Любимая женщина хирурга Кривицкого

Пока Кривицкий стоял, уперев ладони в холодную поверхность стола, по кабинету гуляло напряжение. — Ира! Ну как ты не поймёшь! — Я не пойму? — она выпустила из пальцев ручку и та, покатившись, отправилась на пол. Сосредоточиться на графике дежурств не получалось: не то чтобы нависающий над столом Геннадий выглядел устрашающе – просто собственные мысли без просвета были заняты утренним происшествием. — Я всё прекрасно понимаю! Есть протокол – есть твои действия в соответствии с ним. Что ты мне сейчас хочешь доказать? — Ничего я тебе не собираюсь доказывать. У нас счёт шёл на доли секунды! А ты мне про протоколы свои… Наша песня хороша – начинай сначала… Он хмыкнул и запустил ладонь в волосы, прочёсывая их нервными, петляющими движениями. Павлова, каблуком выловив из-под стола упавшую ручку, будто в органайзере не ждали своего часа другие, вернулась к мужу с ещё более грозным выражением: — Ты знаешь, чья она дочь? Если она не встанет и не пойдёт – вас с Куликовым уволят к чёртовой матери! И меня заодно. Вот мы с тобой заживём, да? Стопка подвернувшихся ей под руку бумаг гулко ударилась о стол, рассыпаясь по нему чёрно-белым листопадом. Она и сама не оценила свой порыв: придётся компоновать их заново, когда хотелось бы просто выпить крепкого кофе. Закрыться в кабинете в обществе головной боли, подстрекаемой всё новыми проблемами, что приносили то коллеги, то любимые члены семьи, а то и два в одном, и не пускать никого. Притвориться, что исчезла. Испарилась. Так же, как и утро, у которого, казалось, с первых минут не было шанса на благополучное существование. Но Гена не терпел бы игнорирования. — Ира! Ир, посмотри на меня, — не терпел уже в это мгновение, когда она, усмехнувшись озвученной перспективе, замолчала и уставилась на разбросанные бумаги, пропуская мимо его настойчивое желание смотреть ей в глаза. — Она встанет. — Я уже ни в чём не могу быть уверена. Ответила ровно и холодно. Заставила его растеряться и мыслями вмиг вернуться в прошлое, когда на её безымянном пальце правой руки ещё не сияло золото, греющее Кривицкого одним лишь видом. Как будто прошлое, найдя в повисшем между супругами напряжении трещину, просочилось в этот кабинет и морозным прикосновением пробежалось по сердцу. — Я думал, ты мне доверяешь. Научилась доверять. Но… Не договорил. Пожал плечами, натужно, искусственно улыбнулся и вышел за дверь. Сдался. Ирина выругалась и одним взмахом разметала листы, которые только начала собирать. Безвольно опустила голову в ладони, чувствуя горячий лоб и противный налёт мелочной ссоры, осевший ей на плечи из воздуха. До ужаса, до отвращения не любила ссоры. Ссорились часто и, как любая мудрая семья, в своих острых перепалках становились только дружнее, нежнее, внимательнее друг ко другу. Но такие — упрекающие, недосказанные, остающиеся недобрым многоточием — не выносила. Боялась возможного отдаляющего расстояния между собой и своим невыносимым. Потому что когда-то отвоёвывали каждый миллиметр близости. Разменивать её на мелочные препирательства было бы предательством. Но как он не понимал её!.. — Ирина… — предварительно постучав, но так и не дождавшись ответа, в кабинет резво впорхнул Кривицкий-младший. Странно угрюмая Хозяйка Медной горы и осадки в виде её бумаг скоро сделали его голос тише, а движения спокойнее. — Ирина Алексеевна, как поживаете? — Лучше не бывает, — преодолев спонтанное желание выпроводить посетителя парой громких слов, Павлова лишь поправила халат и смерила парня взглядом, после которого он сам должен был пожалеть, что зашёл к ней таким весёлым и беспечным. — Чего хотел? — Ну зачем так сразу… — Алексей как ни в чём не бывало опустился в кресло напротив. — Хотел узнать, как поживаете, как дела. — Правда? — она деланно засмеялась и, сложив руки в замок поверх своей документации, обратилась к нему со всем вниманием. — А работать не хотел? В приёмном пусто? Всех сегодня уже полечили? — О-о-о, теперь вижу: в семье разлад! А я мимо иду и думаю: чего это папа выбегает такой… разбушевавшийся! «Иди куда шёл, только тебя сейчас не хватало», — он пародировал интонации Геннадия с ювелирной точностью, но Ирину мало забавляло это представление. — А! Каково! На родного