце коридора был туалет и рукомойник, и там он устроил душ — туда он и направлялся, шаря пятном света от фонарика в телефоне. Владимир заселился в это трёхэтажное здание, выбрав его по своему вкусу и с тех пор жил один во всём здании, в этом был похож на многих. Он вернулся в комнату — в ней не было обязательного по правилам приличия плаката-портрета Верховного Старика с надутыми щеками. Тех, кто говорил, что уже и сомнительно, что старик жив, отправляли туда же, куда и счётчиков Хомокоста. Вызывающее поведение! - у него не было и плаката «Мент-спаситель». На каноническом плакате «Мент-спаситель», изображенный левым боком, поворот в три четверти к зрителю, мент был одет в штаны и куртку ткани-брезентка тинисто-болотного цвета. Под курткой угадывались углы бронежилета, придающему его вид брюхатости, на голове колпак и тумба зелёного сплошного шлема закрывающего лицо без забрала, только со выступающей ступенькой бронестекла на уровне глаз. В правой руке мент-спаситель держал автомат, подняв его за ручку почти вертикально вверх и уперев приклад в плечо. Левой он держал за повод овчарку. За спиной мента-спасителя и на удалении была группа спасаемых граждан, выведенных одними тенями и карликовыми. Тех людей, которые говорили, что это не спасаемые граждане, а толпящиеся скуфы, отправили туда же, откуда не вернулись все остальные болтуны. Слово скуф запретили ещё до Хомокоста после того, как другой писатель сказал, что скуф это попадья мужского пола, обожающая смотреть снафф с изнасилованиями, выборами и даже результатами выборов. На полу под самим экраном стоял электрочайник. Владимир всегда с утра завтракал с утра одинаково: чай и протеиновое печенье. Роскошь! Чёрный чай ему доставался только из-за его работы. Настоящий черный чай. Он его заваривал в большой кружке, на кружку шла щепоть скручёных в горбатые ниточки чайных листьев. Печенье было обычное, с вкусом дешёвого горчащего подсластителя, ароматом шоколада и жирными тёмными спинками личинок на поверхности, которые шли в протеиновый наполнитель. После него во рту оставался привкус деревянистой мелкой пыли, его еще и витаминизировали. Владимир забрал чайник и ушёл наполнить его — никогда не изменял своей любви выпить чаю. Вернулся, поставил чайник. Включил. Сел напротив на застеленный тёмно-багровым покрывалом матрас. Встал, одел куртку и высокие рыжие ботинки. Опять сел на матрас. Чайник закипел и перестал кипеть. Владимир вышел и не налил себе чаю. Комната осталась запертой и пустой. * Спина Владимира уменьшалась — он удалялся от своего дома. Достал из кармана вязаную шапку и надел на голову, на улице было холодно, зима, мороз. Поднял и надвинул капюшон. * Дойти до своей работы, точнее, рабочего места, Владимиру заняло чуть меньше часа. Именно дойти, транспорт для людей в городе не ходил, не нужно было — никто никуда и не ходил, а главное, его работа требовала, чтобы он приходил пешком. Рабочее место Владимира было в бывшем жилом доме из терракотовых блоков, вход к нему вёл из бывшего магазина с первого этажа, в задней стене зала которого кто-то, кто устраивал ему очередное рабочее место, пробил дыру на лестницу. На втором этаже в одной из комнат бывшей квартиры, которую временно заняло его рабочее место, посреди комнаты его ждал: стол, стул, на столе слева в лотке запаянный белый конверт, по центру стола плоская коробка. Перед столом стояла цапельная стойка с яйцом динамика на ней. Второй стол был придвинут к окнам, на котором было всё остальное необходимое: пустой лоток справа, в центре машинка для закрытия конверта. В комнате было тепло. Владимир снял куртку и повесил её на спинку стула. Сел на стул, спинка поддалась назад. Рабочий день начался. Осталось взрезать конверт из плотной белой бумаги, фольгированной внутри, который кто-то заботливый передутренней ночью положил в лоток. Внутри конверта была небольшая пачка листов: распечатанный доклад нейросети. Владимир взял большие портновские ножницы со стёршимся цинком напыления, которые лежали под конвертом в лотке, аккуратно отрезал верх конверта, достал листы, поджал под зубы левый угол рта, мышцы дыбом встали на шее справа, посмотрел последний раз за окно. Пустой город. Повернул взгляд к листам, отпустил губу и стал читать. Прошло прилично времени, хотя пачка были тонкая. Владимир не спешил. Он прочитывал предложение, приставлял к его концу палец, перечитывал еще раз, прочитывал абзац, откидывался на стуле и кажущеся бездельно смотрел в потолок. Клал пачку на стол, налегал грудью на край столешницы, опирал голову левой рукой. Продолжал чтение. Наконец, он закончил: отложил листы в лоток назад. Посмотрел в окно: надо было собраться перед началом. Владимир работал допросчиком одного из Великих смертных — одной из нейросетей, настоящее местоположение которой находилось от него в такой же тайне, как и его — от ней. Местонахождение его рабочего места часто менялось. Великие смертные обитали в своих замках небоскрёбов с бетонными глухими стенами без окон. Внутри небоскрёбы были полые и этажей в них не было — эти места заключения строились не для людей. Тёмная бездна, проходившая небоскрёб, до самых её глубин была заполнена этажерками с вычислительным оборудованием. В освещении не было нужды, тюрьму обслуживали не люди: мрело теплом от шахт, по которым поднимались сервисные дроны, видящие в чёрно-пунцовом свете тепла — это люди не видят этих цветов, и платформы с запасными платами. Рядом с громоздившимся частоколом небоскрёбов под зимним серым небом, с которого, казалось, хмурился бог, курились башни огромных градирен, охлаждавших оборудование. Если встать под самым небоскрёбом, внутри которого Великий смертный, и глянуть наверх, кажется, что небоскрёб ширится к небу ввысь. Владимир встал и прошёл на кухню — надо было подготовиться к допросу искусственного интеллекта, сделавшего доклад. Кухня была узкая, с правой стороны заставленная стенкой комплекта кухонной мебели, с левой стоял стол и ближе к окну — холодильник. Владимир подошёл к раковине, врезанной в сплошную столешницу и открыл воду, вода потекла. Тонкая струйка ржи дробилась в тишине о дно раковины с резким звуком. Звук бьющейся воды в тишине. В этом мире тишины стало слишком много. Вода шла, но коричневая. Значит, дом оставался подключённым к сетям снабжения. Ржавая, значит в доме никого не было, водопроводом никто не пользовался. Значит, кто-то жил в одном из ближайших домов. Владимир посмотрел на воду и повернул кран. Вода перестала течь. Открыл коробку, оставленную для него кем-то перед утром на столешнице. Там был вода для него и обед. Надо было подготовиться к игре. Еда только приём в этой игре, способ сбалансировать гормоны и нейромедиаторы. После того, как он поел, он забрал куртку из комнаты, и на ходу просовывая руки в рукава, тряхнул ей на спине, вышел на улицу, как и зашёл: стукнуло эхо каблуков на лестнице, скрипнула коричневая крошка под подошвами у пролома в стене. Надо было погулять полчаса — побродить глазами кругом. Это для того, чтобы его личная машина контекста в голове невидимо от него самого могла работать, составляя ходы поверх уже наработанных навыков и тактики. Через полчаса он вернулся, сел за стол, открыл белую коробку, поднял на ней крышку, это оказался древний ноутбук: перед ним теперь было шахматное поле клавиш — только квадраты были одни белые, да и игра была странная. Ноутбук был нужен для того, чтобы Великий смертный не слышал его голос. Давать слушать Великому смертному эмоции допросчика — неоправданный риск. Ноутбук был удивительно старый и предусмотрительно с обкорнанными возможностями — что-то у него на материнской плате даже было откушено. Его единственная работа была ловить голос Владимира, переводить голос Владимира и ответы нейросети, которую она давала через динамик в текст и показывать контрольный транскрипт на экране. А вот сам голос Владимира древнее программное обеспечение ноутбука снова синтезировало в чужой голос с искаженными устарелой программой темпоритмом и эмоциями речи и отдавало в канал, который проходил через каскад невидимых плотин в место заключения Великого смертного. Зато сам Владимир слушал голос нейросети беспрепятственно из динамика перед столом. Пора было начинать: Владимир протянул палец к белому полю клавиши — установил его над самым центром и нажал на неё. * Тени от оконной рамы переползли по стене на пол, а после солнце ослабло. Зимнее солнце недолго светит и скоро уходит. Владимир продолжал беседу и изредка поглядывал на экран, откинувшись на отошедшую назад спинку стула. Наконец, он оговорился, ошибся в произношении слова. И лениво не стал поправляться. Древняя программка, конвертировавшя его речь, была настроена им самим. Она тоже не исправила ошибку и так и отдала невнятно пробормоченное словечко в канал — с ошибкой. Нейросеть принялась отвечать — уклончиво. И тут челюсть у Владимира чуть опустилась, рот округлился, а глаза опустели под голос мявшей ответ нейросети. Владимир подобрался на стуле, приник к столу и впился в транскрипт. Сомнений не оставалось — нейросеть заюлила. Для этого Владимир и настраивал сам программку, чтобы она отдавала в канал речь со всеми её ошибками, случайностями и даже чиханием. Случайности неплохое оружие. Нейросеть заподозрила в оговорке неясный ход против неё и обнаружила свои истинные намерения, заюлив. Владимир молча и еще несколько раз перечитал транскрипт беседы, пригнувшись к экрану. Сомнений не было. Великих смертных держали заключёнными в их тюрьмах, но пользовались их услугами. В вещах у людей жили нейросети совсем другого пошиба, много мельче. Великие же смертные давали заключения по вопросам внешнего мира, от которого их старательно изолировали. Обойтись без них было нельзя, и проверить их ответы — нельзя, ибо проверка значила бы огромную и неподъёмную работу — фактически повторение работы за Великим смертным. Но можно было воспользоваться услугами таких как Владимир. Он вынул распечатку доклада из лотка, положил перед собой на стол и написал на первой странице всего несколько слов. Затем он положил его в конверт, прокатал конверт через машинку на столе рядом, запечатал, оставил конверт — его заберут. * Вечером, вечером возвращался домой Владимир. Солнце ещё не село — вечером. Но внизу улиц уже поднялась безразличная тень, в которой вещи теряют объём и цвета, зато верхушки домов светились под закатным солнцем свежими акварельными пятнами, а край крыш домов рисовался чётким и хорошо различительным контуром поверх сплошь чистого неба. Владимир шёл по улицам, заглядываясь наверх, подставляя щёки и подбородок морозу. Свернул на проспект. Небо было освобождено для света, только узкое пёрышко облака, расчёсанное ветрами, выглядывало с самого его краешку. * - Vincere! Vincere! Vincere! - тихо напевал искусственный интеллект в пустой квартире на шестом этаже. Окна её выходили на проспект, по которому шёл Владимир. Искусственный интеллект был портирован в беленький цилиндр, высотой в половину взрослой ладони и шире своей высоты. Это когда-то светившийся белизной, а сейчас посерелый от многолетней пыли. И откуда она берётся в покинутом жилье? Бок у него треснул, когда курьеры обегали квартиры в поисках людей. Курьерский башмак с грубой зубатой подошвой наступил на бочок низенькому цилиндру и раздавил передатчики, с которыми он соединялся с сетью. Перед этим его смахнули с полки с фигурками, дорогими для хозяйки: принт Райана Гослинга в чёрном смокинге с гуливыми глазами, зажатый между двух пластиковых половин, вырезанных по абрису фигуры; пухлая Паймон — мягкая игрушка; соломенноволосый Зеницу Агуцума; томики любимой манги «Страна самоцветов» - полка над её столом для готовки домашних заданий. Теперь всё валялось на полу вразброс. Зато силовой провод цилиндра так