Жена с медвежьим обличьем

Сэр Джон мог догадаться, что сейчас действительно вечер, только когда Джако затихала в своей клетке. Он стал доверять внутренним часам маленькой обезьянки больше, чем своим собственным карманным часам, поскольку зимние месяцы несли с собой дни за днями без солнца. Но даже и тогда он сознавал, что тело и мозг Джако подверглись тем же сбоям, что и его собственные, и ни он, ни мартышка не могли бы похвастаться здоровым сном. До весны он так и не узнает, сколько часов он спит - ночью или днём, - и к этому явлению он никогда не сможет привыкнуть, хотя ему и хотелось думать, что он приспособился. А пока ему нужно было просто выживать и изображать из себя лидера, несмотря на бессонницу и безысходность, которые, как он чувствовал, утягивали его в могилу. Он пока не был готов опуститься так низко, чтобы искать утешения в выпивке, пусть он и не стал бы пьянствовать так, как Крозье, хотя искушение становилось всё злее с каждым часом, особенно когда новая боль начинала ползти по позвоночнику и оседать в глубине головы. Эта боль отдавалась в глазах, казалось, до самых корней зубов. Слова из гроссбухов и судовых журналов, разложенных на письменном столе, начинали сливаться в одно целое, и от одного взгляда на них у него в глазах плясали новые вспышки. Он знал, что может просто пойти в лазарет и попросить лекарство, но это послужило бы поводом для сплетен среди команды. В Адмиралтействе над ним уже смеялись, и ему не хотелось, чтобы то же самое делали его люди - по крайней мере, не в лицо. Он мог просто перетерпеть боль, стоило лишь попытаться. Он и раньше умел это делать, так почему же сейчас должно быть иначе? Через некоторое время, показавшееся ему несколькими часами - хотя прошло не больше пары минут, - он почувствовал, что его балансирует между сном и бодрствованием. Запах исписанных чернилами листов и потёртого дерева, тихий скрип «Эребуса» - всё это убаюкивало, мягко побуждая погрузиться в подобие сна. Внезапно он почувствовал, будто пальцы пробираются сквозь его волосы. Он сознавал, что от такого странного ощущения ему следовало бы испугаться, но этого не произошло. Он почувствовал лишь облегчение и удовлетворение, поскольку представил себе руки леди Джейн. В его голове пронеслись далёкие, давние воспоминания о том, как он был молодым офицером, как его голова лежала у неё на коленях, обтянутых розовым муслином её юбок, а её руки, ласковые, обтянутые белыми перчатками, играли с его волосами, прежде чем она наклонялась вперёд и дарила ему целомудренный поцелуй. Он попытался представить себе тепло солнца на своей коже, когда эти нежные пальцы крепче ухватывали его шевелюру. Но именно желание тепла заставило его заметить, насколько холодны эти нынешние пальцы. Ледяные и влажные. Этого оказалось достаточно, чтобы сон как рукой сняло, и он резко дёрнулся в кресле. Он надеялся, что рядом с ним за столом никого не окажется, и был потрясён, увидев, что над ним нависает кто-то, какая-то сущность. Он никогда не хотел, чтобы кто-то видел, как он спит где-то ещё, кроме своей койки, но в тот момент ему хотелось, чтобы случайный свидетель разбудил его. Ибо то, что сейчас на него уставилось, заставило его закричать. Это был тот самый призрак, увиденный во льдах, он был уверен в этом, ибо ничто другое не обладало такими светящимися адским пламенем глазами, которые сейчас глядели на него сверху вниз. Только на этот раз у твари было лицо. И оно было ужасно - морда белого медведя, вымазанная в запёкшейся крови. Если тело было женским, то от плеч и выше - медвежьим: мощная шея, изогнутая, чтобы смотреть на него сверху вниз, морда, окрашенная в густой тёмно-розовый цвет, и чёрные губы, оттопыренные, чтобы показать зубы, слишком человеческие для такой нечеловеческой пасти; зубы эти были окрашены в тот же кроваво-красный цвет, что и горло, обнажённая грудь, ноги, руки, которые всё ещё теребили его волосы. Один из холодных комков свернувшейся крови, прилипших к шерсти, оторвался и упал на колени сэра Джона. Он почувствовал её дыхание, и от него исходил металлический запах гнили, присущий только человеческим трупам. Он снова завопил, но звук был заглушен, когда существо - Медведица - зажало ему рот рукой, перепачканной застарелой кровью. Медведица приблизила морду к его лицу, глубоко вдохнула и обнюхала его, а затем провела холодным чёрным языком по его щеке. Она ворковала, низко и глубоко, с нежностью давно утраченной возлюбленной. - О, любовь моя... - прошептала Медведица, ее голос был ужасен, как у мертвеца, и пронзителен, как осколок льда. - Питайся моим обликом... Джон застонал под её ладонью, и ужас сковал его. Он внутренне молил, чтобы кто-нибудь вошёл в каюту прямо в это мгновение и отвлёк тварь, но жуть нарастала ещё и от молчания Джако. Неужели обезьяна не почувствовала кошмарного присутствия? Почему она тихо сидела в своей клетке? Руки Медведицы переместились, и теперь обе они обхватили его лицо, а пальцы расположились так, что он не мог отвести глаз, когда она повернула свою толстую шею так, что её горящие глаза уставились прямо на него. Джон почувствовал, что плачет, но был слишком напуган, чтобы закричать. Дыхание Медведицы было холодным и влажным, при каждом вздохе она трепала его волосы. Он чувствовал, как когти, алые и покрытые коркой засохшей старой крови, впиваются в его плоть так глубоко, что холод кончиков пальцев проникает в самые его кости. - Взирай на меня, благословляй меня своим благоговением, чтобы я могла пировать твоим ужасом, - прохрипела Медведица, её чёрные губы растянулись в издевательской улыбке, а между слишком человеческими зубами проступили капельки крови. Как раз в тот момент, когда Джон подумал, что она впивается пальцами в его руку, чтобы разорвать её, он моргнул, и тварь исчезла. Как и на льду, снова пропала. Но Джон чувствовал всё происшедшее. Ощущение холодных рук, кровь, уже начавшая схватываться на его лице там, где страшная гостья касалась его. Его ноги тряслись так сильно, что он опирался на стол, чтобы встать, и судорожно пробирался к умывальнику в своих личных покоях, где стал оттирать лицо, проходясь по всем местам, где ощущал призрачные отголоски жутких прикосновений. Но когда он убрал руки и посмотрел на себя в маленькое зеркало, висевшее над умывальником, на лице не осталось никаких следов, ни намёка на следы крови, попавшей на него. Перед ним были лишь его собственные испуганные глаза, покрасневшие от усталости, и отражение горящих глаз в тенях позади него.