Чинкара

      В то утро я проснулся от отплясывающего безумный танец на моем веке клопа.       Её рядом уже не было.       Мне казалось, тепло от прикосновений её ладоней по-прежнему греет мне лицо и плечи. Солнце в Абидосе встало уже давно, но она наверняка успела уйти еще во время темноты.       Прикрыв глаза в минутном порыве снова провалиться в сладостное забытье, в сознании встала картина, как она играючи набрасывает на себя блузку, закалывает повыше толстые черные кудри и на цыпочках покидает мою комнату.       Я почувствовал, как на лице растягивается глупая улыбка засмущавшегося юнца.       Веки раскрылись сами собой, взгляд стал бегать по кремовому потолку с длинными трещинами. Одного лишь расплывчатого, словно во сне, образа волшебницы хватило, чтобы голову покинул какой-либо намек на сон.       Я перевернулся набок и взгляд сразу же зацепил золотой браслет, инкрустированный изумрудными камнями, лежавший на прикроватной тумбе. В моей комнате он покоился, словно ведьминский заколдованный артефакт, что безжалостно приковывал к себе и высасывал из тебя всю жизнь. А ты был и не против.       Оставила специально, как она любила, чтобы я подошел после обеда в общей шумной столовой археологического клуба, к террасе, на которой она, в тишине и одиночестве, допивала свой кофе — столь же угольно черный, как её брови, и столь же крепкий, как моя собачья привязанность к ней; и аккуратно отдал «нечаянно» забытую вещицу.       Она бы вцепилась в меня своими глазами, сохраняя абсолютно спокойное, рутинное выражение лица, а бархатные губы приняли состояние нежной благодарственной улыбки, подобной той, что даруют дамы из высшего общества, когда мальчишка-оборванец, продающей газеты на улице, кидает им комплимент.       В этой намеренно сдержанной улыбке читалось снисхождение прекрасной девы к априори стоящему ниже парнишке, но в мягком взоре её я всегда мог прочесть глубину её понимания и чувств.       Именно глаза выдали её еще с первого дня, когда она шла под руку с Ним.       Она вежливо одаривала приветствием стоящую по колено в песке группу исследователей гробницы Мернейт, в которой я состоял той осенью.       Вид этой чарующей, юной персидской девушки, державшей столь несуразно большого и перезрелого британца, вызывал почти физическую боль и полное непонимание.       Хоть нет, я тогда прекрасно понимал, почему красивая молодая особа стоит с уже немолодым руководителем дорогостоящих раскопок. Меня удивляло то, как откровенно не шла её горящему молодому духу, пробивавшемуся сквозь скромный стан, его почти успешно скрываемая чахлость.       В тот день, в первый, благословенный и проклятый день, я впервые её увидел.       Жена начальника, ничего удивительного — вежливо улыбнись, поздоровайся и снова за работу. Но взгляд её лукавых глаз, казалось, выжег нечто на моем сердце. Я еще тогда не догадывался, что на нем мне огненным клеймом поставили печать, обещающую смерть.