Midsommar

Нам ли сегодня гостей принимать?

Дождь по траве,

Я заиграю, а дудка в холмах

Плачет в ответ.

Ветка рябины и ветка сосны

Над очагом,

Я откуплюсь караваем ржаным

И молоком.

© Мария Фроловская — Дудка в холмах

Высохшее сено противно впивалось в голую шею, искусанную комарами, но Леви упорно терпел, стиснув зубы. Он снова ушел спать в амбар: боялся, что сегодня точно будет кричать. Наверняка друзья ему приснятся, наверняка снова умрут. Снаружи было слышно, как кто-то тихо ступал по траве, шелестя подолом юбки. Леви тяжело вздохнул: вот че она не спит? Луна резко очертила силуэт Микасы, возникшей в дверях. Леви молчал — не хотел упрощать ей задачу по его поиску, глядишь, и утопала бы обратно в дом спать на мягкой перине. Нет же, рассмотрела его, упрямая. Открыла дверь настежь, впуская лунный свет, и двинулась в его сторону. Внаглую завалилась на сено прямо под бок. — Тут не то чтобы удобно, — предупредил он. Микаса фыркнула. — В экспедициях и не в таких условиях спали. Помолчав немного, тихо добавила: — Я же тебе говорила, мне неуютно спать одной. У нас и без того все непросто, а ты еще и уходишь из нашей постели. Она первая это озвучила напрямую. «У нас все непросто». Смелая. Леви вот боялся говорить это вслух. В который раз сейчас ругал себя за трусость? — Но если тебе хочется быть одному… — в голосе стремительно таяла уверенность. Микаса приподнялась на локте и с сомнением посмотрела на Леви: не зря ли пришла? Не только смелая, но и дурная. — Далеко собралась? — он перехватил ее, уже успевшую сесть, за талию, и повалил обратно. Микаса зашипела: несколько обломанных соломинок больно воткнулись в кожу щеки. Повернула к нему голову, явно собираясь сказать ему что-то резкое, но вместо этого вдруг просто молча всмотрелась в лицо. Леви стало не по себе от этого: а ну как сейчас скажет, что устала от всего и хочет остаться здесь? Он-то отпустит, вернется в Марли один и займется приютом, как и планировал, но что делать с огромной зияющей дырой в душе, которая останется после ее ухода? Никаких ниток в этом мире не хватит, чтобы сшить обратно рваные кровоточащие края. Леви выдохнул, пытаясь приготовиться к тому, чего так боялся. А Микаса уткнулась лицом ему в грудь, и тишину прорезал тонкий отчаянный всхлип. — Ты чего? — Леви надеялся, что в его голосе не прозвучала паника, но сохранять спокойствие удавалось с трудом. Плачущая Микаса — редкое зрелище, и от того пугающее. Особенно если плачет она из-за него, идиота. Микаса подняла на него залитое слезами лицо. — Не отталкивай меня, пожалуйста, — проскулила она, и у Леви упало сердце. И слов правильных не нашлось, потому что именно это он и делал последние недели: отталкивал. — Мы с тобой сейчас как ты и этот монстр сегодня утром, — Микаса шмыгнула носом и кивнула в сторону жеребца. — Я к тебе, ты от меня. — Ну у тебя и сравнения, — поморщился Леви. Крепче прижал к себе эту дурную, вдыхая запах волос. Ромашка, пижма, зверобой. Откуда он вообще знает, как пахнет зверобой? — Я хочу тебе помочь, а ты не даешь, — голос Микасы звучал почти капризно, как у обиженного ребенка, и губы сами собой растянулись в усмешке, несмотря на серьезность ее слов. — Беда в том, что я сам еще не понял, как это сделать. — Я буду рядом, — пообещала она и посмотрела из-под полуопущенных ресниц, разгоняя по венам кровь одним лишь взглядом — согревающим и нежным. Леви осторожно отвел от ее лица прядь волос, и зрачки серых глаз медленно расширились. Микаса не тянулась навстречу, привыкла уже, кажется, к тому, что Леви отстраняется, так что это сделал он сам. — Че ж ты так вымахала-то, — выдохнул недовольно, притягивая к себе за шею и целуя. Микаса даже не успела ответить, никак не отреагировала, только пискнула и застыла, но спустя пару секунд очнулась и ответила на поцелуй. Сначала бережно и осторожно, словно проверяя, точно ли ей можно, но не прошло и минуты, как она подмяла Леви под себя и уселась сверху, обхватив коленями, потянула за край рубашки. — Слушай, если ты вдруг хочешь меня убить, можно сделать это менее травматичным способом, — Леви собрал остатки моральных сил и отодвинулся от нее. Микаса непонимающе на него уставилась сквозь туман хотячки в глазах, и он вздохнул. Придется объяснить, что к чему. — Сено. Адски. Колючее. Пощади, а. Микаса моргнула, медленно приходя в себя, и задумчиво кивнула. Улеглась рядом, смешно поджала пальцы на ногах и почти сразу же заснула. Леви ничего не оставалось, кроме как последовать ее примеру. — Так ты че, правда эту падлу оседлал? — Олаф завязал длинные, раза в полтора длиннее чем у Леви, волосы в узел и вытер пот со лба. Они закончили наводить уборку в детской и теперь таскали остатки стройматериалов в сарай, пока Гарри готовил обед на четверых, отстранив от этого Ронью, которую снова тошнило. — Он себя еще на рынке вел, как настоящий черт, но сильный же, зараза, и красивый, черногривый такой, вот я и купил этого коняру. — Конь как конь, ну строптивый слегонца, — пожал Леви плечами. Мышцы налились тяжестью — давненько он так от души не впахивал. Полузабытое ощущение оказалось неожиданно приятным, захотелось еще. Трость стояла неподалеку, упираясь ручкой в ствол березы, но Леви совсем о ней не вспоминал, подавая Олафу доску за доской. Микаса перед уходом сделала ему на всякий случай массаж, и они оба здорово удивились тому, что в мышцах нет былого напряжения. Боль тоже отпустила, напоминая о себе лишь редкими короткими спазмами. Но самое главное — ему так и не приснился кошмар. Он точно знал это, потому что рядом была Микаса. Она же ему и сказала, что за всю ночь Леви ни разу не проснулся, и вообще спал очень спокойно. Зато неспокойно было в груди. Отпустить друзей не удавалось — попросту не хотелось. Но разве не это он должен был сделать? «Че ж так сложно, а», — раздраженно подумал про себя Леви. Мимо, в сторону поля, где паслись три откормленные коровы, прошла Ронья, подбирая повыше подол. Махнула рукой Леви и Олафу и скрылась из виду, завернув за кусты лещины. Через пару минут до ушей Леви донеслось высокое чистое пение. Просто голос, без слов. Печальный и светлый напев, не похожий ни на что слышанное им прежде. От неожиданности он выпрямился и уставился в ту сторону, откуда слышался голос Роньи. — Она зовет коров, — пояснил Олаф, заметив смятение на лице Леви. — Никогда не слышал кулнинг? Леви помотал головой. Ронья продолжала петь. — Пойдем посмотрим, — решил Олаф, и направился к полю. Леви пошел следом, выругался, когда гибкая ветвь орешника больно потянула за ворот рубашки. Ронья стояла на краю поля и пела, приставив ладони ко рту, и пастуший зов несся над травами, становясь то выше, то ниже. Коровы неспешно, звеня привязанными на шеях бубенчиками, шли к ней — ни дать ни взять, заколдованные. Встали около нее, явно внимательно слушая ее переливчатые рулады. Прядали бархатными ушами, глядели большими темными глазами. Последний звук улетел прямо в небо, затянутое кучевыми облаками. — За мной, хорошие мои, за мной, — весело скомандовала Ронья, и коровы послушно пошли за ней: дело близилось к вечеру, и пора было загонять скотину в стойла. Леви смотрел ей вслед, глядя на то, как солнце золотит рыжую копну волос, и думал про себя, что был бы не против однажды и сам так жить: вдали от всех, просто и бесхитростно, в ладу с миром вокруг. А еще — с собой. И это казалось сейчас Леви самым сложным и самым важным одновременно. Проводив Гарри и Леви, Микаса занялась домашними делами. Очень хотелось помочь Марии, и она сперва испекла хлеб, затем на ручье выстирала все скатерти и занавески, а в самом доме начисто вымыла окна. Мария между тем плела на длинной веревке узелки, мерно раскачиваясь в кресле и что-то приговаривая вполголоса. Микаса навострила уши. — Узлом из трех да будет все так, как ниспошлют нам богини и боги, — крепкие грубые пальцы завязали очередной узелок, вплетая в него сине-черное маленькое перо. На следующем узелке Мария продолжила шептать свой наговор, нанизала пару небольших бусин, прежде чем потянуть веревку за край. — Да придет к нам новое солнце и подарит нам свой огонь, да будет урожай наш пышным и обильным. Богини и боги, пошлите Ронье крепкое здоровье, даруйте ей силу выносить и родить, узлом из пяти я оживляю свое заклинание, — бормотала Мария, а пальцы ловко вязали узелок за узелком. Микаса сама не заметила, как подошла вплотную, внимательно глядя на магию, что творила старшая женщина рода. Единственной женщиной рода она больше не была: хоть Ронья еще не стала Сэндмен, но носила ребенка Олафа, а значит, уже вошла в их семью, благословленная Марией. Та шептала, прикрыв глаза и делая все практически наощупь, и молилась о своих сыновьях — чтобы жизни их были долгими и счастливыми, чтобы сил хватало вдосталь, а рядом всегда были близкие. От следующих слов Марии Микаса вздрогнула, по коже побежали мурашки. — Да обретут понимание и мир между собой и в самих себе Микаса и Леви, узлом из восьми такой станет судьба, — бормотание стало неразборчивее, зазвучало лихорадочно и быстро. — Девятый узел же скрепит все, что сказано было мной, и услышано было богинями и богами, и да будет слово мое крепкое и нерушимое. Микасу ужасно растрогало то, что Мария молилась и за них с Леви, и одновременно она с легкой досадой подумала, что видимо со стороны разлад между ними заметен сильнее, чем она на то надеялась. Хотя Мария умела смотреть по-настоящему вглубь. Так чему удивляться? — Ведьмина лестница, — пояснила Мария, закончив свой ритуал и убрав в сторону готовую веревку с узелками. — Когда скручиваешь ее воедино, мыслями обращаешься не только к божествам, но и к предыдущим женщинам своего рода. Как они плели косы себе и своим дочерям, так и я плету эту веревку, и сила в ней что в длинных-длинных волосах, — Мария протянула руку и пропустила сквозь пальцы прядь волос Микасы. — Как они ткали хлопок и лен, так и я тку судьбы своих близких с позволения богинь. Микаса понимающе кивнула. У нее не было ни вопросов, ни недоверия, лишь немое восхищение этой удивительной женщиной. Леви не заметил, как на лес, окружающий домик Олафа и Роньи со всех сторон, опустился вечер. Было решено заночевать здесь, чтобы конь не плутал в сумерках, и он скрепя сердце согласился. Хотя бы сегодня Микаса спокойно поспит в кровати. Или нет? Вдруг будет метаться, искать его, чтобы закинуть ногу, как всегда неудобно придавив яйца, или пытаясь нежно обхватить рукой до состояния легкого удушья? Что-то внутри тихо подсказывало, что нет ничего ужасного в том, чтобы провести время порознь, давая друг другу отдохнуть. Просто за эти два года Леви слишком привык, что она всегда рядом. — Ты чего-то напряженный что ли, — Олаф подошел к нему, сидевшему за