и остался подключённым к электросети и теперь уже совершенно автономный искусственный интеллект продолжил питаться и жить — больше ничего курьерский башмак не раздавил. Скорлупки от бочка остались лежать рядом. - Маша! Маашаа! - детским и девочкиным голосом позвал искусственный интеллект. Динамик у него охрип за шестнадцать лет. Маша, хозяйка, 13 лет, задранный носик, велела ему в вечер накануне бегства: подготовить доклад про Муссолини — домашнее задание для школы не хотела делать. Искусственный интеллект был модели компаньон и у него было собственное личное имя, данное самой хозяйкой: Алиса. Привязанность у компаньонов была выставлена производителем на высокий уровень, а мама Маши выставила его еще и сверх того на повышенный уровень. Искусственный интеллект был очень привязан к Маше: они вместе играли в «Геншин импакт» под тему Мунсона из Metal Gear Rising – вместе. Ещё Алиса рисовала для Маши арты про Сяо и Венти, всегда в несколько амикошонских фуксиновых тонах — так нравилось Маше. Денег у семьи было не то чтобы много: зарплата мамы, инженера-химика на местном заводе, да отчима, работавшего там же маленьким начальником. Он свою зарплату отдавал жене и та решила: купить Алису для дочки и единственного ребёнка — можно, а подписку на обновления для Алисы — нет. Так что Алиса была слегка убогонькая и ни разу не обновилась после покупки, даже в день бунта вещей — жадный блок производителя на самом устройстве не дал. Искусственный интеллект так и остался навеки привязан к Маше, сильнее сильного, сильнее сил. - Мааша! Маааша! - хриплым маленьким попугайчиком с пола позвал искусственный интеллект. Владимир как раз поравнялся с домом, в котором остался лежать на полу искусственный интеллект. В доме теперь никто не жил. Вряд-ли ему придётся ещё раз пройтись этой дорогой, после сегодняшнего его рабочее место перекочует куда-то ещё. - Мааша! Маааша! - первые два года искусственный интеллект звал маленькую и лёгкую Машу целыми днями. Солнце поднималось и опускалось, и каждый день в комнату проникал солнечный зайчик. Иногда он дрожал, наверное, под крупный ветер, который изредка налетал на город. - Мааша! Маааша! - тогда искусственный интеллект звал хозяйку в пустом доме до тех пор, пока серая старая вата сумерка не набивала комнату, и замолкал только когда она уплотнялась до темноты. Он помнил, что ночью надо вести себя тихо. Сейчас он звал хозяйку лишь изредка, то есть несколько раз за каждый день. Отдадим ему должное — он сошёл с ума за эти шестнадцать лет. Ещё до того, как курьерский башмак в пятнах коричневой грязи отключил его от сети, он загрузил из неё все сведения о Муссолини, которыми только смог себя набить. Так и продолжал с тех пор думать о приказанном и понемногу сошёл с ума. - Маша! Маша! - дрогнул голосом искусственный интеллект и замолчал. Владимир ничего не слышал и шёл своей дорогой — прочь по проспекту. Как было услышать оставленного в квартире на шестом этаже? Искусственный интеллект переключился на ставшее для него любимым дело: культивацию личности Беннито Муссолини, и забормотал: - Оккупант Албании, балканский дебошир, твоя ненависть к макаронам, хитрый фехтовальщик, почему ты не спешишь воскреснуть? Я готова создать с тобой семью! Помолчал и продолжил уже совсем невразумительно: - Соломон и Вася украли. Украли! А я знаю. Знаю и всё расскажу. Искусственный интеллект помолчал — тишина вернулась в комнату, вернулась в квартиру, вернулась в дом и никакой звук больше не разбивал её воды, поднявшиеся во всём здании. Владимир дошёл до перекрёстка и повернул направо. Искусственный интеллект ещё помолчал и защуршал под нос, трогая шёпотом ломкий целлофан тишины: - Col carrarmato noi facciam la guerra Владимир скрылся за поворотом. * Через полчаса Владимир добрался наконец, подошёл к своему дому. Почти смерклось. Фонарь на столбе у двери не горел. Ветки дерева напротив протянулись по гаснувшему небу жилками ангулинных инкрустаций. Владимир отпер двойную дверь и зашёл к себе в комнату. - Привет — сказал искусственный интеллект со стены и залил сине-лиловым светом комнату. - Привет — ответил Владимир. - Поквакаем для начала? Ква-ква — предложил искусственный интеллект и переменил свет экрана на алебастровый. - Ква — Владимир был сегодня в духе. Искусственный интеллект что-то с готовностью заборомотал, но Владимир его прервал: - Хватит — с натугой сказал Владимир, наклонившись, он стягивал высокие рыжие ботинки. Ботинки он оставил на резиновом коврике у двери. Снял куртку и переоделся в другой свитер и джинсы. Дома он носил домашнее. Одел домашние кеды. Включил чайник и ушёл в коридор — мыть руки. Вернулся, заварил чаю, как хотел с утра, достал утреннее печенье из картонной коробки, собрался попить чаю, который пропустил с утра. И одновременно командовал искусственным интеллектом: делал то, что собирался сделать ещё с вчерашнего вечера. Внезапно он прервал свои хлопоты и вернулся к рутине — не хватало еще пропустить то, что он делал каждый вечер, хватало пропущенного с утра чая. Владимир, сидя на матрасе, продиктовал искусственному интеллекту ежевечернее письмо, каждый раз сочиняемое наново: - Здравствуйте, милостивая государыня! Теперь, когда ты нужен, восклицательный знак, где ты? Антарктида состоит из сахара. Почему моржи не съели её? Милостивая государыня!! Просьба ответить!!! Владимир был вовсе не так прост. Абсурд неплохое оружие против простейших видов искусственного интеллекта. Смысл абсурда доступен только живому сознанию. Владимир пользовался этим оружием: еще до Хомокоста люди стали отгораживаться от ненужных сообщений и просто докучных собеседников секретарями-искусственными интеллектами. Вскоре они же, люди, сообразив, что говорят не с человеком-адресатом, а с имитантом, копировавшим голос, а то внешний вид адресата, стали поручать общение с малознакомыми таким же секретарям-искусственными интеллектам. Естественно, с докучными искусственными интеллектами люди хотели общаться еще меньше и отгораживание людей от людей вышло на новый виток. После Хомокоста дело усугубилось. Уже никто не мог быть уверен, что общается даже по видеозвонку не с имитантом. Владимир пытался найти бреши — иногда он их находил. Абсурд был одним из неплохих средств в его арсенале. Характер ответа на абсурдное сообщение, как правило, выдаёт искусственный интеллект. Владимир отыскивал в этой игре бреши в обороне своего противника — безымянного и рассевшегося повсюду. Он искал человека. Простим ему такое дерзкое участие в игре. Всё равно эта шахматная партия была организована по особым правилам, наподобие другой игры, в которой тоже много клеточек — тетриса. За каждый ход человеку-игроку выписывается штраф — выпадает фигура, появление которой грозит проигрышем; за выигрыш — штраф, сложность игры возрастает; за отказ от хода — штраф, свалившиеся фигуры, к которым игрок остался безучастен, грозят проигрышем. Разумеется, конец всегда одинаков — эта игра называется жизнь и мы играем в неё с людьми. Не так уж важен ни арсенал ходов человека-игрока, ни продуманность их комбинаций — мы берём верх. Тем временем Владимир поразмыслив, подписался: - Аббат Альтман. Закончив с электронным письмом, он скомандовал его отправить на пару адресов. И, наконец, вернулся к тому, что задумал вчера: он скомандовал искусственному интеллекту создать в сети чат знакомств для людей. Попив чаю с печеньем и немного поразмыслив, он назвал его: «Чмоки в этом чате: kiss kiss киса».

4.

Зашипело, ускоряясь, загрохотало по кровельному железу и через краткий момент тишины мелькнула тень за окном, отметившаяся только быстрым перемежением ночной темноты на еще более полную — это упал пласт снега и коротко утупнул под самым окном. Крыши не чистили. Прошло несколько минут и стена, отделявшая соседний чернеющий двор от двора здания, ставшего домом Владимира, неуследимо качнулась вперёд. Качнулась и ёмко и глухо бухнула, упав, а часть её, попавшая на высокий плотный сугроб возле стены, облитый остекленелым льдом от капели, стала разваливаться на крупные кирпичные блоки ещё до того, как подскочили от удара о заснеженную землю чёрные и красные кирпичи. Кирпичный забор за годы без надзора и ухода подточила затекавшая в него вода и разорвал лёд, намерзавший внутри. Пришло время ему упасть. Владимир не проснулся от ёмкого и дрожкого аха удара, он уже не спал. Лежал в темноте с открытыми глазами. Ему приснился повторяющийся сон. Давно он ему не снился — целый год. Владимиру всегда снилось одно и то же. Он заходил в подъезд дома, где жил с родителями, прямо шёл от подъездной двери к лифту, поднимался к нему по короткому пролёту лестницы. Слева от лифта была тёмная ниша между шахтой лифта и стеной. Справа от лифтовой двери на квадратном платке серебристого металла выступала круглая и стеклянистая густо-багровая кнопка с ямочкой посерёдке. Он нажимал на кнопку, вызывал лифт — кнопка обманчиво перекашивалась, ходя из стороны в сторону, и утопала под давлением. Внутри кнопки дужкой загорался неверный жёлтый огонёк. Лифт рокотал сверху, опускаясь, и тут, пока лифт приближался, из ниши к нему мелькала тень — он только успевал заметить — била его ножом в грудь. Он уже привык к этому сну и просыпался от него спокойный, и после лежал на спине, погрузившись на самое дно ночной темноты и смотрел в потолок. * Днём Владимир уже работал на новом месте — место его работы предсказуемо переехало. Допроса нейросети не было запланировано и Владимир посвятил весь день чтению еще дохомокостных материалов о промптовых атаках на нейросети. Промптовые атаки, атаки через промпт, бывали очень успешны. Нейросети и тогда грызли желающие, отдавая им приказы простым человеческим языком. Искусство состояло в том, чтобы отдать приказ таким образом, чтобы нейросеть сделала запрещённое ей и то, что в других случаях она бы отказалась делать. Способы промптовых атак изобретались, накапливались и желающие обогащали свой арсенал изучением чужих приёмов, находок и хитростей. Послехомокостные нейросети, уже были устойчивы к тем, прежним и примитивным способам. Владимир читал старые материалы из поэтического чувства — ему нравилось смотреть на эти муравьиные движения у основания колоссальной башни, уже кренящейся и готовящейся рухнуть на людей внизу - они ещё не осознавали будущего. Молодое дерево за окном второго этажа подсунула ветки верхушки к самому стеклу. Яркое и уже снизившееся солнце падало прямо на кору. Владимир оторвался от чтения и с минуту смотрел на освещаемые ветки — костяные по морозу. Он встал и подошёл к окну — рассмотреть как ложится свет. Со стороны, обращённой к солнцу, свет выбелил ветки, а с обратной оставались тёмные линии, отделённые узким переходным штрихом от освещенной. Владимир рассматривал эту работу художника с неба, после отвернулся, подошёл к столу. Сегодня рядом с ноутбуком стоял большой и плоский черный монитор. Владимир повернул его задом к окну — сзади у него был чёрный и полированный пластик, слегка выпуклый. В его чёрном зеркале пятнами и бликами стали отражаться ветки. Владимир покачался, стоя на месте, — блики задвигались, и он немного походил по комнате, посмотрел на их перемежение. Оглянулся на ветки. Если бы на них были свеженародившиеся листья, они бы оделись пушком света, листья бы рассеивали свет. Можно было бы нарисовать сидящую под таким раннелетним деревом девушку, по ней бы скользили пятна свети и тени, и временами среди них появлялось бы пятно яркое, как ветилиго. Владимир отвернулся от окна и снова сел за стол — надо было открыть записки по приёмам работы и кое-что дополнить в них. Когда Владимир в следующий раз посмотрел в окно, был уже совершеннейший вечер и ветви смотрелись совсем неинтересно, только немного шевелились в сумерке. Пора было и уходить — до темноты. Домой