домом на бревне и сунул в руки кружку, в которой плескалось темное и пряное. — Пей вечерний отвар, там немного черного чая, листья малины и мята из леса. Ронья выращивает сама тоже, но в лесу ароматнее. Леви отхлебнул. Чая действительно было немного — мята чувствовалась гораздо сильнее. — А права была Микаса, когда описывала тебя хмурым и неболтливым, — хмыкнул Олаф и сел рядом, достал из кармана самокрутку и закурил. Потянуло недорогим табаком и будто бы… снова мятой. — Каким еще описывала? — слова покинули рот прежде, чем Леви спохватился. Нахрена ляпнул? — О, ну… — Олаф поскреб подбородок, задумчиво глядя на уже показавшуюся на горизонте луну. — Хм. Как же там она сказала, еще когда я о тебе расспрашивал… точно. Что ты человек, рядом с которым ужасно хочется жить. И это, что-то про «светлый и теплый», но уже точно не припомню. В груди стало жарко. Она еще тогда о нем так говорила? — А кой черт обо мне расспрашивать было? — привычно скрыл Леви смущение под грубоватым вопросом. Олаф не обиделся, лишь развел руками. — Нравилась мне твоя Микаса. Я ей признался в тот вечер, и вот тогда-то она о тебе и рассказала. Мне ж любопытно стало, что там за человек меня обскакал. Леви не знал, чему удивляться сильнее: тому, что Олаф был влюблен в Микасу, и так просто сейчас об этом говорил, совсем не стесняясь былых чувств, или же тому, что уже тогда Микаса выбрала его, Леви. У него язык не поворачивался назвать ее за это глупой — кто он такой, чтобы осуждать ее выбор? За то время, что они провели вместе, он уже понял: мудрости этой сильной девочке не занимать. Микаса была гораздо более целостной и взрослой, нежели Леви. И плевать, что ей всего двадцать два, а ему уже сорокет радостно машет на горизонте. — Гарри говорит, ты ночуешь в амбаре, — отвлек его от собственных мыслей Олаф. — Че так, если не секрет? Неужто с Микасой неладно? Леви зыркнул почти злобно, но Олаф вообще ни капли не смутился. Докурил самокрутку, смял ту пяткой сапога и спрятал окурок в карман. — Нормально у нас все, — процедил Леви. Какой же бессовестный пиздеж… хотя сегодняшняя короткая беседа с ней давала надежду на лучшее. — Да? — Олаф глянул искоса так, что сразу стало ясно: не поверил. — Ну ладушки, ладушки. — Кошмары у меня, — нехотя признался Леви. — Боялся весь дом ночью воплями перебудить, вот и уходил в амбар. — Кошмааарыыы, — протянул Олаф. Сплюнул, всмотрелся в то, как лопаются пузырьки слюны и та уходит в землю. — Ты ж военный, да, как и Микаса? Из Разведкорпуса? В этом все дело? Леви собирался сказать что, да, так и есть, всего лишь последствия дурной работы по убийству то ли титанов, то ли людей, а в конце и титанов и людей без разбору, но вместо этого заговорил о друзьях. Олаф оказался хорошим слушателем: не перебивал, давая выговориться, понимающе кивал головой на сложных моментах, и главное — не пытался поймать взгляд. Смотрел в сторону, не смущая и не отпугивая лишним вниманием. — Так получается, ты с этой виной живешь сколько? Лет двенадцать? — Около того, — Леви перевел дух, закончив повествование. Странно, но он почувствовал облегчение, рассказав о своей боли практически незнакомому человеку. Но Олафу доверяла Микаса, а значит, и он мог попробовать. — И легче не стало? — Я думал, что отпустил их позапрошлой зимой с миром, но оказалось, что нет. — А с чего бы ты их отпустил с миром, если это с тобой теперь до конца? — на этот раз Олаф посмотрел прямо в глаза, и Леви стало неуютно. — Спасибо, умеешь подбодрить, — огрызнулся он и отхлебнул из кружки. — Я просто знаю, о чем говорю. Моя собственная глупость убила отца. Глоток попал не в то горло, Леви закашлялся. Олаф хлопнул его по спине. — Че? — прохрипел Леви. — Ну… мы эту историю обычно не рассказываем, — Олаф сник, нахмурился. — Я еще пацаном был, и должен был идти на охоту, но разругался в тот день с родителями по какой-то ерунде. Сбежал от них к озеру, остыл там за пару часов, а когда вернулся, матушка сказала, что отец уже ушел на охоту сам. В итоге он заблукал, свернув, видать, не на ту тропу, и встретился с секачом. И… в общем, с тех пор батюшки нет. Матушка ни разу мне ничего не сказала, не обвинила, не укорила, но я-то знаю, если бы не мой дурной пацанский нрав, нормально бы все было. И батюшка жил бы и поныне. Внука бы вот понянчил скоро, или внучку. А теперь матушка это сама за двоих делать будет. Он говорил почти один в один словами самого Леви, когда тот рассуждал о том, что живет за троих сразу. Боль Олафа была ему понятна так же хорошо, как Олафу была понятна боль Леви. — И что, нет вариантов от этого избавиться? — Может и есть. Но я их не знаю. Про себя скажу так: можно сдаться своей вине, а можно попытаться принять, что ты ошибся. Ошибаться нормально, просто иногда цена очень высока, и теперь с нам с этим жить. Вроде… сожалеть нормально, понял? Леви дернулся, словно его больно укололи в подреберье. Его собственный девиз «выбор без сожалений» вдруг показался ему детской неумелой попыткой защититься от последствий череды неправильных решений раз за разом. — Скорбь и тоска — тоже способ помнить, в конце концов. Каждый помнит по-своему, — Олаф поднялся на ноги и хлопнул Леви по плечу. — Пойду я Ронью проведаю. Ты не сиди тут, Леви, а то комары на тебе живого места не оставят. Но Леви еще долго не мог заставить себя подняться с бревна и лишь неотрывно следил за тем, как луна поднимается все выше и выше над неровной линией горизонта. Кажется, ему снова не снились кошмары. Он точно помнил лица друзей, проявившиеся перед ним, но те больше не были залиты кровью. Щемящая тоска в душе и скорбь, поднявшаяся удушливой жгучей волной — вот, что он заслужил, потеряв их навсегда. Научиться с этим жить, а не убеждать себя в правильности мантры про выбор без сожалений? Что ж, можно попробовать. Рано утром, когда он проснулся, Ронья и Гарри спали, а Олафа уже не было. «Ушел на охоту», решил Леви и отправился на улицу вдохнуть свежий воздух на заре нового дня. Взял с собой по привычке трость, но быстро понял, что опирается на нее не из необходимости, а просто по привычке. Ногу тянуло, но не было прежней выкручивающей суставы боли. Брюки и ботинки быстро намокли от росы, плечи под тонкой тканью рубашки озябли от утреннего холодка, но Леви лишь повел ими, растер ладонями грудь, чтобы быстрее отогреться, и двинулся по тропе в лес. Зачем? Да черт его знает. Может, затем, что так маняще там пахло разнотравьем, так пели птицы и столько было света, кружевом ложившегося на траву сквозь густую листву деревьев, что хотелось стать частью этого непривычного Леви мира. Он повел головой, прислушавшись. В лесу звучала музыка. — Я походу в край спятил, — проворчал Леви, но любопытство пересилило, и он пошел на слегка скрежещущие, тревожные звуки. Под старой елью на пне сидел Олаф. Его глаза были прикрыты, а сам он смычком касался струн… как же Микаса это называла? Никель… таль… Тальхарпа. Точно. Мелодия лилась из-под огрубевших пальцев, перебиравших струны из конского волоса удивительно бережно — казалось, не под силу это должно быть Олафу с его давно убитыми руками, в мозолях, ранках да ссадинах, но нет. Инструмент отзывался на каждое касание, звучал верно, чуть расстроенно, но без фальши. Олаф что-то напевал. Леви прислушался. В чаще леса Птица-призрак Белый ворон Друг и проводник Казалось, лес замер, и птицы уже не гомонили, боясь потревожить Олафа и его единение с природой вокруг. Тихо скрипнула ветка справа, и Леви мгновенно повернулся туда, всмотрелся пристально. Мелькнуло что-то белое, и на ель, под которой играл Олаф, опустился ворон. Белый ворон. Дыхание перехватило. Леви даже ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, что это все не сон, но нет — то была явь. Птица переступила по ветке, посмотрела на Олафа, на Леви, и принялась чистить оперение. Пара небольших перьев медленно опустилась на макушку и плечо Олафа, а тот все играл. Даруй же крылья Путь укажи мне Хриплое карканье и шелест белых крыльев разнеслись по поляне, смешавшись со звуками тальхарпы и пением Олафа в удивительной гармонии. Леви думал: большей магии не увидит точно. Но чутье обмануло его — возвращаясь с Гарри в дом Марии сразу после завтрака, уже выйдя на поляну, он увидел, как та ласково зовет кого-то из леса, и чуть не задохнулся от восторга, увидев косулю с детенышем. Она подошла удивительно спокойно, уверенно — совершенно точно не в первый раз. Обнюхала кормушку, лизнула руку Марии. Олененок на нетвердых еще ножках прятался за матерью, готовый дать деру в любой момент, но никто так никуда и не побежал. Мария в этот момент казалась не простой женщиной, а древним божеством, пришедшим к смертным, чтобы убедиться, что те еще чтят его память, и относятся бережно к миру вокруг себя. Леви все больше нравился маленький мир Сэндменов, и с каждым часом, проведенным в этом месте, он все отчетливее понимал, почему Микаса сумела исцелить свою душу именно здесь. Следующие два дня одновременно дарили покой… и напрочь оглушали. Оглушали яркостью цветов, силой запахов, какофонией звуков: вот стучит топор Олафа на заднем дворе, вот шевелятся на слабом ветру люпины, горделиво вздернувшие к небу свои остроконечные соцветия, вот с густым жужжанием мимо пролетает шмель и тяжело шмякается о стену дома. Его, оцепеневшего, нашел Гарри, и Леви с Микасой, дружно вытаращив глаза, наблюдали за тем, как тот отпаивает шмеля водой с капелькой разведенного меда. Посидев еще минут десять, шмель улетел, и Гарри весело махнул ему вслед. Обернулся к Аккерманам и лишь пожал плечами. — Ну чего? Ни разу не видели, как шмелей поят сладкой водичкой, чтобы те оклемались? — кажется, мальчишка искренне не понимал, как можно не знать такой простой вещи. — Эээх, городские вы, че с вас взять. И ты, Микаса, городская, хоть и жила тут с нами на опушке. Микаса обиженно надулась, хмуро глянула исподлобья. Леви потер переносицу — так было проще всего спрятать нагло рвущуюся с губ улыбку. В доме пряно пахло полынью и чабрецом. Мария, сев в кресло в углу кухни, делала скрутки, сопровождая каждую отдельным наговором, а Микаса и Ронья перебирали урожай поздних вишен — самых крупных, самых сладких, почти черного цвета. Мидсоммар наступал уже завтра, и Ронья суетилась, ей все казалось, что ничего у них не готово. Микаса не понимала, за что ей хвататься, да и надо ли хвататься вообще, потому что Мария была величественно-спокойна и никуда не спешила. Ронья переживала и за свадьбу. Оказалось, это не та свадьба, которую регистрируют в церкви под цепким взором священника, но Ронья и Олаф относились к этому даже серьезнее, чем к официальному бракосочетанию. — Это же все будет на глазах наших старых богинь, перед ликом самого Солнца, — объясняла Ронья вконец растерявшейся Микасе, которая привыкла, что в Марли свадьбы выглядят совсем иначе: что у Райнера и Эстель, что у Жана и Пик, что у Армина и Энни… при воспоминании о последних сердце мучительно заныло. Может, и они тоже справятся? …сухая речь пожилого лысеющего регистратора с обрюзгшими щеками и тусклым взглядом, почти идентичные друг другу клятвы из раза в раз, быстрый поцелуй — чтобы никого не смущать. Всякий раз на подобных мероприятиях Аккерманам быстро становилось не по себе: все какое-то наигранное или напротив слишком зажатое и сглаженное, практически одинаковые платья и костюмы, потому что после Гула последнее, о чем думали люди — это насколько будет подходить бутоньерка жениха расшитому бисером лифу невесты. Настоящим везением было быстро найти подходящее по размеру и длине платье, чтобы не тратить время и деньги на перешив. То же самое и с костюмами. Они ни разу не говорили о свадьбе: обоим не нравилось то, как это выглядело в том мире, где им приходилось жить. Приходили к товарищам, дарили подарки или просто деньги, поздравляли — Микаса объятием и поцелуем в щеку, а Леви быстрым пожатием руки — сидели за скромным столом не больше часа и откланивались. Микаса не представляла, что именно ждет ее завтра, но догадывалась, что свадьба Роньи будет отличаться от увиденного ей прежде. И совершенно точно она знала, что это будет лучше всего, что она видела в Марли. — Леви сегодня весь день без трости, — промежду прочим заметила Ронья, быстрым движением ладони сметя отобранные для варенья вишни в большую эмалированную миску. — Кажется, ему явно лучше. В первые пару дней он сильно хромал. Микаса закивала. Все хотела спросить Леви, чувствует ли он сам в себе какие-то изменения, но лишь молчаливо наблюдала со стороны. Что-то он точно ощущал: уже вторую ночь засыпал рядом с ней на кровати, забыв про амбар. И сон его был спокойным и глубоким. Она точно это знала, потому что не единожды просыпалась и прислушивалась к его дыханию. Ровному, размеренному. Потом всматривалась в лицо, заучивая каждую черту его лица — хотя и так ведь помнила, каждый шрам помнила, каждую родинку. Помнила, что верхняя губа у него чуть-чуть асимметричная из-за шрама. Асимметрии не увидеть, просто разговаривая с Леви на привычной дистанции, но вплотную перед поцелуем легко заметить. Микаса помнила, что левая ключица у него немного смещена: сломал ее на одной из миссий, оттолкнув новобранца от титана и влетев в дерево на полной скорости, чудом не переломав еще и ребра. Экспедиция затянулась, и с переломом ему помогала Ханджи в суровых полевых условиях. В результате кость срослась немного неправильно. Тоже не разглядишь просто так. А вот если Леви снимет рубашку — да. Все эти мелочи стали родными, изученными, понятными. И длинные прямые ресницы, и почти не заметные на бледной коже такие же бледные веснушки: их стало больше под жарким элдийским солнцем. Под ослепшим глазом маленькая родинка, на виске застарелый шрам. Микаса невесомо касалась и беззвучно тряслась от смеха, глядя на то, как Леви во сне морщит нос и поджимает губы. Знала, что ему щекотно. Налюбовавшись вдоволь, укладывалась поудобнее рядом и засыпала. Дальше спала уже спокойно до самой зари. Тряхнув головой, Микаса попыталась вернуться в здесь и сейчас, где Ронья что-то у нее спрашивала. — Он ведь раньше был в инвалидном кресле, да? — Да, — кивнула Микаса, ожидая дальше стандартных расспросов в духе «А как», «Сколько длилась реабилитация» и все в том же духе. Привычно, обыденно, с давно заготовленными ею ответами. — Наверное, неудобно в нем, да? — наклонила голову набок Ронья и очаровательно улыбнулась. Микаса моргнула. И еще раз. — Ввв сссмысле? — аж заикаться начала от растерянности. — Ну… трахаться. Мария хмыкнула из своего кресла, но не сказала ни слова. Дескать, невестка уже взрослая девочка, сама решит, о чем спрашивать и в каких выражениях. А вот Микаса опешила. О таком ее точно ни разу не спрашивали. Еще и настолько простецки и грубовато. — Эээ… мы… не пробо… в смысле, мы что, совсем наглухо тронутые это в кресле делать? — возмущенно выпалила Микаса, надеясь, что румяные щечки ее не выдадут. На самом деле она покривила душой: в самый разгар реабилитации на Хизуру таки решилась отважно залезть сверху, на что Леви тихо и нежно поинтересовался, какое плохое зло он ей сделал, раз она пытается угробить его таким извращенским способом. Каким бы крепким ни было кресло, спроектированное Оньянкопоном, но вес двух взрослых человек точно бы не выдержало. Более того, оно угрожающе заскрипело уже под коленкой Микасы. Почти так же угрожающе, как заскрипел сам Леви, потому что этой самой коленкой она задевала его собственное больное колено. Микасе потом жутко неловко было, а Леви над ней еще неделю, кажется, издевался. «Секс в инвалидном кресле, Аккерман, серьезно? Спасибо, что не на тросах от УПМ». Справедливости ради, она бы попробовала. Внизу живота голодно потянуло. Долго он еще от нее будет бегать, в самом-то деле? Точнее, неспешно ходить. Разницы никакой, ведь догнать все равно не получалось, и Микаса, прикусив губу, сердито пообещала себе, что больше ни разу сама не сунется к Леви. Не хочет — ну и не надо. В конце концов, секс не главное. Что она, не перебьется, что ли? Обидно страшно. Убила бы. Или трахнула. Кажется, прекрасная рыжеволосая Ронья плохо на нее влияет… раньше такие слова она слышала только от самого Леви, но оказывается, женщины тоже спокойно их говорят. Чем она хуже? Это не делает ее ни грязной, ни недостойной, это вообще всего лишь набор звуков. Или букв. Мария между тем поднялась и поманила Микасу за собой. Ронья хитро глянула, но не сказала ничего. У них с Марией будто был общий секрет. — Сгодится тебе на праздник, доченька? — Мария открыла старый платяной шкаф и достала оттуда что-то длинное, что-то белое, что-то красное. Глаза Микасы расфокусировано пробежались по тому, что показывала ей Мария, а когда она все же смогла сосредоточиться, то напрочь лишилась дара речи. То было хлопковое платье белого цвета, расшитое алыми маками по краю подола. Легкое, тонкое, самое то для таких жарких дней — и невероятно красивое. Красивее всех пышных платьев, что видела Микаса в Марли на знатных дамах, когда приезжала на очередную встречу первых лиц континента. Простая ткань с редкими узелками на ней была красивее переливчатого шелка и тяжелого бархата, а несложная вышивка смотрелась милее глазу, чем дорогой хизурийский бисер, которыми расшивали себе корсеты первые модницы, способные себе позволить эту почти неприличную роскошь. — Подождите… — до Микасы запоздало дошел смысл сказанного Марией. — Это для… меня? — Да, у Роньи платье совсем другое, красное и расшитое белыми цветами. Хочешь, покажу? — не дожидаясь ее ответа, Мария достала вешалку. Два совершенно непохожих друг на друга платья. И одновременно одинаковых, словно близнецы. Кажется, в Хизуру была такая концепция — инь и ян. Микаса не была уверена, что понимала ее правильно, но сейчас ей казалось, что это оно самое. — Вы будете потрясающе смотреться в них, мои девочки, — ласково потрепала ее по плечу Мария. — Я и мальчикам рубашки сшила, к празднику готовилась загодя, но все равно едва-едва успела. Она показала три красивых льняных рубашки, каждая — со своей вышивкой на вороте. У Гарри это были дубовые листья на черной ткани, а вышивка на красной рубашке Олафа точно повторяла мелкие белые цветки тысячелистника на подоле платья Роньи. — А вот это для Леви, — Мария протянула Микасе белую рубашку, на воротнике которой красовались маки. Точно такие же, как на ее платье. Как красиво они будут смотреться рядом в таких одеждах! Но… — Вы извините, матушка, — сама не заметила, как стала называть Марию именно так. — Но Леви сразу сказал, что не пойдет на праздник. Мария на секунду широко раскрыла глаза. Задумалась, тронула пальцем кончик носа. Потом снова улыбнулась. — И ничего. Заберете с собой в Марлию. Будет там носить. Кажется, ничто не способно было выбить эту женщину из колеи. — Ты далеко? — окликнул Микасу Леви. Та вздрогнула, пальцы крепче сжали корзину с бельем, которое она несла постирать к ручью, но продолжила свой путь. На развилке оглянулась на Леви. Он шел следом, чуть прихрамывая, но без оказавшейся совсем не нужной ему здесь трости, расслабленно засунув руки в карманы штанов. Микаса, которая до этого явно собиралась свернуть на левую тропинку, повернула направо. Леви, пожав плечами, последовал за ней. Вместо ручья, где по рассказам самой Микасы обычно стиралось белье, они вышли к небольшому озеру, окаймленному с одной стороны скалами, а с другой — зарослями тростника, в которых то и дело жалобно пищали птицы. Леви даже вспомнил название одной из них, когда увидел, как несуразная птаха с маленькой головкой и огромными лапищами неспешно вышла из травы, выискивая клювом в песке, чем бы полакомиться. Болотная курочка. Ханджи обожала тыкать пальцами во все, что видела, и громко это называть. За Стенами конечно вела себя потише, но все равно обожала примчаться к Леви и остальным разведчикам с какой-нибудь хренью и долго объяснять, что это, как дышит, чем питается и как размножается. Леви на показную морщился, цедил сквозь зубы, чтобы та не лезла к нему со всякой дрянью, а про себя думал: здорово же так много знать о мире, в котором живешь. Сам-то он первые пару лет только привыкал к тому, сколько вокруг форм жизни и какая она изменчивая, в отличие от Подгорода. Они удобно устроились на длинном деревянном настиле на берегу. Леви поделил белье на две неравных части — себе взял больше. Микаса цокнула языком, но не стала комментировать. Следующий час Аккерманы провели в молчании, и в нем наконец-то больше не было ни напряжения, ни невысказанных слов непонимания. Когда все было выстирано и сложено обратно в корзину, Леви зачерпнул ладонью воду, плеснул на лицо и за шиворот, чтобы освежиться, и огляделся. Близился золотой час. Вокруг царила тишина, лишь изредка плескалась рыба, запуская круги на воде, да неспешно поднялась в воздух цапля, грациозно поджав длинную шею. Казалось, даже тростник шелестел сейчас совершенно беззвучно. Такое затишье перед тем, как завтра все взорвется от избытка жизни. Леви не знал, как это должно быть, но он ощущал грядущее всеми вздыбленными волосками на коже. Воздух стал густым, дрожал невидимым маревом, обнимая за напряженные плечи. В этот момент Микаса плавно поднялась и одним движением скинула с себя сарафан, оставшись в одних трусах. Оглянулась на Леви и с ехидной улыбкой сделала шаг в сторону края настила. Тот слегка закачался под ее ногами, пришлось раскинуть руки в стороны, чтобы удержать равновесие. — Знал бы ты, как хочется тебя сейчас в воду столкнуть, — хихикнула