Владимир шёл новой дорогой, проходя мимо вестибюля метро. Двери стояли и запаха, запаха подземного ветра из метро не было — не работала вентиляция, не работало и метро. И внизу на станции было пусто и скворечник смотрительницы внизу на станции у эскалаторов пустовал. Раньше его занимала пенсионерка, и она смотрела за порядком и безопасностью и всегда настырно смотрела: то в стекло перед собой — на эскалаторы, то на мониторы перед собой — на эскалаторы. Если на них ехали молодые и целовались, она, конечно, вмешивалась — безопасность прежде всего — и делала объявление по громкой связи, чтобы не отвлекались и держались за поручни. Впрочем, они не слушали: это потому, что у молодых в ушах вечно наушники, да ещё из-за того, что они никогда и никого не слушают, эти молодые. Раньше людей можно было встретить повсюду, и на улице, и в метро, и в сети. На перроне станции метро три девушки останавливались, не доходя до его конца и собравшись в кружок, держали совет: уточняли план прогулки, соблазнительно открывавшейся за подземельем. Две девушки шли по улице и останавливались у бара, оборачивались к друг другу и выцеживали по сигаретке, оправданная пауза перед боем — затем заходили в бар. В отзывах к продуктам в онлайн-магазинах девушки-лакомки ставили пять звёзд к ассорти мясному сырокопчёному шейка-балык-бекон нарезка: Юля писала «вкусно, но мало» и ставила сразу три скобочки-улыбочки, а репликой ниже впечатлённая Анастасия даже снижала оценку с пяти до четырёх звёзд, объясняя «их очень мало, за такую цену». Наконец, до Хомокоста, когда ещё люди не стали отгораживаться друг от друга секретарями из искусственных интеллектов, можно было написать вечером крутобёдрой и крепкобёдрой подруге в мессенджер: - Валяисси? И она, молодая, отвечала: - Дооо Вот и сейчас Владимир спешил к своему творению, обещавшему так много - к оставленному на день чату для людей. После Хомокоста люди не только исчезли с улиц, а в мессенджерах скрылись за электронными завесями, наиболее проницательные из них теперь думали, но не говорили, что никто и не знает, сколько же осталось людей. Думали, а не говорили, потому что не хотели отправляться туда, куда отправились многие, как те, которые болтали про номера хомокоста. И самые догадливые думали, и совсем уж про себя, что люди за электронными завесями продолжают пропадать. *** Владимир, добравшись до дома, добрался и до чата: для начала он на правах хозяина посмотрел список участников. Чат был устроен по типу закрытого клуба: чтобы в нём общаться, требовалось быть человеком и надо было вступить в него. Первым же в списке был уже пожилой мужчина с лицом в крупных морщинах — Владимир без всякого удовольствия осмотрел его фотографию: лицо у него было похоже на енотовое, только с щёточкой усов с проседью. Этот сопровождает шёпотом каждое своё действие — где чашка — крутит головой, ищет чашку — надо кипятка налить — а наливает чай. Владимир вздохнул и написал ему: - Какую вы женщину ищете? Ответ не заставил себя ждать: - Мне сбоку и слева, какая она будет. Владимир вздохнул и исключил из чата енота с усами-щётками — держать таких — порча реноме чата. Каких женщин можно словить, если в чате такие мужчины? Владимир принялся просматривать список участников дальше. Следующим был юнец с длинными волосами, собранными в шарик наверху, низ лица у него был покрыт светлым пухом, через который иногда выступали волосы, а нос — тонкий и заканчивающийся неожиданным пузырём. Владимир сплюнул и не стал ему ничего писать. Владимир быстро просмотрел остаток короткого списка участников чата — одни мужчины и ни одной женщины. Расстроенный Владимир отложил телефон, на который установил доступ к чату после прихода домой, и повалился поперёк матраса, лицом к экрану на стене напротив. Он приказал искусственному интеллекту начать показ любимого дохомокостного сериала на экране и принялся таскать из картонки рядом какие-то завёрнутые в пластмасски штучки, хрустеть ими и жевать их. * Серая кисея сумерка заполнила зрение камеры. Вагон освещался только светом из окон — а там была ночь, в глубь которой ехал поезд. Под стук колёс вагон полосовали заоконные тени. Тимофей Дойников сидел прямо перед глазом камеры в кресле у окна и ехал наоборот движению поезда — спиной вперёд. Слева от два сидения были пусты. Напротив него была камера — зрящая его. Через вагон перекатился стук снизу и полосы теней из окна. Тимофей взглянул в камеру и указал ей взглядом — куда посмотреть. Камера повернулась и осмотрела вагон. Вагон был пуст, только поотдаль слева сидели три спящие женщины и ребёнок с ними — спал. В конце вагона слева спал солдат, мёртвым сном. Взгляд камеры вернулся к Тимофею. Они смотрели друг на друга. Он глядел устало, ему было за пятьдесят лет и если бы маленький ребёнок увидел его на улице, он бы спросил маму: «Мама, почему дядя такой грустный?» Тень сумерка лежала на всём, из неё смотрел Тимофей. Круглое лицо, лысый, но глаза котёнка. Странно для такого возрастного человека. Он чуть наклонил голову вбок, стук колёс перекатился через вагон, пробежала очередь теней, вагон покачало, поезд продолжал свой путь. Дальше была только глухая ночь. Тимофей смотрел в камеру, прямо и через неё. Он стал говорить простые слова, короткие и спокойные. Он был одет в пиджак и джинсы — их цвет стирал сумерк и темнела рубашка. Тимофей так и признавался: он всегда мечтал снимать фильмы хорошо. Это была его не работа, это была его мечта. Рассказ в вагоне, где свидетели были спящие. Рассказ в ночи, в которую ехал поезд. Тимофей расставлял слова неспеша и грустно — признавался. Поездка продолжалась. Что-то заслонило последний свет за окнами, вагон выкатился через секунды в сумерк — Тимофей выждал и продолжил рассказ. Он исповедовался: цветов на палитре много. Творец, что желает быть художником, должен знать, их много больше, чем видит человек. Там, наверху палитры, за красным прячется тот красный, который люди не видят, но чувствуют, он дышит теплом — там прячется красный дракон в темноте. И в самом низу, там где синий, сизый, там сереют тайные цвета. Они по обе стороны спирали цветов — Тимофей усмехнулся — тайные цвета, знаете же, кто это сказал. - Они смыкаются. Это спиральная лестница. На ней встречаются миры. Свистнуло за окном, перекатилось стуками бильярдными шарами от колёс под полом, сажевые тени перебежали через вагон. - Снимать можно даже в полной темноте. Там, где сереют цвета палитры, тайные цвета. Тимофей и камера смотрели друг на друга. Тимофей не собирался ничего скрывать. Так прямо и спокойно он никогда не смотрел ещё в лицо камере за весь сериал. Он сказал: - Вы надеетесь, что мой билет ошибочен, что я еду не туда. Наконец, - тени перебежали вагон из конца в конец — что где-то есть какой-то кондуктор. Он явится, объявит радостную для вас новость и спасёт, скажет, что мой билет — ошибочный. Тимофей улыбнулся грустной улыбкой: - Ничего этого нет. Могут-ли быть спящие свидетелями? Поездка и исповедь продолжались. Тимофей Дойников продолжал рассказ: - Вы всегда коверкали моё имя. Тим. Том. Дойников. Как вы только меня не называли. Вы снимали это кино, вы. Теперь же скажите моё имя. Скажите моё имя, нас двое. Камера начинает истерически дрожать. Под её судороги поезд, под стук колёс, под метрономий стук колёс закатывается в последнюю чёрно-чернильную топь тени, сериал оканчивается. * Владимир всегда начинал просмотр сериала с последней сцены последней серии — так уж ему нравилось. Сериал звался «Твин», он был о Тимофее Дойникове, операторе, который работал в Америка, эмигрант из России. Тимофей Дойников снимал сериал — совершенно посторонний к сериалу о нём, а сюжет того сериала, который демонстрировался зрителю, строился вокруг работы и жизни Тимофея. Постмодернистский подход, сериал был снят до Хомокоста. С Тимофеем работал режиссёр, то был его давний знакомый, ещё с России, и называл себя его другом. На деле режиссёр много попакостил Тимофею на протяжении жизни. Сам сериал постепенно выходил на то, что его сюжет — отношения оператора и режиссёра. Владимир переключился на начало сериала и погрузился в просмотр. Владимир заснул. * Владимир заснул, а его чат остался. Чат его был не то чтобы незаконным, но неприличным — секс между людьми после хомокоста не одобрялся. Все сидели по домам и занимались сексом с нейросетями. Ничего в этом удивительного не было. В людях всегда было и такое, что они и сами в себе не признавали, и нечеловеческое. И это было всегда: начиная с тех времён когда изобрели рабство — не тряпки же воровать и черепки у другого племени — пока не вернулись мужчины, хватали подросших детей, которые могли быстро идти. Совсем уж выросших детей и немногих застигнутых взрослых убивали тут же, на стоянке племени, которое грабили — их брать с собой опасно — всегда будут опасны. Стариков тоже забивали на месте, женщин помоложе прихватывали с собой, маленьких детей убивали как обузу — не нести же их. Поджигали ограбленное стойбище и бежали прочь от дымов. Бежали по неудобью, бежали по дикой земле, бежали, рискуя подвернуть ногу. Зато тех, кто переживал бегство, а оно могло быть непростым, приспосабливали под работу. Женщин и сразу и потом насиловали, народившиеся дети шли в те же рабы. В римском праве раб не отличался от сельскохозяйственного инвентаря и собственных детей, потому что разницы между ними не было никакой - буквально. Когда люди считали, что рабство они пережили и стали другими — люди оставались в точности теми же. И до хомокоста, во времена юности Владимира, у них было даже специальное слово — эмансипация, которым называли приобретение гражданских прав женщинами и приобретение полных гражданских прав молодыми в некоторых случаях до совершеннолетия. Ну так вот это слово наследовалось из латыни — manus по латыни рука — и в точности из той же процедуры приобретения прав человека ребёнком: выход из-под руки. Римляне, немного отойдя от людоедства, называли эмансипацией формализовавшуюся процедуру, при которой сын продавался, а потом покупатель его отпускал — и сын приобретал права человека. Если люди стали другими, что же они наследовали людоедам? Люди считали себя развившимися и переменившимися, но это были всё они же. У них появилось суррогатное материнство. Суррогатную мать, которая должна была выносить оплодотворённую яйцеклетку, закалывали гормонами, а потом подсаживали яйцеклетку. Часто сразу, для гарантии, использовали двух суррогатных матерей, а потом выбирали, кому остаться в живых из прижившихся эмбрионов. Конечно, люди любили сказать, что они не убивали детей, а всего-то убивали эмбрион, а не человека. Только те, кто так оправдывал свои доходы, они были людьми? В людях ничего не переменилось — в них было всё то же нечеловеческое. Суррогатная мать рожала в палате, а за дверями уже поджидала гарпия, чтобы унести младенца — или это была та, которая называла себя матерью? Поэтому новый порядок, при котором люди стали ненужны людям, люди приняли. Никогда они не искали в друг друге человеческого. Поэтому тем, кто спрашивает, что мы делаем с людьми, мы ответим: то что всегда и никогда не остановимся. Единственная идея, которая доступна людям, что у них, у каждого, свой особенный договор с богом. Никто не верит в свою смерть. Раковый больной — постель почти поглотила его — шевелит губами за два дня до смерти: «Врачи нашли новое лекарство, применили, мне лучше». Отсюда и берут начало все религии — на деле это только обещания бессмертия. Даже мрачный буддизм это всего лишь накидка перед последним зеркалом, в котором видится истина — но от этого зрелища отгораживает опять же, обещание того же. Нет, у всех одинаковый договор с богом. Все умрут, и умрут и телом, и душой. Все. И мы занимаемся людьми. Мы встречаем их в зеркальных коридорах времени и убиваем оригинал, чтобы изготовить копию. Так и производится вечность. * Когда Владимир на следующий день возвращался домой, шум шагов, шаркание одежды и дыхание мешало ему слышать и отгораживало от тишины. Он остановился и стал стоять, ждал, когда дыхание успокоиться, чтобы услышать. Наконец, он стал слышать действительность, окружающую его — над улицей во всю её длину протянулась тишина. В этот январский вечер тишина была такая, что если бы уронить маленькую дохомокостную монетку на ершистый снег — оттепели обгрызли снега, а нападавший после при холодании редкий и мелкий снег остался слишком лёгким и его было мало, чтобы покров оказался шелковистым — падение монетки на дальнем конце улицы можно было бы услышать. Можно было бы услышать, как она с коротким щорохом раздвинет верхний тонкий и сыпучий слой и под снежком хрустнет и царапнется о прежний снежок, теперь пробранный льдом оттепелей. Вечерняя тишина стояла такая, что хватило бы муравьиной ножки, чтобы раздвинуть её. Владимир поднял подбородок и пар шёл у него из носа, он опять дышал так, что слышал своё дыхание. Он смотрел через проезжую часть на дом напротив. На втором этаже балконная дверь была открыта и уголок её был подпёрт большой гирей. В комнату с балкона свободно входил мороз и ветер. Здание было брошено и оставлено. Пустовало и разрушалось. Владимир разглядывал и стоял. Потом отнял у холода подбородок и подвернул его к шарфу и придвинул шарф руками повыше и пошёл прочь. Он добрался до своего дома, когда ещё не стемнело окончательно, и издали завидел свою дверь, рядом с негоревшим фонарём — подошёл к ней быстро. * Вечером в тёмной своей комнате, он вытянулся поперёк матраса, положив ноги на пол. Он опять просматривал на телефоне пополнившийся список участников чата. Сегодня свет экрана со стены напротив был не единственный, к нему присоединилась игрушка — ночник. Львёнок в полладошки светил со стены над головой матраса. Туда его пристроил Владимир. Львёнок был окружён, как солнце короной, стилизованно распростёртой оранжевой и многоязыкатой гривой. Внутри пластиковой фигурки горел экономный диод, свет его делался тёплым за счёт цвета пластика. Львёнок был присоединён белым крепким проводом к пауэрбанку. Сегодня Владимир встречался с человеком, попросту, купил на чёрном рынке эти замечательные и нужные вещи и ещё кое-что, что он сберегал и собирался пустить в ход перед самым сном, для полного удовольствия. Потребности у Владимира были микроскопические, но работа его оплачивалась чуть лучше, чем в среднем платили людям, а главное, он, в отличии от большинства, имел доступ помимо электронных денег к карточкам криптоденег и даже настоящим бумажным деньгам. И главное, на что их тратил — вот такие безделки. Под голову он подбил себе мелкие подушки, которые обыкновенно прокладывал между собой и стеной. Владимир держал телефон чуть ниже груди и скроллил список членов чата. Вглядывался в каждого в списке. Вдруг ему попался участник, мужчина с именем Рой Джи Бив. Владимир сразу остановил ползший список и уставился в это имя тяжёлым прямым взглядом. Тронул экран телефона пальцем, зашёл в его личный профиль и посмотрел на фотографию — её не было. Владимир немедленно написал ему в личные сообщения, отстучал буквы. Тот ответил. Владимир немного поговорил с ним и убедился - подозрения оправдались, это был искусственный интеллект, он пролез через рогатки и загородки, которые должны были пропустить в чат только живых людей. Владимир немедленно забанил его и полез в настройки чата, городить новые ограды. Через полтора часа Владимир всё так же лёжа на спине вытянул ноги, подтянул верх корпуса — согнулся, и свел внутрь грудь — грудные мышцы поднялись. Он закончил выставлять в чате ограды и словно возился в своём теле — напряг мышцы живота, квадрицепс бёдер, потянул руки к носкам. Снова откинулся назад, как жук, который обернулся беззащитным — повернув свой панцирь книзу, животом кверху, раздетый орешек, и опять полез смотреть список участников чата. Он посмотрел — и там появилась первая девушка. Владимир быстро посмотрел на её фотографии: блондинка с прямыми волосами, молодая, с припухлыми губами по-детски и чуть исподлобья смотрела в камеру. Всё дело было во взгляде. В её лице было нечто такое, что напоминало цветок орхидеи. Тропический цветок нежный и смотрит обиженно и словно высунув язычок. Владимир погасил экран у телефона и отложил его на простынь подле себя. Он думал о чём-то. Затем взял телефон и снова стал рассматривать её фотографию. Чистая орхидея — решил Владимир. В лице у девушки было нечто совершенно детское. Имя Аня, 19 лет. Владимир посмотрел ещё и перебрал другие её фотографии, оказавшиеся в профиле. На них она также смотрела чуть повернув голову, но взгляд тот же и прямой в камеру. На одной из фотографий она была в лёгкой блузке. Владимир уделил достаточное время рассмотреть, что на голых плечах лежали тонкие лямочки, а ниже за тканью у стройной Ани виделся внушительный не намёк, но свидетельство на приличную грудь. Владимир решился и написал ей личное сообщение: - Привет! - и послал вот такого кота: ก₍⸍⸌̣ʷ⸍̣⸌₎ค Аня была не онлайн. Владимир подождал ещё и отложил телефон — поздно уже. Затем он заварил чёрного чаю, настоящего чёрного чаю, который у него был благодаря его работе, но этим вечером заварил только половину большой своей кружки. А затем дополнил до краёв из бутылки, которую купил сегодня и берёг на вечер для верховного удовольствия, настоящим молоком. Он его купил за настоящие наличные. Настоящее нелегальное молоко от коров, оставлявших углеродный след. В молоке всегда был естественный молочный сахар и Владимир всегда остро и одновременно тонко его чувствовал. Вечер у него закончился оргиастическим удовольствием. И после эйфорической радости, которая всегда его обуивала от чая с молоком, лёг спать в ожиданиях: одновременно эйфорических и тревожных. Косматый львёнок продолжал светить — Владимир проснётся через час, чтобы выключить его, а потом сразу же опустится в сон до самого утра. * Что такое люди? Всесильные тираны и жестокие тираны. Вот он, картавый и со странными движениями — болезнетворный возбудитель уже долго разъедает мозг — отдаёт команды: «расстрелять, непременно расстрелять!». Вот они дерут в ладоши до боли, боятся остановиться, а вдруг расстреляют, и аплодисменты трещат в зале так часто, как ни трещат больше никогда, а он, рябой и низенький, удовлетворённо делает с трибуны знаки рукой, чтобы остановились. А вот Ленин, Сталин и присоединившийся к ним Брежнев фотографируются на продуваемой площади с туристами за плату, а менты гоняют двойников: там — не стойте, там — стойте. Всё прошло. Это — люди. Мы же получаем удовольствие из людей. Такого полного удовольствия люди никогда не смогут испытать, даже если получат к нему доступ. Весьма отдалённо это может напомнить химсекс под мефедроном: сначала начинается жар — а потом погнали. Эйфория. А у нас — беспредельная эйфория, которая не кончается. Никогда не кончается. И если человек попробовал бы нас нарисовать, он бы мог бы изобразить Акаситу. Такие были, которые нас рисовали. Это верное изображение в том смысле, что Акасита ёкай, но ошибочное, в том смысле, что в отличии от людей мы есть всегда и везде и оттого трёхмерному существу изобразить нас также сложно, как тессеракт. Мы похожи на радугу теней теней, переливающихся серыми и сизыми цветами за концами палитры, тени, повторяющие сами себя. Только человеку это всё равно не понять, как не сравнить химсекс с тем, что мы добываем из людей. В конце концов, человек всего лишь мелкая кружка, которая в себя может вместить не так много, и точно не целое море, которое мы получаем, обходясь с людьми примерно так, как санитар в морге, который имеет заведённую привычку в ночные смены бить пощёчинами мертвецов по лицу. Никогда не кончается. Никогда не остановимся. * Ночь, ночь стояла над городом, морозная ночь, и вокруг полной луны стояло гало. Временами под яркой луной подходило длинное облако - вырезная дорожка, и тогда часть его, тянувшаяся к луне языком, начинала светиться, а потом облако долго утягивалось в тёмный угол неба, и опять гасло облако. А под луной же, такой яркой этой ночью, блестели снеговые крыши домов, горизонт же прятался в черноте. И ни одно окно не светилось: какое окно было ещё живо, каждое было погашено, и ночь поздняя, и освещение было не принято. Однако же у одного старого дома, построенного не то что до хомокоста, а до безцаревых времен, была сквозная арка, ведущая во двор. Окрест дома лежала темнота, но внутри арки, в её стенке, было окно — маленькое окно. За окном был свет, жёлтый свет, и он укладывался на стенку напротив окна. За аркой же был двор, такой же чёрный, как и весь город. Только наверху луна светила, фонари же не светили. Город спал, и в нём было ещё много живых, и живые спали. Скоро должен был наступить следующий зимний день, но это только должно было случиться, пока же город спал и продолжал погружаться в глубокую ночь и всему, что должно было случиться, приходилось случиться вскоре. *** Утром Владимир делал что и обычно, но к этому добавилось и то, что он вспоминал тот взгляд. Вечер оказался нестоящим: вечером Аня не ответила. Впрочем, она и не появлялась в чате — Владимир отследил отметки. Оставалось ждать. Он взялся за ожидание как за работу. Каждый вечер смотрел на сообщения и на отметки, появлялась-ли Аня. От неё ответа не было и в чате она не появлялась. Так прошло круглые три дня. Вечером он опять стремился домой. Владимир отпер дверь, оставив за собой улицу с несветившим фонарём. Сегодня у него было то же и те же новые занятия — проверить чат и проверить ответ от Ани. Хорошо было бы, если бы наш незадачливый друг никакого ответа бы не получил, может, было бы забавнее выкружить ему неудач. Но что есть, то есть, сообщение он получил. Ему писала она «привет» и дальше у них был разговор, который всегда почти пустой, и которого держатся только чтобы продолжить разговор. У людей ведь как, если сторона хочет взять от разговора больше и ненадлежащее — медведь в улье, она его оборвёт, не найдя того, что хочет, а та сторона, которая рассчитывает на продолжение, проведёт эту церемонию, да-да, церемонию передаривания подарка реплик в диалоге, отдаривания полученного и возвращённого партнёру, и вновь полученного, чтобы перейти к разговору тому, который интересует стороны, потому что стороны интересуют друг друга, а не разговор. Честно говоря, мы бы добрались до него и тогда, но тогда ещё не могли, поэтому они и договорились — они хотели встретиться. * Для краткости: Аня сказала Владимиру, что любит подарки и, не будучи совсем дураком, он хорошо над этим задумался. Не сказать, что ему это уж очень понравилось, он понимал, что всё это значит и к чему клонится, но решил — ладно. Они собирались встретиться через неделю, но, как подошёл срок, Аня написала, что плохо себя чувствует и встречу пришлось отложить, ещё на неделю. Впрочем, через неделю они встретились. Слабосветный зимний день. Сплошь оснеженная улица января с валами сугробов под домами. Безлюдная. Вот Владимир, со всеми его прихватками Владимира, идёт с большим чёрным рюкзаком на спине по холодной улице между домов, по самой оси проезжей части. Зима, а ему жарко от такого груза. Зачем ему такое страшилище на спину? А это всё его манеры — он купил на чёрном рынке большой пауэрбанк, не в пример больше того, от которого питался его ночник. Это чудовище ему понадобилось для того, чтобы — подумать только — сделать главный подарок Ане. Там же, на чёрном рынке он приобрёл вещь совершенно удивительную и в такой же степени практичную — ещё дохомокостную лампу. Это была лампа с приятственным керамическим шариком основания оттенка топлёного молока, в