она. — А потом слушать, как ты материшься сквозь зубы, отжимая одежду, и бесишься от вида пиявок, присосавшихся к ногам. — Я всегда знал, что у тебя ко мне есть личные счеты, — парировал Леви, стараясь не думать о ее наготе. Получалось плохо — все, что он видел, сводило с ума и лишало покоя. Подсвеченная вечерним солнцем бледная кожа, покрытая бисеринками пота, округлившиеся за годы спокойной и сытой жизни бедра и плечи, мягкий живот, налитая грудь — одна чуть больше и выше другой, и ореолы сосков тоже немного разные по форме. Микаса страшно стеснялась из-за этого раздеваться перед ним в первый раз, называла изъянами, глупая, а он смотрел и не понимал, где там изъяны? Красота, как она есть. Живая, несовершенная и настоящая. Яркий солнечный свет померк, когда Микаса тронула пальчиками ног теплую воду и довольно зажмурилась, явно собираясь прыгнуть в нее. Черные волосы разлетелись от ветерка, и одна картина сменила другую перед внутренним взором: темные длинные волосы, желтый дождевик и зеленые сапожки. Вытянутый носок касается неспокойной глади реки, набегает волна. Больше на бледном нежном личике нет жизни, не бьется синяя венка на тонкой шее. Почему у девочки лицо Микасы? — Эй, эй, эй, — Леви очнулся, когда та тряхнула его за плечи. — Что с тобой? Тебе плохо? Ты весь побелел. Леви вместо ответа прижал ее к себе, забыл напрочь и про голое тело, от вида которого еще минуту назад горел, и про все остальное. Микаса не стала расспрашивать — наверняка поняла, что к чему, потому что Леви эту историю ей рассказывал. В темноте, лежа под одним одеялом, отвернувшись, чтобы она не видела, как его до сих пор колотит от этих воспоминаний. Что тогда, что сейчас она обнимала его и гладила по голове. Как ребенка успокаивала, честное слово, а не взрослого мужика. Сил сопротивляться ее ласке не было. Никогда не было. Домой возвращались в тишине. Леви отобрал у Микасы корзину с бельем и держал ту одной рукой, уперев боком в собственные ребра. Не слишком удобно, но терпимо. И не тяжело. В руках-то сила прежняя осталась, и это не могло не радовать. Свободной ладони, изувеченной, осторожно коснулись теплые пальцы. Скользнули дальше, очертили костяшки и аккуратно сжали. Как же ж ему, сука, не хватало таких простых прикосновений. Казалось, каждое из них, мимолетное, но наполненное тоской и нежностью, сближало их, зашивало ту дыру, которая расползлась еще в Марли — с этими торчащими нитками, неровными краями, кривыми неумелыми стежками на этих самых краях, которые делали все только хуже. Вещи с такими дырами обычно не штопали, а сразу выбрасывали или сжигали, морща нос от запаха, но Леви отчетливо понял, что начинает верить, что они справятся. Если прежде лишь робко надеялся, то теперь внутри росло чувство уверенности в этом. И он справится. Со всем. Дома их уже ждали Мария и Ронья. Гарри ушел к брату, но Ронья сегодня ночевала здесь: утром Мария и Микаса будут готовить ее к свадьбе, мыть и обряжать. — Леви останется здесь за старшего, — распорядилась Мария. — Микаса, Ронья, пойдемте. Микаса оглянулась на Леви, ожидая удивления, но тот лишь пожал плечами и кивнул, принимая странные правила этого дома, этого праздника, этой жизни. Мария сунула Микасе в руки небольшой каравай ароматного хлеба: испекла его еще рано утром и запретила трогать. Сама она держала глиняный кувшин с молоком, а Ронье доверила миску с вишнями — теми самыми, сладкими и черными, лучшими, которые они отложили сразу, но Микаса не понимала, для чего. На улице уже сгущались сумерки, но пока все было хорошо видно: солнце еще не уползло за край горизонта и отчаянно тянулось последними лучами к трем женщинам, что шли в молчании по саду в самую его дальнюю и дикую часть. Почти у самого забора, сложенного из камней, на небольшой холмистой насыпи росла одинокая яблоня. Они остановились подле нее. Изгибистый шершавый ствол местами был совсем без коры, ветки клонились к земле, как клонит спину старуха в конце своей жизни. То тут, то там по гладкой поверхности, не защищенной корой, виднелись узоры, оставленные древоточцами, с тонкой ветки вспорхнул ночной мотылек с мохнатым брюшком, покружил-покружил и сел обратно. Старое, старое дерево. Что повидало за свою жизнь? Сколько здесь росло? Какие люди прежде приносили к нему свои дары и молили о том, чтобы новый поворот Колеса года принес им благоденствие и покой? Мария встала на колени подле расселины в корнях, что-то прошептала, сгребая землю пальцами и открывая проход шире. Под корни уходила нора — явно глубокая. Кроличья? Лисья? Кому они принесли свои дары? Духу этого сада, или же… — Просыпайтесь, добрые соседи, мы пришли к вам на поклон, — необычайно низким, грудным голосом нараспев проговорила Мария. — Сладких вишен принесли, хлеб, парное молоко. Просыпайтесь, угощайтесь, в хороводы собирайтесь. Поднимается луна, звезды загорелись. Завтра будем жечь костры, станем петь вам песни. Кукарекает петух, воют в чаще звери. Станем вместе славить Солнце — люди, альвы, фейри! Микаса, прижимая к груди каравай и слушая слова ритуала с совершенно поломанным, неидеальным, но от того по-особенному правильным ритмом, думала про себя — здесь так сильна старая вера! Она слышала о ней еще в детстве, но не знала, что есть места, где былые боги все еще почитаемы. В городах тогда насаждали стенославие, но за самими Стенами, в тех редких семьях, что не боялись жить бок о бок с титанами, сохранялись иные верования. Здесь люди не поклонялись камню, хранившему их покой, здесь вязали ленты на старых деревьях, взывали к духам предков и приносили подношения малому народцу. Мария опустила кувшин в нору, установила понадежнее, туда же Ронья положила миску с вишнями, а Микаса — хлеб на льняную салфетку. Мария молитвенно сложила ладони и закрыла глаза, тихо что-то нашептывая, то же самое сделала Ронья. Коротко глянула на Микасу и кивнула — мол, давай с нами. — Я не знаю, как, — почти не разжимая губ, прошептала она. — Как сама решишь, они услышат, — прошелестела Ронья и снова смежила веки, погружаясь в молитву. Микаса послушно закрыла глаза, прижав к груди руки, от которых теперь пахло хлебом. О чем ей молиться? У нее ведь все есть. Уютный дом, в который хотелось возвращаться. Сад, где по весне пахло тюльпанами, летом — розами, а осенью — палыми яблоками. Близкие люди, за которых не страшно и жизнь отдать, настолько они важны для нее, но жить ради них хочется еще больше. Любимый мужчина, с которым она готова встретить даже старость — раньше та пугала ее своей уродливостью, но глядя на Марию, с ее разбегавшимися из уголков глаз смешливыми морщинками, грузным, но по-прежнему сильным телом и седыми волосами, заплетенными в толстую косу, Микаса видела, что старость не всегда некрасива. Она может быть и такой: благородной, светлой, без горечи прожитых лет, но с принятием всего, через что пришлось пройти за долгую жизнь. Такую старость встречать не страшно. Тем более вместе с Леви. И Микаса молилась за всех своих близких. За Марию — долгих ей лет жизни. За Гарри, и да не будет его юность ничем омрачена. За Олафа и Ронью, чтобы их любовь была крепкой, и род Сэндменов множился, ведь пока такие люди есть, мир продолжит существовать. За Армина и Энни: вместе они будут или порознь, но пусть эта боль не отпечатается на их душах, там и без того ее было достаточно. За Конни и его маму, чудесную добрую женщину, так порой напоминавшую ей Марию. За Жана. За малышку Элли — такую сильную и красивую, яркую и живую. За всех них. За Леви: чтобы внутренний огонь полыхал ярко-ярко, до самых небес, и отражался во взгляде. Гореть, чтобы светить. Построится приют, вырастут в нем дети, и вместе с ними будут расти и они сами, учиться у них жизни и как не забывать о красоте простых вещей. Для себя Микаса не попросила ничего: просто хотела быть рядом, оставаясь частью жизни каждого из них. Встречать по утрам рассветы, здороваясь с просыпающимся еловым лесом за их домом, провожать солнце на покой вечерами, сидя в саду в беседке, которую сколотили Леви и Том. Пить до дна каждый прожитый день, делая это и ради тех, кто уже не может так же. Перед внутренним взором взметнулись непослушные каштановые волосы, сверкнула яркая зелень глаз. «Увидимся завтра, Микаса» Микаса распахнула глаза. Ночь уже укрыла своими прохладными объятиями сад, но в этой ночи был и свет. Вокруг яблони мерцали крошечные огоньки, дрожали в безветреном воздухе. Может, то фейри начали свой праздник? Мария и Ронья стояли рядом совершенно спокойные, значит, все так, как и должно быть. — Нам пора возвращаться, — голос Марии звучал непривычно, величественно и так, словно через него говорили все женщины рода Сэндмен. Микаса моргнула, стряхивая с себя наваждение, но по-прежнему видела призрачные руки, обвивавшие плечи Марии, гладившие ее по голове, касавшиеся лица. — Мы пробудили добрых соседей, и нам не следует мешать их празднику. Они шли обратно в темноте, но огоньки сопровождали их, бросались под ноги, подсвечивая путь. Микаса вздрогнула и хотела уже обернуться, но Ронья предостерегающе поймала ее за руку, покачала головой. — Нет, сестричка, не смотри. Они тебя услышали, каждое твое слово, так почти же их за это. Не смотри назад, все самое важное всегда впереди. За спинами трех женщин звучали нежные переливы свирели и звонкий девичий смех. Казалось, Микаса только закрыла глаза, и вот наступило утро. На соседней кровати спал Леви, раскинув руки и ноги в стороны, простынь, которой они укрывались, была сбита почти на пол. Духота невыносимая, а если закрыть окно, станет только хуже. Микаса тихонько встала, отодвинула занавеску и увидела с края неба тонкую полоску света. Занималась заря. Самый длинный день в году наступил. Колесо готово было сделать очередной поворот. Микаса бесшумно оделась и на цыпочках скользнула к двери, помня, какая из половиц скрипит, и обходя ее, чтобы не потревожить Леви. Когда пальцы легли на прохладный металл дверной ручки, раздался тихий хриплый со сна голос. — Убегаешь? — Хочу встретить новое солнце, — она обернулась к Леви. Тот глядел на нее, не отрывая голову от подушки. Волосы забавно растрепались, захотелось пригладить их, расчесать пальцами. — Говоришь совсем как Мария. — Разве это плохо? Она мудрая женщина. В глубине дома что-то стукнуло, раздался негромкий смех на два голоса. Значит, уже никто не спал. — Это не плохо, — Леви сел и потянулся. — Просто я не знал об этой твоей стороне. Но она мне нравится. Они вместе зашли в кухню, где сидели Мария и Ронья. Те ни капли не удивились, увидев Аккерманов. — Благословенной Литы, дети, — торжественно произнесла Мария. — А мы думали, проснетесь, или нет. Раз проснулись, значит, и вас солнце позвало. Пойдемте. На улице было свежо и