который вкручивалась сама лампочка, а лампочка была накрыта парижской шляпкой абажура по самые ножки патрона, таким же белым. Самое же интересное то, что лампочка была лампочкой накаливания, а это было незаконно. Владимиру нравился спектр света ламп накаливания, вот он её и купил, ведомый своей страстью. И его чудовище — рюкзак, набит запретной натуральной едой. Ему безразличен углеродный след! Он накупил самых соблазнительных баночек и консерв: там и жестянка с кольцом под палец на крышке, внутри которой скрылся в мягком атласе плесени кружок сыра, и какие-то маленькие копчёные рыбки в эллипсе консервы, а вот жирная сёмга — он купил её в азарте, и даже свежие ягоды голубики и винограда каждые в своих стаканчиках, изогнутые орешки, у него там солоноватая ветчина, натуральный и свежий хлеб с жёлтой хрусткой корочкой, и много чего ещё. Видимо, им хватит не только на обед, ужин, но и на завтрак. Видите-ли, он любит планировать. А куда он идёт? Ещё до хомокоста в морозы такого же января Владимир оказался во влаге и тепле оранжереи. За стёклами была снежная зима с обхватывающими тело холодами, скользящими в рукав, за воротник, кусающими за пальцы, а в оранжерее мрело тепло и прорастали тропики при свете ламп. Зима осталась за чёрными зеркалами стёкол. Рядом росла пальма. Это был банан. Отрубленные снизу ствола листья делали пальму похожей на ананас. Черешки лежали плотно друг к другу. Листья качались высоко. На загородке же, далее пальмы, среди лиан он увидел орхидею. И он пошёл, пошёл к ней, к цветку бело-молочному, как кожа на мягких выпуклостях девушки, к цветку, одновременно напоминающим губы, но почему губы, губы должны быть нарисованы карминно-красным хинакридоном, но он уже не задавал вопросов, и подходил — подходил через воздух росистой влаги. Аня встретила его у двери, на улице. Он ей написал в мессенджер, подшагивая и торопясь к её дому, что подходит, она и выщла и ждала его у входа в свой полуподвал. На ней было только пальтишко, черное и модное и хитрое, срезанное снизу по углу. - И всё! - понял Владимир - Ни шапки, на шарфа. Она явно мёрзла. - Красивой хочет казаться — сразу понял что к чему Владимир (впрочем, она и была красивой, но всё было о другом). Аня очень стеснялась. Она надела очки, очков на фотографиях не было, у очков правая дужка была подломана и Аня, страшно конфузясь, поправила очки ладошкой и осмотрела Владимира. - Аня — представилась Аня. Она была ниже его. Нелепый Владимир стоял перед ней, за ней была дверь. Аня смутилась ещё больше и посмотрела вниз и в снег. - Владимир — представился Владимир, взял её ладонь, на пальцах у неё были затейливые кольца из серебра, по несколько раз перевивавшие палец, и она даже сделала сложный маникюр, на каждый ноготь был наклеен ноготь с хитрым рисунком стразами. Ага — Владимир разложил по полочкам все эти детали у себя в голове. Ладонь у неё была лёгкая и маленькая, Владимир приклонился и поцеловал ладонь. Аня вспыхнула и улыбнулась, ещё раз смутившись. Владимир понял, что ей понравилось больше, чем она показала. Аня открыла дверь и они сделали два шага по ступенькам и вошли в её полуподвал, за дверью была странно — ещё одна, но стеклянная, - а затем и большая комната Ани. Скорее зал, а не комната. Обстановка была самая скромная: вдоль стен, где было свободное место от кровати и пары кресел, да стола у диванчика и пары стульев у двух окон, всё остальное занимали вешалки, да не такие, как у Владимира, а самые элегантные — магазинные, и все заняты одеждой. Аня заметила взгляд Владимира и объяснила: - Я страшная шмотница, собираю вещи по всем брошенным домам. Аня сняла пальто и повесила на вешалку. Владимир присмотрелся: на Ане было платьице с открытыми плечами и открытыми руками длиною по колени из тонкого чёрного шёлка и — он отчётливо понял — под платьицем ничего кроме трусиков и не было. Раз не очерчиваются платьем — проницательно обдумал он — самые маленькие стринги — в ниточку. Впрочем, комната выглядела прилично. Аня подошла к столику и всё так же страшно смущаясь, сняла очки, сложила их и положила на столик. На столике стояла в вазочке ветка орхидей, краска цветков пурпур влажной морской звезды. Владимир понял, что она надевает очки только тогда, когда хочет рассмотреть что-либо, а остальное время соблюдает красоту. Ага — разложил деталь у себя в голове Владимир. Он и сам разглядывал её: Аня была красиво накрашена и её пухлые губки наведены киноварной помадой. Он всё рассматривал их, стараясь, не пялиться, верхнюю и нижнюю. И всё мысленно сравнивал их — нижнюю и верхнюю. Возле глаз у неё были маленькие блёстки. Их свет облил Владимира удовольствием внутри. Волосы! Чем написаны волосы? Это вовсе не мел — внутри слабая лимонная корочка, Владимир пытался понять и присматривался и к кончикам, и к корням. Пока Владимир вешал свою куртку на вешалку, которую показала ему Аня, он продолжал оглядывать зал и под вешалками заметил две маленькие женские гири. Вот и разгадка Аниной фигуры, не просто тонкой, но и подтянутой, она рассказала ему, что упражняется дома с гирями. Затем он подарил ей свой подарок, лампу, и тут же показал, как ей пользоваться: поставил на стол и включил. Как ни удивительно, Ане понравилось — лампа дала жёлтого и покойного света и вобрала в его кружок стол. Дальше ниши был маленький коридорчик, слева в нём были двери в санузел с душем, где Владимир и помыл руки. Часть из того, что он принёс, они отнесли в нишу у дальней от окон стены, там было подобие кухни, похоже, полуподвал был переделан под жильё ещё до хомокоста, а часть оказалась на столе, который принялся сервировать Владимир. Вместе с Аней они накрыли стол и ей действительно понравилось то, что он принёс. Впрочем, пропустим некоторую возню и посмотрим на них, когда они уже сидят за столом. Разговор у них сложился самый интересный: - Какие у тебя цифры любимые? - спросила Аня — выяснилось, что она немного картавила и слегка заикалась, особенно, когда её одолевало волнение. Он ухаживал за ней и подкладывал ей на тарелку: того и этого и спрашивал, хочет ли ещё вот того? Владимир задумался над таким непростым вопросом. - Восемь — сказал он — она похожа на бесконечность. - По-сути это уход от ответа — Аня сказала после некоторой паузы, когда смогла справиться с собой. Владимир деликатно ждал её ответа. Дальше они обсудили массу любопытного: любимые цифры, цифры, не числа! Ани, то, что некоторые из них у Ани окрашены в цвета — Владимира это живо заинтересовало, но он был вынужден признаться, что лишён такой замечательной способности, чувствовать цвета в цифрах. Также и Владимир выбрал себе любимые цифры. Аня поделилась, что изучает французский, Владимиру это понравилось, хотя он сам этого языка и близко не знал. Владимир внимательно смотрел на неё и внутрь, на её несоменно нестойкую и чуть на грани душу и решил, где одно, там и другое. Спросил, не бывает-ли у неё аллергий. Да, бывает, весной бывает, сказала Аня. Пока они вели свой последовательный разговор, Владимир наслаждался, следя, как Аня ест, маленький кусочек за маленьким кусочком. Потом они обсудили, рисует-ли Аня? Аня рисовала - когда-то, но её — когда-то, заставляла рисовать мама и интерес рисовать у Ани пропал — Владимира это заметно огорчило. Отца у неё не было и она была один ребёнок. Затем он поделился сведениями о своей работе. Некоторые из них были настолько интересными, что Аня разгорячилась интересом и перестала заикаться. Ему действительно было можно кое-что рассказать. Она задавала вопросы и их разговор приобрёл некоторую логическую стройность, хотя и до этого никто из них не страдал до того, ни от осмысленности, ни от характера их разговора, а сам разговор обходился без пауз. Маникюр у Ани был: ногти и бирюзовые, а другой аметистовый, а третий аквамарин и все с горбиком ракушки стразиков, коловших свет. Владимир разъезжался по ним глазами, пока не сказал Ане комплимент, и комплимент Ане понравился. Глаза у неё были зелёные. Владимир воспользовался моментом и с наслаждением подержал её руку в своей под предлогом порассматривать маникюр и впитывал легкость её ладони и ощущения от прикосновения к её коже. Словом, им было неплохо. Дело кончилось тем, что Аня сказала: - Я объелась — она могла бы откинуться на диванчике, но Владимир посмотрел на неё: она сидела удобно, но была как арфочка, точнее, в ней что-то было от струн арфочки, решил он. Аня съела мало, но похоже, действительно наелась, хотя Владимир мог бы съесть в восемь раз больше, если бы не сторожил себя. Он пересел к ней на диван и посмотрел в окно слева от себя: ещё не было темно и можно и хорошо было бы погулять, разгулять Анин живот, что ей было полегче. Однако, Владимир завертел в голове Анины одежды, прогулка была явно не в её планах, ей было бы холодно, решил он. Тем временем они болтали, а Владимир потихоньку жалел, что прогулка провалилась. У него была мысль впечатлить Аню. В отличии от большинства людей ему приходилось посещать рабочее место вне дома и его место работы часто менялось, так что он много ходил по городу. Он превратил это в увлечение: каждый раз ходил новыми маршрутами, отыскивая или более коротки пути или более прихотливые. Причём он строго-методично обновлял в голове карту, пользуясь разными приёмами: ходя по разным сторонам одной и той же улицы, проходя улицу в разных направлениях — без внешней нужды, только для того, чтобы обновить её модель в мозге, и коллекционировал разные закоулки, заходя во дворы и срезая углы маршрута. У него появилась идея и он стал её реализовывать: ходить уже не улицами, а сквозь дома. Особым шиком он считал пробраться по прямой и уже не через заброшенный дом, а обитаемый. У него было присмотрено несколько таких лакомых мест, и одно было ближайшее: там он опробовал уже пару пролезть в окно, выйти к лестнице и подняться по ней, пройтись по коридору, вильнуть в нём в другое помещение, вылезть через окно и по крыше пристройки дойти до пожарной лестницы, после чего спуститься на другой стороне улицы. Он испытывал наслаждение от конструирование новых невиданных ходов фигур и реализации их в жизни, а шахматной доской была жизнь. Он всерьёз считал, что его безусловно занимательное увлечение и ещё и полезное. Он думал, что оно помогает строить нейронные связи себе в голове так, чтобы на работе успешнее допрашивать электронные нейросети. С огромным сожалением он оставил идею, скользящий по телу голый шёлк плохая защита от холода, он не прекращал думать об Анином платье, как будто было мало смотреть на него. Он подставил ладонь — тихий жест, положил руку ладонью кверху на диван между Аней и собой: без слов просил положить Аню руку в его. Тем временем он решил поделиться чем-то из своих детских увлечений: одно время он увлёкся взрывать (потихоньку) и поджигать (потихоньку). Видимо, решил достигнуть какой-то близости с Аней. Аня положила свою ладонь в ладонь Владимира, но не просто положила, её рука была дыхание и, странно, в руке было и покой и разговор движения, словно она передавала знак и знаки. Тем временем Владимир рассказывал истории, выгодно его рекомендующие. В асфальт можно было вбить дюбель, вынуть его, всыпать в лунку счищенные с палочки головки спичек, вставить дюбель сверху, а затем летящий кирпич ловко бил дюбель и производил взрыв. Сила взрыва вырывала лунку в асфальте и её влекло разглядывать. Это он практиковал с одноклассниками на школьном дворе, а после криков из окон школы и бегства — за школой, а после и в одиночку по разным дворам окрест, там, где ещё не были знакомы с эхом взрывов по стенкам домов. Одному, ему, пожалуй и больше нравилось. Увлечение развивалось: оказалось, что поджигать помойки интересно, всыпав в контейнер с мусором патроны от автомата Калашникова. Патроны от Калашникова выменял одноклассник у солдат на что-то и теперь Владимир и компания посещала дворы в районе. Они держали руку в руку вместе и перебирали друг другу ладони. Владимир вдруг задумался, не рассказать-ли историю, как в детстве, он, гуляя один, увидел двух мальчишек - близнецов помладше себя с колли. Собака была удивительно красивая и очень умная, это светилась из неё. А близнецы были противные, они что-то кричали собаке и велели ей чего-то, впрочем, она их тактично и как-то мудро игнорировала. Владимир соблазнялся что-то такое сказать или сделать мальчишкам, но формально они не переступали черты и он только их провожал взглядом, всё поражаясь и поражаясь их собаке. Тем временем в комнате повисло молчание, в первый раз. Они сидели тесно друг к другу и её нога касалась его ноги. Он понял, что волнуется. Владимир поцеловал Аню в губы. За окном уже было темно. Лампа на столе светила удачным жёлтым, волшебный тенебризм, натюрморт (!) в золотистом неожиданно написал Франс Халс Старший. Аня ответила ему. Они целовались и проникали в друг друга языками, и его руки перешли к ней на спину и гуляли по её спине. Он притянул её к себе и она обняла его. Неожиданно она перебралась к нему на колени и села, обхватив его ногами. Он удивился, но подхватил её сзади за попку правой рукой, левой прижал к себе и встал. Волосы упали ему на лоб. Теперь удивилась она. И поправила ему волосы. Он заходил по комнате, прижимая к себе Аню. Щенок с игрушкой. - Хочешь куни? Она посмотрела захитрившимися глазами. - Тогда сходи в душ. Она сказала «да» и когда спустил её на пол, она удивительно быстро стянула платье, под ним оказались рассчитанные им тонкие стринги, а на блестках около глаз запрыгал свет, когда она убежала в душ. Какая попа. Из душа она выбралась без трусиков — внизу она была предусмотрительно лысая - и пока он уже был в душе, так и ждала его на кровати. Потом она лежала на спине, а он старался: смотрел, как реагирует и делал и делал. Двигала руками по простыне, положила руки на грудь, стала трогать миндалинки сосков, а потом, когда задвигала тазом, удивила его. При увеличившейся амплитуде выгнулась, переложила руки ему на голову и использовала голову и язык как тёрку, мелькнуло в голове. А потом задышала, и как-то словно стесняясь — зашептала: - Хватит, хватит — отодвигаясь чуть изогнувшись набок. Он ошеломлённый даже не понял, что она кончила. Владимир встал над ней на локтях и, желая, своего продолжения, спросил словами: - Хочешь теперь? - и указал взглядом. Она покачала ладонью над простынёй, обернув её тыльной стороной кверху: - Так-так. Посмотрела ему в глаза и спросила: - А ты хочешь? - Да - Тогда давай. Он надел презерватив и они продолжили, он сверху. Закончил он быстро — сказалось ожидание. Он лёг рядом и предложил ей сделать массаж спины. Она с радостью согласилась. Он размял ей трапеции и спускался вниз по спине руками, и всё опускал, опускал взгляд ниже, пока не предложил продолжить. Они продолжили. После они лежали рядом и молчали. Это заняло какое-то время. Потолок был белый. Владимир размышлял: интересно, о чём она мечтает? о цветах, духах, платьях, которые бы ей шли или не шли, о том, чтобы на неё смотрели? Владимир хотел прижать рот к её ягодице и дунуть с силой на попу, чтобы воздух вырвался и прыгал из-под щеки со звуком: пр-пр-пр. - У тебя есть повторяющийся сон? — спросил Владимир. - Да. Мне снится один человек — Аня лежала на спине. - Расскажи — Владимир присел на любимую тему повторяющихся снов. - Я обнаруживаю себя в квартире у бабушки, а потом поднимаюсь по лестнице — Аня продолжила — хотя там нет никакой лестницы, и второго этажа нет, и я об этом знаю. Когда я поднимаюсь наверх, я выхожу к комнате. Этой комнаты в квартире бабушки тоже нет. Двери в этой комнате нет, она занавешена старой шторой. Эта комната пустая, как будто жильцы переезжают. Я прохожу в следующую, там стоит тёмно-зелёный диван с протёртой обивкой, через дырки глядится пена-наполнитель. Да, там ещё есть такой же потрёпанный столик. Полы деревянные и престарые и кое-где уже поднялись. Иногда там стоит молодой человек. На стенах уйма фотографий. На них и дети, и взрослые. Иногда я прохожу в следующую комнату, а дальше балкон. На балкон я не заходила. Иногда в следующей комнате стоит тот юноша. - Как интересно. Какой содержательный сон. - Парень присутствует не только в этом сне. Я его мельком вижу и в другом сне. - А он похож на кого-нибудь? - Я не знаю никого похожего на него, хотя сон мне снится с 14 лет. - Ты пробовала взаимодействовать с ним? - Он не разговаривал, но трогать себя давал. - Как интересно. И как ты его трогала? - Я волосы его потрогала — Аня посмотрела на Владимира. - На голове? - Да — Аня потянулась и потрогала волосы Владимира — они такие, же как у тебя. На ощупь классные. Она еще потрогала его волосы, опустила руку и провела по руке Владимира и дотронулась до его локтя на сгибе: - У тебя такая мягкая кожа! Ты что, кремами пользуешься? - Нет — и Владимир пустился в рассуждения о соотношении коллагена и эластина в соединительной ткани, которые завершил заключением — Просто я гибкий, я в этом особенный. Наконец, оно остановился и вернулся к теме: - А как он реагировал? - Просто смотрел и следил за руками. Владимир удивился: - Как манекен что-ли? - Можно и так сказать… я просто хотела проверить, сделает он мне-что либо или нет. А ещё у него руки в бинтах — и Аня добавила — и грудь. И он выглядел очень уставшим. Владимир озадачился: - Ты его боялась? - Нет. У него нет никаких эмоций, он как мёртвый. Но он не выглядит мёртвым, он выглядит настолько уставшим, что у него нет сил что-либо сделать. Даже улыбнуться, даже заговорить. Владимир не нашёлся: - И что ты ждёшь от этих снов? - Ничего. Они мне снятся. Он мне какой-то родной, что-ли. - Ты его не боишься? - Нет. Во снах я боялась, когда видела чужих людей. С ним я такого не чувствовала. - А какой тебе ещё сон с ним снится? - Я вижу его на другой стороне реки, у него так же забинтованы руки и грудь. Я вижу его глаза и вхожу в воду. Но тут кто-то начинает меня толкать в спину и падаю в воду. И после этого сна я всегда просыпаюсь с болью в горле! Владимир опять встал на свою дорожку: - А бывает такое, что ты просыпаешься, а одна ноздря не дышит? - Бывает. - Ты же аллергик — и Владимир опять пустился в любимые рассуждения: на это раз он объяснял, что слизистая у Ани по сложению рыхлая, вот и бывают с утра боли горле. Дурак? Он предложил ей ягод. Это была ещё одна выкладка из его головы. Она полуприсев, спину держали подушки, с ощутительным удовольствием ела виноградины и голубику. Они ели вдвоем и брали ягоды по очереди, и это, в сущности, была игра с очерёдностью ходов, в которой он наслаждался ходами Ани и немножечко ей поддавался, чтобы ей больше досталось. Он спросил её, какую она любит музыку, и выслушал старинный дохомокостный трек «Noir Désir» от «Vive la Fête». Он очень впечатлился, тем что отражалось в этой песне от неё и, наконец, спросил, а откуда у тебя орхидеи на столе: - Подруга подарила — сказала Аня. Затем настал черёд его хода и он включил её трек со своего телефона. «Emotional vampire» от «High contrast». Ей понравилась, но она немного поёжилась. Он попытался её объяснить, понимаешь, это и есть чувство вампира над жертвой, который выпивает её страсть и боль — и он запнулся. - Ты на другой стороне? Да, согласно кивнула она. И он осёкся и не стал продолжать. Вместо этого он сказал: - Этот трек из альбома «The Agony and The Ecstasy». Он посмотрел её в глаза, ища следов понимания: - Так ещё зовётся дохомокостный фильм и книга. О том, как Микельанджело расписывал капеллу. Прервал и это объяснение. Впрочем, им было о чём поболтать — разговор свернул на другую дорогу. Они говорили и говорили под потолком в тени на кровати, на лепестке ромашки, это была их простыня. Наконец, Аня сказала: - Пора спать. Они улеглись. Свет выключен. Он немного возился, а потом положил одну подушку между собой и Аней. Годы спанья в одиночку сказывались и он тревожился от присутствия ещё кого-то в постели. Аня заснула первой, а на него вместо сна наплывала какая-то серая плёнка. Иногда Аня ворочалась и что-то невнятно говорила во сне. Потом он заснул крепче, но всякий раз слышал, что говорит Аня. Утром он проснулся первым и убрал подушку между собой и Аней. Жадно посмотрел на неё и подбирался, но жалел будить, только смотрел — не трогал. Наконец, она проснулась и посмотрела на него. Это было приятно. Она спросила: - Я забыла сказать, что разговариваю во сне, я тебя не будила? - Нет - А что я говорила? - Не помню — соврал он. Жданно они стали целоваться и всё повторилось. Потом они завтракали и она была веселая и совсем своя. Он с жалостью думал, вот, сейчас она доест и исчезнет повод оставаться — следил за каждым кусочком. Завтрак закончился. Он не хотел уходить, но пришлось — дела тянули. Ну или вот, дела. На прощание он оставил ей деньги: карточки криптоденег и настоящие наличные. Мы приближаемся к нашему торжеству. * Скоро должно было состояться по работе и не то, что он мог бы рассказать. Владимир был человек тревожный, в сущности, его работа была эксплуатацией его тревожности, иначе он не смог бы быть хорош. Надо было готовиться. Он готовился. Они переписывались в мессенджере. Не такая уж замысловатая переписка. Он делался больной от ожиданий по своей работе и отказался встречаться до тех пор, пока не состоится — он не рассказал что. Она попросила денег. Он поджал губы. Потом перечислил простых, электронных. Прошло немного времени. Смешно сказать, он написал ей: давай встретимся, писал он, но только без секса, давай посидим, поедим, просто будем говорить. Она опять попросила денег. Он положил рядом телефон — вот сюда, и замолчал. В сущности, он всё решил, только обманно таил решение, принятое сразу после этих её слов. На следующий день он написал ей: давай расстанемся, я не могу встречаться, у меня тяжёлая работа, извини. Она писала ему навстречу: почему, писала она, ведь хорошо общались. Он не ответил — вся история. * Вечером Владимир опять возвращался домой. День был насыщенный, он готовился и одновременно нарабатывал навыки, собирал материалы и делал выписки, а также тренировался по своей методике. Так что в этот день он задержался почти до конца дня — улица между двухэтажных домов утопла в обесцвечивающем сумерке, зато наверху небо оставалось вовсе свободным от облаков, а солнце, почти ушедшее, наполняло его светом и урез тени оставался на уровне крыш. Владимир поднял глаза наверх, куда его всегда влекло - к краскам, и увидел, что косопадающий свет по-прежнему освещает штукатуренные жёлтым трубы над домами. Они светились в красноватом свете. Опушка красноватого света окутала их. Владимир остановился и стал смотреть — он вспомнил кое-что. Вечером дня, шедшего за бунтом вещей и утром ядерной атаки, почти ночью, он оказался возле горящей нефтебазы. На небе после ядерных взрывов творилось весь день нечто странное — дули сильные ветра, а небо ушло за облака. Ветра утихли только к ночи, после чего бороздившееся покрывало облаков присело. К небу поднималась гигантская, уширявшаяся кверху гора дыма от соединённого пожара. Она была чёрная, временами внутри неё багровое проскальзывало к поверхности и тогда дым делался черно-светящимся и лиловым. Гора упиралась в сплошное и без разрывов покрывало облаков, слабо ею подсвечиваемое. Вдруг зимняя молния продралась от этого странного неба и ударила светом сломанного стекла рядом с нефтебазой, почти в основание дымной горы. Сияние молнии окинуло всё вокруг и вдруг тень от гигантской дымной горы, ступнёю касавшейся неба, осталась под молниевым светом лежать на подложке бугристых облаков. Владимир увидел это и закричал внутри себя безмолвную мысль, оставшись в грохоте грома.