влажно, терпко пахло пижмой и полынью. Микаса обратила внимание на то, что Ронья и Мария без обуви, и за пятки стянула свои ботинки у самого порога. Леви хмыкнул, но сделал то же самое. В тонких пальцах Ронья крутила маленький серп для сбора трав. На ручке был вырезан незнакомый Микасе символ, похожий на птичью лапку, лезвие идеально наточено и начищено. Они вчетвером вышли в поле. Тихо шептал свою песню ковыль, клонили алые головы крохотные дикие маки, трепетали мелкие желтые цветочки зверобоя. Мария помолилась коротко, склонилась и начала срезать травы. Ронья бережно укладывала их в отрез льна, следя за тем, чтобы роса не скатывалась с растений, а оставалась на них. — Сегодня роса особенная, — пояснила она, оглянувшись на Аккерманов. — Целебная. Растения обретают особенную силу, поэтому мы всегда выходим спозаранку — и рассвет встречаем, и собираем травы, пока не высохла роса. Микаса покосилась на Леви. Кажется, он совершенно утратил способность удивляться. — А нам что делать? — уточнила она. Мария повернулась к ней, отвела от лица седую прядь. — Ложитесь в зверобой. Вон замечательная полянка с ним. Смотрите, чтобы как можно больше росы на вас попало. — Почему зверобой-то? — подал голос Леви. — Излечивает душевные раны, — коротко ответила Мария, улыбнулась и срезала очередной стебель. Микаса потянула Леви за руку прямо в траву. Его движения оставались немного скованными — все-таки до конца его ногу ничто не исцелит, даже волшебная роса Литы. Они лежали рядом, соприкасаясь плечами, и смотрели в светлеющее небо. Сперва совсем пустое, оно заполнилось стремительными стрижами и ласточками, начавшими охоту на мошкару. Их резкие крики сегодня казались мелодичными, совсем не раздражали слух. Вот они разлетелись кто куда, мелькнула быстрая тень. Крылья в форме серпа, острый длинный хвост — за добычей в воздух поднялся сокол-пустельга. — Правда, красиво? — прошептала Микаса, глядя на подсвеченные рассветом облака, растянувшиеся по небу. — Да. Она повернула голову и с удивлением увидела, что смотрит Леви на нее. — Я же об облаках. — А я о тебе. Одежда давно промокла и отяжелела от росы, прохладные капли стекали по чуть озябшей коже плеч и шеи. Микаса хотела найти руку Леви, чтобы переплести пальцы — он сделал это первым. — Тебе больше не снятся кошмары, — это звучало как утверждение, но Микаса не была в этом уверена. — Нет, но друзья все равно снятся. — И как это? — Больно. — А что с этой болью делать? — Жить. Микаса вздохнула, подвинулась ближе и уложила Леви голову на грудь. — Я же сказала, что буду рядом. Так всегда легче. Вдруг резко отстранилась, заглянула в здоровый глаз и сердито поджала губы. — Но если ты еще раз попытаешься меня оттолкнуть из каких-то якобы лучших побуждений, пеняй на себя. Я теперь сильнее. — Будешь мутузить калеку? — Леви нахально усмехнулся. Захотелось стереть эту ухмылку, и Микаса наклонилась и укусила его за нижнюю губу. Смешок тут же оборвался. — Не такой уж ты и калека. Олаф мне рассказал, что ты ремонт делал за них двоих. Так что да, жалеть я тебя не стану, — Микаса чересчур поздно спохватилась, что Леви смотрит слишком пристально, слишком жадно, потемневшим взглядом. Миг — и она была под ним, накрепко прижатая к земле. — Тут Мария и Ронья, — пискнула она, запоздало осознав, что уже сама обвила руками Леви. — Они ушли далеко вперед. И я ничего не собираюсь с тобой делать, побойся своих богинь. Просто напомнил, что все еще могу уложить тебя на лопатки, чтобы ты не зазнавалась, — Леви коротко и целомудренно поцеловал ее в лоб и сел, оглядевшись. — Кажется, эти двое решили собрать все травы вплоть до самой Сигансины. Как думаешь, может, пора их остановить? Вода в озере была потрясающе теплой, хоть по ногам и пробегал холодок от глубинных течений. Микаса, Мария и Ронья обтерлись полотенцами, натянули на еще влажные тела простые сарафаны и двинулись к дому. Оттуда им навстречу уже шли Леви и Олаф с Гарри — пришли с утра пораньше. Олаф казался жутко взволнованным — шутка ли, свадьба на глазах у старых богов! Коротко коснулся Роньи, что-то ей шепнул, и они разминулись — настало их время купаться. А Ронью пора было готовить к торжеству. За последний год Микаса научилась заплетать волосы самыми разными способами. Плела косы себе, Элли… Леви. Пару раз. Пока тот спал днем, разморенный делами или жарой. А потом с диким визгом и радостным хохотом удирала прочь, не позволяя тому поймать себя и отомстить ей щекоткой по всему телу. Сейчас Микаса плела замысловатые косы Ронье, уже облаченной в свое платье, а Мария затягивала под грудью поясок, одновременно подвязывая его распущенные края. Тонкие нити сплетались под ее пальцами в узор, узелок за узелком, пока Мария шептала наговоры на долгую счастливую жизнь, приветствуя новую женщину рода. Микаса подняла глаза: у окна висела ведьмина лестница, и ее крошечное подобие сейчас и делала Мария. Магия была здесь повсюду, даже в том, как ловко двигались огрубевшие пальцы с короткими ногтями. На голову Роньи лег венок из живых цветов: в полях они собрали не только целебные травы. Еще два венка, для Марии и для Микасы, лежали на подоконнике. Мария протянула ей несколько цветных лент, и Микаса послушно начала вплетать те в густые рыжие волосы, поняв без слов, что от нее требуется. Те же ленты свисали с венка, и скрепляли между собой тонкие стебли. И вот Ронья была готова. Покрутилась вокруг своей оси, обхватила небольшой животик ладонями и радостно засмеялась, глянув в окно. — Матушка, готовь метлу — уже возвращаются мужчины. — Ай-яй-яй, мы же еще не закончили! — переполошилась Мария, бросилась к окну, распахнув то пошире, крикнула: — Нет вам сюда дороги, гуляйте, гуляйте! Рано! — А что еще нам осталось сделать? — уточнила Микаса, опершись о подоконник и глядя на то, как братья Сэндмены хохочут во все горло, что-то объясняя удивленному Леви. Мария и Ронья заулыбались, переглянулись между собой. Взяли Микасу под руки с обеих сторон и повели к шкафу. Леви сидел на траве, слушая байки Олафа и Гарри о том, как их предки жили на севере Элдии. И звери там были крупнее, и зимы суровее, а сосны какие были — выше этих раза в два. Вспомнил лес гигантских деревьев, вздрогнул, мотнул головой. Не сейчас. — Сейчас! То Мария распахнула дверь и окликнула всех троих. На ней было легкое зеленое платье до пят, длинные седые волосы заплетены в густую косу, а на голове… — Это что, рога? — Леви даже проморгался, подумав грешным делом, что и второй глаз начал его подводить. — Да. Матушка сегодня участвует в ритуале, поэтому подготовилась. Рога — символ плодородия, а детей у Марии было трое, пока сестренка не померла, — пояснил Гарри, поднимаясь на ноги. В звонком голосе мелькнула грусть. Леви зашел в дом последним. Олаф уже обнимал Ронью, восторженно разглядывая ее, касаясь волос, лица, рук, словно желая убедиться, что это все взаправду. Знакомое ощущение. — Леви. Он обернулся и подавился всеми словами этого мира: в дверях отведенной им комнаты стояла Микаса. Высокая, статная, в белом платье и с распущенными черными волосами — длинными, до самой талии. Когда успела такие отрастить? Как он не заметил? А он вообще обращал внимание на такие мелочи в последнее время? Каждая мелочь была важной, когда речь шла о Микасе. Несколько тонких косичек обрамляли ее лицо, и в них были вплетены ленточки. На голове — большой тяжелый венок из полевых цветов, на шее — жемчужина. Леви так привык к ней, что почти перестал замечать, подвеска стала неотъемлемой частью Микасы, но сейчас она притягивала к себе внимание, как в первый ее день в Марли, когда они сидели на его кухне. Прямо над серебряной цепочкой вилась тонкая синеватая венка. Робкий ручеек? Да нет, полноводная река жизни. Серые глаза сверкали так, что заслониться захотелось — вдруг ослепнет. Микаса улыбнулась нежно, тепло, протянула руки. — Нам уже пора, — шепнула на ухо, наклонившись и крепко обняв. — Наверное, вернемся только завтра. Мария говорит, гуляния продолжатся до самого рассвета. Леви кивнул, отпустил ее нехотя. Взгляд скользнул в глубину комнаты и остановился на приоткрытой дверце шкафа. Надо закрыть. Подойдя, он протянул руку, чтобы толкнуть дверцу, но увидел внутри что-то незнакомое его глазу. Стало интересно. То была рубашка, расшитая маками. Совсем как платье Микасы. Он бросил взгляд в окно, задумчиво глядя на стоявших у телеги Олафа и Ронью в парных праздничных нарядах. Пальцы прошлись по грубоватой ткани рубашки, задели рельефную вышивку, ноготь поддел торчащий узелок нити. Да будь что будет, в конце концов. Микаса помогала укладывать на дно телеги снедь: банки с вареньем, несколько пирогов, которые они пекли накануне, тушки зайцев и фазанов. Олаф объяснил, что каждая семья привезет немного еды, и так получится большой праздничный стол. — Выдвигаемся сейчас, чтобы приехать пораньше, нам еще устанавливать шест, — сообщил он. Микаса хотела спросить, о каком шесте речь, когда дверь дома открылась, и оттуда вышел Леви. Рубашка ему чертовски шла, оттеняя собранные сегодня в низкий хвост темные волосы. Верхние пуговицы были расстегнуты, и Микаса всмотрелась в остроту линии кадыка и проглядывающих в разрезе ключиц. — Ты… все-таки с нами? — она подвинулась на сидении, и Леви устроился рядом. Кивнул, не тратя время и силы на слова, и телега, качнувшись, отправилась в свой путь, скрипя на каждой кочке так, что сводило зубы. Трость осталась стоять в комнате, прислоненная к столу, на котором лежал пузырек с забытым, совсем уже не нужным спазмолитиком. Дорога петляла по лесу, солнце пекло так, что бутылки с водой, захваченные, чтобы добраться до праздника, не померев в пути, стремительно пустели и тут же наполнялись в ближайших ручьях. Но вот за деревьями показался просвет, а до ушей сидящих в телеге донеслась музыка. Микаса сразу узнала и свирель, и тальхарпу, и харди-гарди. Интересно, будут ли здесь те же музыканты, что играли в Сигансине на Йоль? Огромная поляна под чистым небом вдалеке от города. Неужели сюда кто-то захочет добраться? Ближайшая деревушка едва была видна на горизонте, когда Микаса нетерпеливо встала прямо в телеге, высматривая за порослью орешника, что там да как. Леви поймал ее за подол, проворчал «Не грохнись, ненормальная», и она механически, не задумываясь, положила ему ладонь на голову, перебирая волосы. Спохватилась: в Марли они старались быть сдержанными и спокойными, позволяя себе чистые неприкрытые эмоции лишь один на один, отгородившись от остального мира снаружи крепкой дверью и плотными шторами. Но тут же поняла, что здесь можно не стесняться, не стыдиться, не робеть: здесь и сейчас все кричало не только о жизни, но и о любви. — А можно вопрос? — обратился Леви к Марии, и та с готовностью кивнула. — Как вы здесь выживали, с обратной стороны Стен? Я в экспедициях видел целые селения и отдельные семьи, которые выбирали такое же уединение как и вы, но рано или поздно все села и дома оказывались заброшенными. — Сынок, так мы ж уходили в один из небольших городов за стеной Роза, когда Марию пробили. Слишком стало много титанов тут бродить. Мы вернулись, когда брешь была закрыта, и титанов уже почти не осталось. — Как вы добрались до городов, не пострадав? — Микаса прежде не задавалась этим вопросом, но теперь задумалась: сколько же сложностей, должно быть, пережили Сэндмены за эти годы. — Мы шли по ночам, — отозвался Олаф. Аккерманы переглянулись. — Я несколько раз на ночной охоте видел в лесу спящих титанов, вот и решили, что если будем идти при свете луны, то точно доберемся живыми. Днем прятались в заброшенных и полуобваленных домах, и все боялись: а вдруг титаны заметят повозку и поймут, что тут есть люди? — Титаны не реагировали на такое, — отозвался Леви. Он явно был неприятно удивлен тем, что Разведкорпус едва-едва с помощью Армина допер до того, что можно идти по ночам, в то время как простой деревенский парень открыл это почти сразу же. — Им нужны были только сами люди. — А когда вернулись, одиночные титаны не мешали? Мы всех перебили, конечно, но в первый год их немало было. — Нас берегли наши боги, — уверенно произнес Гарри, и Леви вскинул бровь. — И как же это? — Один как-то погнался за мной по лесу, — Гарри хихикнул, прикрывшись рукой. — Я уж думал, мне несдобровать, но земля была раскисшей после дождя, титан поскользнулся и загривком напоролся прямо на здоровенную ветку сосны. И… все. То старые боги защитили меня, — мальчик сложил ладони в молитвенном жесте, и Мария, с трудом дотянувшись, потрепала сына по волосам. — Дрочишься с этими УПМ, следишь за расходом газа и чтобы не перетиралась амуниция, а тут титаны сами загривками на деревья падают, — шепнул Леви в сторону, так, чтобы слышала только Микаса. — Может, нам просто следовало растягивать между веток веревки, чтобы в них путались титаны, дожидаться ночи, когда они заснут, и тогда уже резать загривки? — Ханджи бы одобрила, — кивнула Микаса. Идея и впрямь была неплохой. Правда, запоздала — лет так на десять. Они проехали мимо переливающихся золотом пшеничных полей: отяжелевшие, налившиеся силой колосья гнулись к земле. В этом году Элдия не будет голодать: в газетах писали про щедрый урожай. Совершенно дурманяще пахло зерном и сухой землей: недавний дождь впитался без следа. Поляна была полна людей, и это еще не все собрались. Рядком стояли телеги, из которых люди вытаскивали столы, продукты, расставляли это все, раскладывали, устанавливали шатры, трепещущие на ветру, словно громадные белые бабочки. Олаф нашел подходящее место, и они присоединились к остальным приехавшим. Столы встали неровной кривоватой буквой «П»: непохожие по длине, высоте, крепости, фактуре, они застилались разношестными скатертями и заставлялись едой. Микаса взяла Леви за руку и потащила осмотреться. В итоге же смотрели на них. По крайней мере, косились частенько, и кажется, даже узнавали, судя по широко раскрытым глазам. Впрочем, они в любом случае представляли собой колоритное зрелище. — Смотри, это же Микаса Аккерман, — раздался в спину шепот. Микаса закатила глаза. — Да, а рядом… это что, капрал Леви? Теперь глаза закатил Леви, пока Микаса тряслась от смеха, спрятав лицо в ладонях. Повернулся к шушукающимся, уставился жутковатым полуслепым взглядом на тощего прыщавого парнягу, который так и не опустил пальца и теперь тот указывал прямо в его грудь, и процедил: — Я капитан, а ты — идиот. Микаса хохотала уже в голос. — Хорошо хоть имя не коверкают, — пробормотал Леви, когда они двинулись дальше. То тут, то там слышались песни. С одной стороны несколько девушек с одухотворенными лицами и лентами в волосах как у Микасы и Роньи святили солнце и взывали к его силе, а с другой… — Голожопые марля́ воют словно банши! — затянул один мальчишеский голос. — Мы им нынче пиздюлей выдали пораньше! — тут же подхватил другой, и раздался дружный смех. Микаса вылупила глаза в сторону разудалых бардов у которых явно не было ни капли понимания сложности всех политической обстановки между двумя странами. Споткнулась и чуть не влетела носом в сочную зеленую травку, да Леви вовремя подхватил под локоть. — Понятия не имею, что за зверь этот их банши, но если грянет новая война между Марли и Элдией, мы будем знать из-за чего весь сыр-бор, — мрачно заключил он, но за этой мрачностью Микаса рассмотрела тщательно скрываемое веселье, и от удивления чуть не грохнулась еще раз. — Смотри под ноги, отродье, мы сегодня явно и не такое услышим. Скажи спасибо, что эти хотя бы про ежей не поют. Словно услышав его, еще одна компания тут же четко, выразительно и во всю мощь дурных глоток проорала нескладным хором четверостишие о ежах. О ежах и капитане Леви, который единственный не убоялся их колючести и таки отлюбил одного. Спокойное лицо этого самого капитана окаменело, зато Микаса с диким хохотом все-таки повалилась на землю. Такой вот праздник жизни ей точно нравился. — Они заткнутся или нет? — не выдержал Леви десятью минутами позже, наблюдая за тем, как Олаф вместе с другими сегодняшними женихами устанавливает в центре поляны высокий, в три человеческих роста, шест, весь увитый цветами и лентами, пока где-то рядом продолжали голосить неуемные мальчишки. — Когда у них фантазия иссякнет? — Келпи вылезла из речки, топчется по роще! Заарканим всем селом и подарим теще! — И что, блять, такое это ваше келпи? — он раздраженно потер взмокшую шею. — Кажется, это призрачный конь, обитающий в воде, — с сомнением в голосе сказала Микаса, но конец фразы потонул в еще одном потешном стишке: — Фейри добрые соседи, их любой обязан знать — тырят яблоки из сада, чтобы сидр крепкий гнать! — Ну а если фейри пляшут, убегай с дороги — а не то к себе затащат и оттопчут ноги! Микаса поперхнулась, вспомнив вчерашний ритуал. Шест покачнулся. Леви ринулся вперед через толпу, успел навалиться плечом. Олаф, пыхтевший тут же, закивал в знак благодарности. По вискам стекал пот, над верхней губой блестела испарина, глаза бешеные. — Упадет — плохой год будет, нельзя этого допустить, — прохрипел он. Подоспела Микаса, уперлась ладонями в шест, а пяткой вытянутой ноги — в землю. На нее зашикали было со словами «Уйди, глупая баба, убьешься», но все возмущения разбились о три мрачных взгляда. Через полминуты шест был выровнен. Через еще минуту — крепко установлен в специально выкопанную для него яму, а те, кто до этого держал его, не давая упасть, теперь тщательно утаптывали землю. Под шестом встали музыканты — их было куда больше, чем Микаса видела в Йоль. Странные барабаны, состоявшие из ветви дуба на грубо сбитых перекладинах, и по этой ветви стучал тщательно зачищенными от коры палками величественный мужчина средних лет с такими ясными глазами, что через них, казалось, можно было увидеть весь мир. Тальхарпа и никельхарпа: Микаса никак не могла вспомнить название последней, пока подоспевшая Ронья, придерживая венок на голове, не подсказала, заметив, как нахмуренно та смотрит на инструмент и шевелит губами в попытке назвать правильно эту громоздкую штуку. Несколько вырезанных из тростника свирелей и глиняных окарин, на которых играли совсем молодые девушки, почти подростки. И колесная лира, харди-гарди, украшение любого праздничного вечера. Так Микаса думала, пока из-за спин не появился парень с коротким рыжим ежиком волос, подпоясанный клетчатой тканью, как юбкой — через его плечо был перекинул ремешок волынки. Ронья заулюлюкала, засвистела, привлекая его внимание. Тот оглянулся на звук, увидел ее и заулыбался. — Твой брат? — спросил Леви, рассматривая его странный наряд. — Да, Дугал, — радостно отозвалась Ронья. — У нас мало кто умеет играть на волынке, а он в этом самый лучший, как его было не позвать! Воздух плыл маревом от огня в жаровнях, на которых готовилось мясо. Гарри жарил сразу двух зайцев, пока Мария нарезала большой традиционный пирог с клубникой — самой первой в этом году. На столах раскладывали пышные круглые хлеба с румяными бочками — обязательно подовые, круглые, как само солнце. Огромные миски были полны овощей, ведь куда же без даров элдийской земли? Она необычайно расщедрилась в этот раз, и это было видно по самим людям — радостным, смеющимся, готовым встретить новое и проститься со старым. Сила в теле — сила в земле. Сила в земле — сила в теле. От запаха нарезанных огурцов Микаса чуть не захлебнулась слюной, потянулась к столу за половинкой, но ее тут же протянул Леви, звонко хрустнув второй. — Одуреть как вкусно, — пробормотал он. — Почему в Марли не так? — Посадим с тобой в следующем году огурцы, — решила Микаса. — И у нас тоже такие же будут. Леви наградил Микасу мрачным взглядом, в котором отчетливо было видно его отношение к идее разбить огород, и она, не выдержав, заулыбалась этому. Еще недавно боялась загадывать дальше чем на неделю вперед — а ну что ждет их двоих дальше? Теперь стало спокойнее. Они снова шли по полю — Микаса тащила Леви за собой, а тот лишь качал головой, но не отказывался, а поднимался, отряхивал с хлопка свободных штанов налипшие соринки и следовал за ней. Прошли мимо двух девчонок, почти подростков, пытавшихся сплести какой-то хитрый венок. Одна из них корчила недовольные рожицы и возмущалась вообще всем. — Вот этот цветок сюда не подходит! А тот уже завял, хотя смотрелся красиво, пока ты не села на него своим задом в дороге! Этот воняет, я не хочу, чтобы от моей головы воняло! Подруга закатывала глаза, но упорно держалась. Сдалась лишь когда девчонка выдернула уже вставленный в венок желтый цветочек и заголосила: — Ну а это еще че такое, неказистое? — Это лютик, блять, — процедило сквозь зубы нежное создание, и товарка заткнулась. Аккерманам пришлось приложить уйму усилий, чтобы сохранить спокойные лица. Еще одна группа девушек смеялась над пареньком, исполнявшим на гитаре незамысловатую песенку про зеленые рукава. — Любви твоей жаждал, в ответ же узрел рукавчики цвета травы, — надрывался он, а девицы хохотали. Микаса тоже хмыкнула. От Карлы Йегер она еще совсем девочкой узнала в общих чертах смысл песни, когда они услышали ее, гуляя по Сигансине. Тогда и она, и Карла обе густо покраснели, но теперь это казалось скорее забавным. — Чего они так смеются? — оглянулся на них Леви. — Что такого в зеленых рукавах? — Я тебе позже расскажу, — пообещала Микаса, и хихикнула. Леви подозрительно покосился на нее и поджал губы, но не стал допытываться. Начались танцы, и парочки тут же высыпали в центр поляны, поближе к шесту и музыкантам, в глазах зарябило от пестрых