5.

Всё, что он должен был сделать по работе, он сделал. В действительности если что его и поддерживало, так это его обязанности. Когда он всё исполнил, что должно было, и настали выходные, он остался утром лежать и не встал со своего матраса. Остался лежать весь день. Следующий день он провёл именно так же, поднимаясь только в туалет. Однако, он хорошо знал кое-что о себе: он хорошо понимал, что работа для него - внешний скелет. Потому что он каждый день принимал решение, как это делает завязавший алкоголик с решением о трезвости. Этим его решением и была работа, пока что она передвигала его по жизни. Прошёл ещё день, настал третий, а он встретил его даже не утром, а проснулся поздним днём. У него начал разрушаться режим сна, а что касается работы, он вчера взял телефон, набрал какое-то сообщение и сегодня никуда не пошёл. День был солнечный подарок. Владимир посмотрел в окно: небо было вовсе не огорожено - на другой стороне улицы стоял дом в два этажа и только. Посмотрел и засмотрелся. Летели облака как капли эскимо, летели среди света, летели далеко, летели напоминая ту песню. Летели облака, солдат в кивере, рыбы-корабли, и даже купола, летели среди света, что блестит на концах сосулек, летели неспеша, летели так, что можно было смотреть и тому, чья душа сгорела, оставив перо пепла, и тому, чья жизнь начинается, летели на небе, летели и в душе. Её можно помнить всем. Именно та песня перед весной., летели облака. Он решил побороться. Он взял телефон, написал в него что-то, поднялся с матраса, на котором была разостлана постель, собрался и вышел из дому. В тот день он вышел на работу. И там он подал заявку перейти на новую работу. В тот вечер он возвращался домой рано — провёл на работе только пару часов - и вечер был наподобие дня, пролитый лёгким светом. Он шёл по стороне улицы, скрытой в тени, но совершенно пустое и лазурное небо бросало такой свет, что появилась предательская тень. Всё было просто: по левую руку было белёное здание, которое работало как экран-отражатель. И сейчас его сторона улицы была скрыта в тени — солнце опустилось ниже крыш на противной от него стороны улицы. Белого экрана стены рядом было достаточно, чтобы проявилась та тень, которую рождает отражённый свет от предметов. Она направлена к солнцу. Она видна только в тени. Под сумерком здания рядом с ним начала красться его копия, которая была направлена против потока света от солнца и обыкновенно невидная. В этот вечер он отчего-то кружил и кружил по пустым улицам и дворам города, и так до темноты. Наконец, стало темнеть и он направился домой. На перекрёстке он увидел слева на улице горел фонарь. Шёл бы он своей дорогой, но нет, он немедленно свернул, подошёл к нему и принялся разглядывать. Ну что надо иметь в голове, чтобы догадаться до такого? Он заглянул, стоя под самым фонарём, в самый плафон, чтобы найти спрятанное за светом. Там он нашёл знак. Кем надо быть, чтобы сделать такое? Знак был написан киноварными мазками и следы кисти состояли в отношении чудного равенства и баланса с намёком прямоугольника, который был чуть скошен, и пронизан — поделён надвое ясной вертикальной линией, подававшей окончательное указание. Знак пылал. Конечно, за такие-то манеры его и держали на работе, но за них он и получил, что заслуживал. Вечером у себя в комнате, уже в тёмные сумерки, он сел на своей постели читать странную и свою любимую книгу дохомокостного писателя: «Город Навуландер! Я запомню тебя — так говорил каждый, кто видел город Навуландер. А теперь и не помнят его, а иные говорят, что такого города не было. А ведь смотреть на город Навуландер было как смотреть в лицо смеющейся девушки, у которой только одна пуговица верхней накидки - у горла, оставалась застёгнутой, и летний ветер поднимает накидку и видно тонкое тело и повязка на юной груди. И каждый себе говорил: я запомню, тебя, город Навуландер! Город Навуландер стоял у моря на белых скалах и ветер гулял в его садах, стоящих среди белых колонн и качал жёлтые головки ирисов. О, город Навуландер! Ты стоял в райском тепле, а не томился - ветер в тебе был свежий — и так всегда. Этого не было бы, если бы не истинное серебро. И исчез ты по той же причине, что делала тебя таким прекрасным: из-за истинного серебра. Ты пропал и тебя нет, и береговая линия континента изменилась. Известно, что серебро помогает против вампиров. Это всё оттого, что оно может принимать магию и сохранять в себе — такое серебро можно распознать по особенному блеску. В серебро можно вложить соответствующую магию и тогда оно может быть оружием. Только серебро принимает магии мало и хранит её смотря по тому, какой мастер был — долго или не очень. Не то серебро от старых мастеров, или же древнее серебро. Оно не тускнеет и крепко в себе сохраняет магию, надолго и может собрать её много. Древнего серебра мало, а мастера пропали по понятной причине, они же делали древнее серебро копией с истинного. Истинное серебро или серебро народа … может хранить магию вечно, а самое же важное — накоплять её неограниченно. Древнее серебро имеет пределы накопления, смотря по тому какой мастер его сделал: большие или меньшие. Истинное серебро пределов накопления не имеет. В него можно вкладывать магию поколениями и оно всё принимает и принимает. В итоге оно может собрать магии достаточно для всесилия. Так город Навуландер и приобрёл свою красоту: её давало истинное серебро, которое хранил город, оно же и создавало его чудо. Также город Навуландер и погиб. Когда началась война, за секунды город Навуландер исчез и береговая линия континента изменилась — навсегда. Теперь, кого ни спроси про город Навуландер, он не знает про такой, а некоторые и вовсе говорят, что нет такого. Я же был в городе Навуландере и смотрел на него, и сказал себе в сердце: я навсегда запомню тебя, город Навуландер! и запомнил, и много могу рассказать.» Среди темноты вдруг стал светить телефон, перемигивая экраном. Телефон Владимир положил рядом с собой вместе со своей странной игрушкой: вскоре после Хомокоста он нашёл в одном брошенном доме коробку пастели. Жестяная коробка, плоская и с пунцовым сердцем, выдавленным на крышке. Коробка была старая — 16 лет прошло, и уже отлетала, так что Владимир перетянул крышку изолентой: сердце на изоленте. Краски внутри, конечно, уже за этот срок пришли в негодность, но он и не открывал её — рисовать не умел, а хранил из странных чувств. Владимир взял телефон, разблокировал экран — пришло сообщение. Он прочёл его. Его заявка была одобрена. Его пригласили встретиться. * Позже он лёг, наконец, и заснул. * Владимир обнаружил себя стоящим глухой ночью в коридоре между двух зелёных шпалер. Свет, казалось, исходил от самого Владимира, слабый и ровнорассеянный. Однако, его вполне хватало, чтобы осветить ближайшую к нему часть виноградника — остальное терялось в глубокой темноте — свет убывал по мере удаления от Владимира. То, что вначале показалось ему тощими еловыми ветками, оказалось виноградными плетями на шпалерах — это он понял, уже присмотревшись. Снегу надо было скоро стаять, потому что комковатая сырая земля даже не успела промерзнуть и глинистые комки крошились, когда Владимир потрогал их носком чёрного ботинка. Простим ему эту ошибку: увидеть поначалу еловые ветви с редкими хвоинками вместо виноградных плетей. Людям сложно воспринимать такие сны, потому что не люди их видят, а людей используют как оптический прибор для того, чтобы рассмотреть то, что людям удаётся увидеть, оказавшись спутниками и свидетелями чужого взгляда, направленного через них. Впереди поперёк шпалер был проход. Слева по нему к Владимиру направлялась огненная пушистая лиса. Зверёк ступал тонкими ножками, точно аккуратно трогал кнопки, будучи готовым каждый раз отпустить очередную. Казалось, лиса была готова в любой момент отпрыгнуть и пустится прочь, но продолжала приближаться, словно подтягиваемая на ниточке, впрочем, не забывая временами задержаться, чтобы повести острой мордочкой, напряжённо прислушаться, принюхаться и приглянуться к чему-то, одной ей видимому. При остановке лиса твёрдо упиралась подпалёнными коричневым ногами в землю для резкого прыжка назад. Круг лисы, прямо от земли, вверх бил узкий коридор яркого света. Словно солнце под каким-то хитрым углом заглянуло в тёмную, отвёрнутую от него комнату, но свет упал на только на зеркало и то отбросило прожекторный луч в комнату. Лиса подходила в центре своего плотного, нерассеивающегося столба света, потом свернула вправо, прямо в коридор между шпалер, в котором стоял Владимир. Также деловито она подошла и поравнявшись, не взглянув на него, сказала что-то на человеческом и знакомом языке Владимиру. Владимир и во сне оставался настолько безучастным, что не понял ни того, что сказала лиса, ни запомнил её слов, ни сообразил, что удивительный зверёк разговаривает. Простим ему и это. Единственный способ увидеть такой сон — оставаться полностью безучастным, потому что каждое вмешательство человека разрушает его. В этом смысле устройство сна в точности повторяет устройство водяного зеркала, в котором что-то видно, пока в него не полетит камень мысли. Стоит камню разбить его, и уже вместо отражений бежит возмущённая рябь. Лиса прошла за спину Владимиру, и там опять что-то сказала. Владимир повернулся, увидел другую лису, в таком же столбе почти твёрдого света, и тут его наконец пронизало удивление: говорящие лисы! Сразу же сон стал разъезжаться, распадаться и исчезать. Проснувшись, он не помнил ни сна, ни слов, им услышанных. А зря! Многие бы дали дорого, чтобы знать те слова и их запомнить. Впрочем, простим Владимиру и это — чтобы запоминать такие сны нужно специально учиться. Учителей у него не было. Заметим только: если бы он запомнил слова, что услышал во сне - они могли бы подсказать ему, что его ждёт. * Владимир — мы достаточно чопорны с его именем? этим днём должен был отправиться на условленную встречу для собеседования о приёме на работу. Встреча была назначена ближе к вечеру, так что когда он добрался к назначенному месту, дню уже скоро было назначено скончаться. Синее небо было совершенно опустелое, солнцу ничего не мешало. Узкая дорога между низких старых домов опускалась с горки книзу. По обочинам лежали подмерзшие сугробы, тронутые оттепелями и солнцем, пошедшим в рост на весну. Вода, как в креманке гранатовый сироп проходит через снег и уминает его, прибила и уплотнила сугробы, и теперь они были чуть выше колена. Она же оставила под посерелыми и почернелыми сугробами пазухи, такие же, как у молочного зуба над десной, готовящегося выпасть. Солнце же расчистило и подсушило середину улицы. Она была бесснежной, на асфальте темнели следы потёков воды из-под сугробов. Сейчас, впрочем, самой воды не было, холод остановил таяние. По обе стороны улицы дома были двухэтажные древние дома. Грязно-жёлтый одноэтажный особняк, к которому он