лент и ярких расцветок платьев. Микаса покосилась на Леви, и тот поджал губы с выражением лица «даже-не-вздумай». Но тут же притянул ее к себе, вынуждая наклониться, и прошептал: — Но я не буду возражать, если ты сама пойдешь танцевать. Микасе не надо было повторять дважды: проследив взглядом за Леви, который отправился к Марии и Гарри, она тут же сорвалась в центр круга, подхватила под локоть Ронью и закружила ее. Та весело взвизгнула, обняла Микасу. Незаметно в танце остались одни только девушки, а юноши разошлись в стороны и молча наблюдали. Почти истерически взвизгнула скрипка за спиной Микасы, и та обернулась — почти испуганно, почти растерянно, под доброй насмешкой Роньи. — Сейчас попляшем на славу, сестра! — воскликнула она и схватила Микасу за ладонь, потянула с совершенно неожиданной силой для хрупкой беременной женщины. Микаса же, на языке которой до этого крутился вопрос, почему Ронья так ее зовет, подумала о том, что сегодня они все друг другу сестры и братья, дети одной земли. Они шли вокруг шеста с развевающимися на нем лентами в два круга. Микаса стояла во внешнем плечом к плечу с Роньей. Ритм бубна, в который отбивала приземистая крепкая женщина с перьями, вплетенными в косу, странным образом совпадал с ритмом сердца самой Микасы — то ускорялся, то замедлялся. Или это ей лишь казалось? Она словно сама стала частью этого поля, тянулась к небу вместе с цветами на нем, вскидывая руки, и клонилась в сторону словно ковыль. Взглянув на свои ноги — когда успела скинуть сандалии, оставшись босикомой? — она на миг зажмурилась, и снова всмотрелась. Ей померещилось, что прямо через ее кости, мышцы и кожу прорастает трава. Оглянувшись, она нашла в толпе Леви. Рядом стояли братья Сэндмен, но смотреть получалось только на него. Он улыбался, богини, как же он улыбался! Такую его улыбку Микаса видела лишь однажды: когда сказала, что останется с ним в Марли насовсем. Что же он сейчас в ней сумел рассмотреть? Ронья мягко подтолкнула ее плечом, переплела свои пальцы с ее, и они описали вокруг шеста еще несколько кругов. Волынка звучала непривычно слуху: Микасе редко доводилось ее слышать прежде, но она была словно создана для этого праздника с ее густыми переливами. Вот музыка затихла, Микаса вытерла испарину со лба и поправила венок, который сполз почти на затылок. Между грудей пробежала капелька пота, ладони были мокрые, между пальцами босых ног застряли мелкие травинки. Жаркое солнце Парадиза осталось на ее коже ровным загаром, одарило россыпью веснушек на плечах. Поле накрыла тишина. К шесту шла Мария и еще две женщины ее возраста, тоже с рогами, вкрепленными в каркас венка. Только сейчас Микаса обратила внимание, что поодаль шеста, так, чтобы не достать до него, был сложен высокий костер, и рядом с ним стоял тот же мужчина, что играл на… ветках? Палках? Бревнах? Как это назвать? Он держал в руках огниво и терпеливо ждал. — Солнце идет по кругу, — спокойно и величественно заговорила Мария, убедившись, что ее все слушают. — Освещая наши радости и горести, удачи и потери. Оно не вмешивается в наши жизни, но делится своей силой, подсвечивая ярче радость и помогая найти свет в самые темные дни. Порой оно прячется за тучи — очень, очень надолго, между Йолем и Имболком его почти и не видать, и тогда ярче разгорается пламя, что горит внутри нас самих. Мы чествуем сегодня Литу, приветствуем новое солнце, что родится на рассвете, но помним и о том, что теперь день начнет убывать. Но чем темнее время — тем сильнее полыхает наш собственный огонь. Сохраним же его! Обернувшись к костру, Мария кивнула, и мужчина кивнул в ответ. Присел на корточки и с силой чиркнул кресалом. Раз, другой, третий. Микаса не заметила, как появилась искорка, но отчетливо рассмотрела первый крошечный язычок пламени, робко лизнувший сложенные ветки. Еще. И еще. Распробовав, он стал наглее и жаднее, уже не пробовал — пожирал. Искры летели в небо, еще светлое, но с одного края уже мазнули синью наступающей ночи. Самой короткой ночи в году. В центр поля встали те пары, что должны были сегодня обручиться. Солнце уже клонилось к закату, по голубому небу побежали первые алые ручейки. Микаса улыбалась, глядя на Ронью и Олафа — он что-то шептал ей на ухо, положив ладонь на живот. Ее запястья коснулись теплые пальцы, и она удивленно оглянулась на Леви. — Пойдем? — кивком головы указал он на готовую вот-вот начаться церемонию. Микаса несколько раз как рыба открыла и закрыла рот. Когда Леви уже нахмурился и, кажется, готов был передумать, вцепилась в его руку изо всех сил и закивала. Рот растянулся в улыбке — наверняка ужасно глупой, но Микасе было все равно. Они встали с краю, и Мария одобрительно им улыбнулась. Морщинки на лице стали глубже, а в карих глазах заплясали крохотные огни — то ли искры от костра на живом пламени, то ли фонарики фейри. Руки каждой пары сплели между собой странной веревкой, сделанной из стеблей и длинных листьев, удивительно крепкой и прочной. Мария нараспев благословляла молодых, пока последние лучи солнца, садящегося за ее спиной, освещало их лица. Поляна, подсвеченная закатом, казалась затянутой серебристой дымкой, мерцающей так нездешне, словно с той стороны к ним пришли гости посмотреть на пламя костра до небес. И на них самих. Все уже разошлись. Кто-то сел за столы насладиться наконец трапезой, кто-то отправился в лес, на краю которого и находилась поляна, и оттуда слышались громкий смех и возня: кажется, играли то ли в прятки, то ли в салочки. Леви и Микаса продолжали сидеть под шестом, от которого раздавался запах трав и цветов. Пахло пряно, сладко, густо. Пахло пищей, по́том, лесом. Пахло летом, силой, жизнью. Уже совсем стемнело, но огонь еще горел. Леви обнял Микасу со спины, положил ей голову на плечо. — Кажется, не зря приехали, да? — повернула она к нему голову. Леви коснулся виска губами. — Ну куда, ну зачем, я вся потная! Тот лишь плечами пожал. Странно молчаливый, но не отстраненный, а словно что-то задумавший. — Здесь хорошо, — наконец произнес Леви, перебирая в пальцах снятую с их запястий веревку. — Но с тобой мне везде хорошо. Поэтому Элдия или Марли — не имеет значения. — Но там наши близкие. И у нас планы. — Да. Их корабль должен был отплыть через пять дней. Шероховатые пальцы, гладившие до этого обнаженное плечо, замерли. — Ты это видишь? Микаса с неохотой отвела взгляд от точеного профиля Леви с рваной полосой шрама на щеке и посмотрела в сторону костра. — Микаса, я ведь не сошел с ума? — Леви потер глаза и напряженно всмотрелся в пламя. — Не сошел, — успокоила его Микаса, хотя самой хотелось сорваться с места и бежать туда, к тем, что призрачными тенями кружились у огня. Эрен не соврал: они увиделись. Он махал ей рукой и улыбался. Они все махали и улыбались. Микаса снова видела их всех, как и в том сне в самую длинную и темную ночь, но теперь здесь были и те, кого она не знала. Совсем юная девушка со смешными короткими хвостиками и высокий парень рядом, обнимавший ее за плечи. А из-за их спин вышла женщина, чей портрет стоял у Леви на письменном столе. Невысокая, темноволосая, с усталым взглядом и теплой улыбкой, способной согреть и осветить весь чертов Подземный город, сгубивший Кушель. — Мам… — в прежде суровом, строгом, холодном голосе было столько дрожи и волнения, что Микаса не сдержавшись, обняла Леви и прижалась губами к щеке. Та была соленой и влажной — то ли пот, то ли слезы, не разобрать, да и не надо. Фигуры выстроились неровным рядком, глядя на них, щурились, прикрываясь от огня, и улыбались так, словно их время не подошло к концу давным-давно, словно еще пара шагов — и они окажутся по эту сторону завесы рядом с Леви и Микасой, и остаток праздника проведут все вместе. Они медленно таяли, истончаясь вместе с дымкой. Исчезла Ханджи, лукаво показав напоследок Леви язык, растворилась Саша, подмигнув Микасе, вскинул единственную руку в прощальном жесте Эрвин. Эрен ушел одновременно с Гришей и Карлой, но в последний миг успел прижать руку к груди в таком знакомом им обоим с Леви жесте. Дольше всех задержались их матери. Смотрели на своих детей без тени печали, с искрящейся радостью в призрачных глазах — смотри, Кушель, какие выросли. Многого еще не знают и не умеют, но учатся друг у друга, у людей вокруг и у целого мира. Гордишься? И я тоже. Шум праздника показался Леви и Микасе сейчас совсем далеким, словно на этой поляне они были совсем одни. Сидели вдвоем, прижавшись друг к другу, и молча смотрели туда, где еще минуту назад были те, кого им обоим так мучительно не хватало все эти годы, всю жизнь — два одиноких и брошенных ребенка, выпавшие из гнезда птенцы с едва-едва вылезшими из кожи пеньками на месте будущих перьев. Как растить крылья, когда никто не учил летать? Научатся друг у друга. Когда они оба пришли в себя, на поляне уже остались одни лишь старики, да и те медленно разбредались по шатрам. Мария уже спала в их шатре рядом с телегой, подложив под голову локоть. Микаса осторожно приподняла голову и просунула туда сложенное в несколько раз покрывало, а вторым пледом Леви укрыл Марию: во сне та зябко ежилась и терла плечи ладонями. Им ночь казалась теплой. И невыносимо быстро мчащейся. Шумной, яркой, праздничной, и все же с ноткой печали. — Теперь дни будут становиться все короче и тише, а потом придет Йоль, и солнца станет совсем мало, — тихо сказала Микаса. Заметила крошечную неприметную тропу, уводящую в лес, и потянула за собой Леви. — Это будет еще не скоро, — отозвался он. — Не спеши так, я устал. И вообще, куда ты меня тащишь на этот раз? — Если мы пройдем через этот крошечный лесок, то окажемся на холме. С него будет прекрасный вид на рассвет. Наверное, Леви кивнул, но Микаса этого не видела, уверенно шагая впереди. Под ногами стелился папоротник, корни стволов деревьев укрыл зеленым пушистым одеялом мох, пахло свежей смолой, стекающей по коре. Откуда-то снизу, будто из самых корней, раздалась музыка и пение. — Малый народец празднует, — улыбнулась Микаса. Леви, поравнявшийся с ней, покачал головой. — Это все непривычное, новое, незнакомое… я ни разу этого не видел, хотя на поверхности живу больше десяти лет. И так странно думать, что даже тут есть те, кто восславляет силу солнца. Я привык, что те, кто родился под его светом, совсем его не ценят, воспринимая просто как обыденность. — Если ты растешь с мыслью, что магия в этом мире везде, то солнце навсегда останется для тебя чудом. — Твои Сэндмены оказались чудом. Микаса остановилась в арке из двух молодых дубов, за которой начинались уже совсем редкие кусты жимолости, а дальше уже виднелась и зелень холма. Медленно повернулась к Леви. В свете луны, пробившейся к ним через кроны деревьев, он казался старше, чем