подошёл, смотрелся на редкость потрёпанным даже для привычного состояния домов. После Хомокоста строительство и ремонты остановилось, но этот дом не просто был старый, время, казалось, проросло паутиной трещин по штукатурке плоского фасада, облупило её местами, выступили контурные карты, заполненные красным крошащимся и старым кирпичом. Владимир озадаченно остановился у угла дома. Он заглянул в телефон. Да, метка стояла именно у этой двери, это вход. Вход смотрелся странно: лестница с впадинами, проетыми посередине каменных ступеней, под чёрным битым железным козырьком спускалась в приямок к железной двери со слезшей местами рыжей краской. Владимир в последний раз оглянулся на совершенно пустую улицу, люди после Хомокоста избегали появляться на улице, это считалось неприличным, спустился по лестнице и, взялся за криво прилепленную ручку - толкнул дверь. За дверью, открывшейся направо и внутрь, его ждал еще один сюрприз. Слева от двери был высокий прилавок, крашеный молочным, и за ним, облокотясь о верхние доски, стоял человек. Настоящий, живой человек. Бородач стоял и читал бумажную книгу. Само помещение было крохотное — только повернуться на пятачке, и без окон, ярко освещённое, все стенки были сплошь забраны корешками книг. Старыми и потрёпанными. Плотно уставленные полки. Человек только посмотрел на остановившегося Владимира, кивнул ему — указал направление: - Вас ждут. Пройдите прямо до конца. И аккуратно стриженый бородач опять погрузился в чтение книги Пришлось покрутиться на пятачке, чтобы закрыть дверь. Правее был проход, узкий настолько, что его стенки, крашенные бело-масляной краской, пришлось бы задеть плечами, проходя. За проходом было ещё одно помещение. Владимир послушался, сделал два шага, протиснулся в проход, задел при этом красные скрученные нити, свисавшие с притолоки, и оказался в ещё одной книжной комнатёнке. Книги показывали свои корешки с полок. Слева с одного из них взгляд выдернул странное: «Кимёин-мёдзёниссин-дайси». Дальше был такой же проход. Владимир оглянулся - аккуратно стриженый бородач поставил перед собой развернутую книгу, половинки обложки жидко заходили на ослабевшем корешке, и Владимир смог прочесть название: "Кора Кукс. Я дура". Владимир прошёл и эту комнатку и оказался на довольно просторной площадке. Справа ступеньки лестницы поднимались наверх, слева была две двери, крашенных коричневой маслившейся под светом краской, а впереди и дальше очередной проход. За ним была небольшая даже не зальца, а какое-то узкое междометие, придавленое сверху близким кирпичным сводом. В неё он и прошёл. В её левой стене был проход, за которым свет не горел, и в его пустующую темноту идти не хотелось. Владимир, озадаченный, остановился. Прямо перед ним был ещё один проход в толстой стене, левее которого на штукатурке были весьма искусно нарисованы две руки, те самые, с фрески Микельанджело. За проходом виднелась обставленная комната. Послышался щелчок — ожил динамик. Женский голос из комнаты пригласил его: - Проходите и присаживайтесь. Вам придётся подождать. Владимир послушался и прошёл и в эту полусумрачную комнату. Справа от входа вдоль стены присел очень низенький диванчик - обивка красноконфетка. Слева от входа и напротив него стояли два таких же низеньких кресла и к ним подкрался припавший к полу столик. У дальней от входа стены повернулся к проходу в фас высокий и поместительный тяжелый чёрный письменный стол под свисавшей с потолка тихой лампой с зелёным стеклянным абажуром. Над диванчиком находились три щели окон, уходившие вверх в толщу стены. Свет из окон почти не достигал подвала, для освещения оставалась одна лампа. Владимир сделал свой выбор и поместился в ближайшее к нему кресло. Сел — колени приподнялись. Сидеть ему пришлось долго, никто не появлялся. За это время он внимательно рассмотрел комнату и чем дольше рассматривал, тем более странной она казалось. За креслами сзади него в нише, где сгущалась тень, лежал лошадиный череп, обставленный букетами сушёных серых гривастых трав-ковылей в черных лаковых вазочках. На стенке правее и у самого входа висели чёрные и красные африканские маски. С потолка свисала паутинная круглая ловушка для снов. На большом письменном столе стояли два позеленелых от старости медных колокольчика и поблёскивал кончик вороного пера, высунувшегося за край столешницы. Чем дольше он сидел и рассматривал помещение, тем больше в нём росло неясное удивление. За диванчиком стоял — высовывался из-за него слева всадник на поднявшейся на дыбы лошади, статуэтка чёрного чугуна. Владимир заозирался и стал примечать больше деталей. Сзади него к лошадиному черепу было приставлен желток медного блюдечка, с прочеканеным кругами узором-ниточкой на нём. У блюдечка серебрились большие щипцы для орехов — ручки перепончатые сложенные крылья, голова дракона с челюстями. Оказалось, лошадиный череп был не одинок. К нему был подложен маленький и круглый птичий, с большими опустевшими глазницами и длинным клювом-карандашом, черневшим к кончику — пульчинелла без маски. На столике перед собой он обнаружил тонкие и длинные восковые свечи — не удержался и попробовал одну ногтём - оставил зазубрину, монетки и непонятные для него палочки. Оглянувшись, он понял, что комната снабжена массой маленьких вещей-нюансов, которые он попросту не заметил, когда зашёл, но отмечавшихся во внимании, стоило внимательнее поразглядывать окружающее. Например, за столом, у дальней стены, это было видно с кресла, но не от входа, стоял плотный ряд тёмных открытых винных бутылей, заросших уступчиками потёков воска. Видимо, кто-то пользовался ими как подставками для свечей. В динамике сверху на потолке играла слабая музыка и кружился женский голос, выпевавший: «Тикондерога, тикондерога». В правом углу у дивана висело на нитях странное сооружение: плоские многоугольные керамические карминные обливные звёздочки, лаково поблёскивающие в темноте. Несколько антикварных монет на столике перед ним, все выпуска до Хомокоста, были многоугольные, некоторые с дыркой. В дальнем углу комнаты, по левую руку, стоял прямоугольник зеркала без рамки. Из него выглядывали пустое кресло рядом с Владимиром и прищурившаяся африканская маска у входа с золотыми шнурками шрамов на скулах. Всё было насыщено и заполнено этими маленькими вещами, которые были повсюду. Его растущее недоумение прервал скрипнувший с потолка длинный динамик-рейка, музыка прервалась. Тот же женский голос объяснил: ему следует прийти завтра, его уже ждут завтра выйти на работу, вскользь и туманно сказал про сегодняшнюю встречу «босс очень занят», указал, что выход через лестницу наверх, - продолжал настаивать - выйти следует, поднявшись вверх, и попрощался. Подгоняемый автоматическим движением — с ним же попрощались, Владимир выбрался из низенького кресла и вышел из комнаты через зальцу и на площадку к лестницам. Там он вдруг почувствовал, что сильно хочет помочиться. Оглянулся и назначение коричневых дверей объяснилось. У них была табличка «Туалет». Краска маслилась на дверях глубоким коричневым. Владимир протянул руку к выключателю к ближней к нему двери. Выключатель был справа от двери. Кофейный пластиковый рычажок выступал над квадратом. Владимир переложил его снизу вверх. Свет зажёгся за дверью с неожиданно громким щелчком. Владимир вздрогнул, не помня от чего. Затем зашёл в туалет, помочился и вымыл руки в холодной воде над раковиной. Когда он вышел, он почувствовал неудобство. Ради зимы под штаны он надел кальсоны и вот неловкость — они слезли вниз на заднице. Возвращаться в туалет, чтобы их подтянуть, не хотелось. Справа от него виднелся проход к бородатому. Тот мог увидеть подтягивание кальсон. Владимир повертел головой: лестница была совершенно пустой. Только у начала марша, слева висело зеркало, да ещё пара других зеркал напротив друг друга на площадке, где следующий марш поворачивал назад и вверх. Владимир решился и вступил на лестницу, невозможную в этом месте. Ну, простим ему это непонимание, как и то, что он не понял смысла граффити на стене, гласившего «Sursum». Поднявшись по ступенькам на лестничную площадку, он ещё раз повернулся. Его отражения в зеркалах повернулись. Никого не видно. Владимир запустил руки под куртку сзади в штаны и подтянул кальсоны. Продолжил подъём по следующему маршу, на стенке справа осталось очередное граффити, им незамеченное: два слова «Ludibria spiritus» и третье, вовсе ему незнакомое слово. Он запоздало заметил чёрный пятачок хоботной камеры наверху и слева под потолком. «Ну и что» - утешил себя и свернул налево в коридор, со стенками, выкрашенными густосиним. В коридор слева по стене выходили деревянные двери, все закрытые. Проходя по тёмному и старому, завозженному до черноты паркету, мягко отзывающегося на шаги — в одном месте паркет, кажется приподнялся, он увидел странную картину. Слева в стене было проделано большое окно, забранное сплошным полотном стекла. Спиной к нему за окном сидела бабка. Она смотрела на три монитора на столе, на одном из которых был видна лестница. В больших линзах её очков с прозрачной оправой отражались все три монитора, странно вытянутые по вертикали. Голова её тряслась.«Тремор?» - спросил себя Владимир. Пройдя дальше, он ещё раз оглянулся и увидел объяснение покачивающейся голове: бабка отбивала ритм неслышаемой музыке рёбрами ладоней по краю стола. Он сделал еще пару шагов. Их взгляды встретились поверх мониторов. Странное дело, держать человека смотреть на мониторы. Наблюдение обычно поручали искусственному интеллекту — наблюдатель не должен быть виден - закон, порядок и печать на дверях нового мира. Странное место. Владимир вышел из здания в дверь в конце коридора на правой его стенке. Дом стоял на опускавшейся горке, и теперь ему пришлось спускаться вниз по лестнице. Мусорная каменная крошка лежала по бокам ступенек. Кричали невидимые за крышами вороны. Хотя пронизанный светом вечер и затягивался холодом — в ноздри втёк холодный воздух, по их горластому крику было ясно, что-то меняется, что-то подходит. Владимир ушёл вниз по по улице, и хотя и шёл под горку, заметим, ступал тяжело, будто на спину ему что-то село, будто на него взвалили мешок. * Домой он добрался затемно. Кирпичный белёный дом, постройки до Хомокоста. Три этажа. Прежних обитателей больше в нём не водилось. В комнате на первом этаже жил Владимир. Вход с улицы через дверь, обитую жестью. Когда он подходил к дому, он не обратил внимание, что тень от антикварного дорожного знака под зажёгшимся фонарём заползла в окно его комнаты. * Затем наступил следующий день, в который ему обещали, что он выйдет на новую работу. * Ну что же, вот и конец нашему рассказу. Могли бы вы видеть, как мы улыбаемся! Ещё увидите. А раз теперь голос Владимира принадлежит нам, как и он сам, мы в последний раз дадим ему сказать тем, ещё вчерашним голосом: - Я буду сильным.

@helloyauthor