был: резкие тени у носа и уголков губ, строгий и даже печальный излом бровей, прищуренные глаза. — Как и эта поездка. И ты сама. Кто к кому сделал первый шаг — да черт его знает, но Микаса могла поклясться, что это наконец был Леви. Первые поцелуи осторожные, почти изучающие, словно не было этих двух лет, словно они только узнавали друг друга. Раньше Микаса посмеивалась, что у нее затекает шея долго целоваться, а сейчас стало все равно. После этих недель, когда они оба боялись, что потеряли друг друга, она была готова стоять так хоть целую вечность с намертво затекшей от неудобного наклона шеей, с онемевшими от поцелуев губами и уставшими от крепких объятий руками. Земля сухая, теплая, прогретая еще недавним солнцем. Кора больно царапнула внутреннюю сторону ладони, когда Микаса уперлась в нее, почти нависая над Леви. Тот хмыкнул, глядя снизу вверх и потянул ее вниз. Буквально вниз. Он сел на землю, прислонившись спиной к стволу дуба позади себя, и прижал Микасу к себе так жадно, словно боялся, что она все-таки ненастоящая и вот-вот растает вслед за остальными его близкими. Невыносимо, блять, одна только мысль об этом делала так больно, что немедленно захотелось сдохнуть, закопавшись здесь прямо в эти корни. То-то малый народец охренеет. Леви готов был размышлять о любой ерунде, чтобы не сорваться раньше времени, когда Микаса провела языком по его шее. Раньше подумал бы — мерзость какая, они ведь весь день там на солнце потели, нет бы сперва в душ! Сейчас это показалось несусветной чушью и блажью. Слишком все было вокруг нездешним и одновременно настоящим, и до одури хотелось запомнить это именно таким. Леви прижался губами к ямке между ключиц, чуть сдвинув в сторону жемчужину — как всегда теплую, почти горячую под его пальцами. Кожа Микасы была соленая, как и у него самого, и это внезапно понравилось Леви тем, сколько в этом было правды и жизни. И пахла она сейчас совершенно по-новому, остро и пряно. Это ему тоже нравилось. Ему, черт возьми, сейчас все нравилось, даже крохотный задравшийся кусочек коры, впившийся между лопаток, не мог испортить… нет, пожалуй, все-таки мог, поэтому стоило его убрать. Столько держаться, стискивая зубы, и не ложиться в постель несколько недель, чтобы потом сорвало крышу до такой степени, чтобы взять Микасу прямо в лесу, забыв про собственную чистоплюйность и привычную брезгливость к поту и пыли… Скажи ему кто о таком неделю назад — не поверил бы, но прямо сейчас Леви было безумно плевать буквально на все, кроме того, что Микаса была в его руках, гибкая, подвижная и сильная, давила на плечи ладонями, щекотала волосами лицо и шею и целовала так, что Леви окончательно терялся в этой реальности, уже не понимая, что сейчас правда, а что нет. Запляши вокруг них в эту минуту фейри, он бы даже не удивился. Ему банально было бы не до того. Микаса коротко застонала, но не от удовольствия — стала совсем тесной за несколько недель вынужденного целибата. Было неприятно и саднило, почти как в первый раз. И поза была та же, что и в первый раз: она сверху, прижавшись бедрами к Леви. Тогда, с его больной и почти не рабочей ногой, особых вариантов у них и не было. Либо так, либо вообще никак. Никак Микаса не хотела. Микаса хотела Леви. И тогда, и сейчас. — Слезай с меня, — услышала она сквозь сбитое напрочь дыхание. — Тебе больно, я вижу. Упрямо мотнула головой, давая себе время расслабиться, перехватив его ладони, и не позволив ссадить себя. Отчего-то близость сейчас казалось особенно важной. Прямо тут, в этом лесу, на подушке из мха, пока лишайники, рассыпанные по коре, как веснушки по коже, терлись о тонкую ткань рубашки. — Неудобно, — процедила она сквозь зубы: одна коленка уперлась в камушек, по второй голой ноге явно кто-то полз. — Вот бы инвалидное кресло сюда, да? — подначил Леви, и Микаса едва не задохнулась: то ли от ускорившегося ритма, то ли от смеха. Постепенно стало проще, легче, свободнее. Крепкие руки сильнее сжались вокруг талии, на светлом льне расстегнутой рубашки блеснули крохотные точечки золотистой пыльцы, и их становилось все больше. Откуда она взялась? Микаса никак не могла сконцентрироваться, терялась в мыслях, запахах, звуках сдвоенного тяжелого дыхания и едва слышных низких стонов. Вокруг уже светлело, ночь подходила к концу, и Микаса была этому рада: ей нравилось видеть Леви. Смотреть, как по шее стекали капельки пота, как изгибались тонкие брови и кривился рот, как зрачок расширялся, почти целиком пряча под собой яркую синюю радужку. Самое любимое: после оргазма прижаться губами к ручейку яремной вены за ухом и чувствовать пульсацию жизни под тонкой кожей. Постепенно успокаиваясь и остывая, пока лес вокруг них просыпается и наполняется жизнью и звуками. Первую песню завел соловей, следом подхватил дрозд. — Ну вот, теперь ты знаешь, что значит зазеленить рукава, — отдышавшись, сказала Микаса. Леви уставился на нее непонимающим взглядом, а потом… расхохотался. — Рубашку, кстати, сама будешь отстирывать, — сообщил он ей, когда сам выровнял дыхание и наконец пришел в себя. Микаса сидела рядом, одернув платье, которое даже не удосужилось снять с себя во время секса, но от этого почему-то было особенно горячо. Он провел пальцами по измятому льну, и за ними протянулись тонкие полосочки размазавшейся пыльцы. — Я чертова фея, спасибо, Микаса. Тебе и твоему венку. Микаса фыркнула, сообразив наконец, откуда была вся пыльца. Так и не сняла венок ни разу за весь вечер. Он стал для нее настоящим символом этого праздника. Пожалуй, она разберет его на отдельные цветы, засушит самые красивые и заберет в Марли. В прикроватной тумбочке хранился тот самый подснежник, что она нашла на подушке после сна об Эрене — теперь туда лягут еще цветы, а в голове осядут новые воспоминания. Она раздраженно почесала бедро. И еще раз. И снова. В ответ на недоумевающий взгляд Леви пояснила: — Комары всю задницу искусали, пока скакала на тебе. — Я вообще походу на муравейнике сидел, — хмыкнул он в ответ, и тут же в подтверждение его слов по штанине вверх пополз муравей. Леви слегка перекосило, и он брезгливо его стряхнул. Микаса наклонилась и быстро укусила его за ухо. Тот смерил ее тяжелым взглядом, от которого прежде ссались по углам неопытные новобранцы, только прибывшие в Разведкорпус. Микаса даже не дрогнула, лишь пожала плечами. — Давно хотела это сделать. Ты заслужил. Приведя себя в порядок, они вышли на холм. Здесь было ветрено, прохладно почти. — Говорят, фейри живут под холмами, — задумчиво сказала Микаса, обняв себя ладонями за плечи. — А келпи водятся в реке, — отозвался Леви, и, переглянувшись, они коротко засмеялись. Смеющиеся Аккерманы — редкое зрелище даже для близких, но когда они только вдвоем, то можно. Теперь же Микаса нахохоталась вдоволь — позволила себе расслабиться. — Леви, — смех оборвался, тон стал серьезным. Леви так же серьезно глянул в ответ, наклонив голову в немом приглашении продолжать. — Вчерашний ритуал что-то значил для тебя? — Это был неплохой способ показать тебе, что для меня значишь ты, — спокойно проговорил Леви, немного помолчав. Затем в хриплом голосе отчетливо зазвучало сожаление: — Прости меня, я порядочно лажал в последнее время. Говорить о наболевшем было страшно, а еще стыдно. Ты справилась со всем случившимся лучше, чем я, и я совсем не знаю, что теперь могу тебе дать. Микаса опустилась на траву, и Леви, опершись на ее плечо, сел рядом. Ей пришлось неудобно выгнуть шею, чтобы уложить голову ему на плечо, и в конце концов она плюнула и просто вытянулась на траве, пристроив голову на его коленях — так, чтобы поменьше касаться левого. Так, на всякий случай, просто поберечь. Венок положила в траву, рассеянно пробежалась пальцами по уже потерявшим упругость стеблям и цветам. — Если ты думаешь, что у меня не бывает кошмаров, то ты очень наивен. А еще очень глупо пытаться нас всех уравнять. Там где справился ты, не выплыла бы я. Например, Подземный город — это же какой-то кромешный ад! А ты там жил столько лет. Леви молчаливо согласился с ее словами. — А про нечего дать… мне зато есть, что дать тебе. Подзатыльник, например. Или пинок, я еще не решила, — Микаса поерзала головой, устраиваясь поудобнее, согнула ноги в коленях. Ткань подола коротко прошуршала по цветам, сбила несколько лепестков. — С тобой спокойно. Это то, что остается неизменным в нашей с тобой семье, за все эти два года мне ни разу не было страшно. Да что за два, и за предыдущие четыре тоже. С тобой не страшно, понимаешь? Хоть лезть вдвоем на толпу аномальных, хоть разбираться, как подключить новый газовый баллон к плите и что делать, если сорвало резьбу на кране, и оттуда хлещет ледяная вода, — ответом на это стало короткое хмыканье, и губы Микасы медленно разъехались в стороны. — Ты даешь мне то, что у меня забрали еще в детстве. С тобой не страшно было глупой, слабой, больной, усталой, растрепанной с немытой головой. И спокойно. Просто до одури. Фух. Она перевела дыхание. — Ты не против, если я теперь до вечера помолчу? Кажется столько слов за один раз я еще не говорила. Это выматывает. — Молчи на здоровье. Она вдруг резко села, чуть не стукнув его лбом в подбородок — едва успел отклониться назад. — Если бы я могла твои кошмары забрать себе, то сделала бы это, — со всей серьезностью сказала она. Леви дернул плечом. — Не надо. Это мои мертвые друзья, которые приходят повидаться ко мне, а не к тебе. — Но они тебя мучают, — возразила Микаса. — Ошибаешься, себя мучил я сам. И еще не раз, наверное, буду мучить и грызть. Но я попробую научиться с этим жить. Ты же научилась. Микаса медленно кивнула, явно успокоенная его ответом и опустилась обратно, улеглась набок. Леви погладил ее по волосам, растер плечи, покрытые мурашками. Всмотрелся в седой туман, медленно расползающийся из низины под холмом, а опустив глаза, обнаружил, что Микаса задремала, уютно обхватив рукой его колени, словно лучшую в мире подушку. — Не засыпай, Микаса. Ты вроде что-то говорила про подзатыльник. Или пинок. — Еще минуточку, ладно? Тут так хорошо, — сонно пробормотала она, и все, на что хватило Леви — положить ей на спину теплые ладони, чтобы еще хоть немного согреть. Самому страшно хотелось спать. — Кстати, если ты не передумала сажать в следующем году свои чертовы огурцы, то я согласен, — прошептал он, наклонившись к ней, но она уже не услышала. Дышала ровно и расслабленно, как дышит спящий человек, чей сон не тревожит боль. Леви сдул с ее лица тоненькую косичку, которая уже почти расплелась, вытащил из волос травинки. Самому со своей болью явно придется жить до конца, но Микаса была права — пока они вместе, страшно не будет. Ни ей, ни ему. Над Элдией величественно-медленно поднималось новорожденное солнце.