сына! — Разбушевавшийся… Твой папа сам кого хочешь выведет. Пока Павлова гадала, сколько ещё человек на этаже оказались в курсе их с мужем разговора на повышенных тонах и с какой периодичностью она будет мелькать героиней свежих сплетен, Алексей не понимал, что могло произойти между теми, кто только и успевал, что прятать свои нежности от его стремительно и часто без предупреждения врывающихся в кабинет глаз. — М-да… Не замечал. Может, проучим его? — он почти справился с ролью о серьёзной инициативе, но слабая улыбка, увенчавшая слова, выдала его иронию. — Не думала, что скажу это именно в эту минуту, но как же я согласна с твоим отцом: только тебя сейчас не хватало, — Ирина отмахнулась и принялась за новую попытку освободить стол от беспорядка, кивая Алексею в сторону двери. — Если у тебя всё – пожалуйста, на выход. Мне есть чем заняться. Поболтаем о делах как-нибудь в другой раз. Он почти коснулся дверной ручки, когда поймал себя на мысли, что хочется задержаться: то ли Ирина Алексеевна больно забавно раздражалась, то ли отец нуждался в его помощи, о которой не просил, но результатом — вне всяких сомнений — окажется доволен. — Между прочим, уже всё отделение гудит об этой операции! Какое-то время Павлова продолжала перебирать бумаги с видом полного безразличия к почти ушедшему парню и его словам, но животрепещущая тема снова зазвучала слишком цепляюще. — И… что говорят? — попыталась не выдать интерес, когда подняла глаза, однако попытка в ту же секунду обернулась неудачей. С подобной попыткой — в отличие от женщины, вполне успешной — не транслировать триумф от того, как быстро рыбка проглотила наживку, Алексей нарочито неторопливо прошёл к дивану, присаживаясь на него будто бы без желания затевать этот скучный, очевидный в ответах разговор. — Говорят, что Геннадий Ильич гений! Но почему-то в операционной никто не поддержал его идею… И Ирина Алексеевна тоже по-любому не поддержит, отчитает бедного Геннадия Ильича, как жалкого ординатора, а… — Можешь не продолжать, — она выставила ладонь, призывая его прекратить поток очередных аргументов в пользу того, что консерватизм Ирины Алексеевны ущемляет добрую половину отделения. — Я поняла. Поднялась, наполнила стакан водой и осушила его залпом. Опёрлась на стол, выжидающе глядя на парня: не желала продолжения, но подсознательно ждала других деталей. И он нашёлся с продолжением: — Ирина Алексеевна. Если серьёзно, то папа прав – это моё мнение, — Кривицкий-младший сделал паузу и чудом успел возобновить монолог до того, как Павлова собралась возмутиться, что в целесообразности действий хирурга её будет убеждать санитар. — И не потому, что он папа. Просто у него не бывает промахов, понимаете? Ни в чём. В вас – в том числе. Сложив руки на груди, она рассматривала собственный кабинет, пока слух не задели странные слова. — Что? Это о чём ты? Алексей и сам не знал, о чём он. Мысли вырывались сомнительной импровизацией и уводили его к таким же сомнительным поворотам, но отступать было поздно. Он зачем-то вспомнил их знакомство. Свою первую московскую зиму после долгой разлуки; долгожданную встречу с отцом и неожиданную встречу с его «девушкой» в ещё более неожиданном, шокирующем положении. Такая странная, дерзкая, немного дикая, неизвестно чем заманившая отца во власть своего женского «очарования» и совсем ему не подходящая. А потом вдруг… Такая не важно какая, но от понимания, что отцу не нужна ни одна другая, а эта женщина необходима в любом своём состоянии, — самая лучшая. Пусть. Если только он счастлив. Если только ему хорошо. Если только он живёт в ответно тёплых чувствах. — Той зимой, когда я приехал и вы… К её горлу подкатил неприятный ком. Предпочитала самым глупым образом уверять себя, что всё произошедшее с ней в период от смерти Аленикова до свадьбы с Кривицким было кошмарным сном, но всякий раз непроизвольно возвращалась к осознанию реальности и старые шрамы болели с новой силой. — Я помню и без пояснений. Дальше. Алексей не понимал, зачем выдавал ей что-то излишне откровенное: свою раннюю жестокость; то, что Геннадий слышал эту жестокость; то, что они обсуждали её, хотя это было бы очевидно любому… Но выдавал и не собирался притормаживать. Просто тогда не сразу понял и оценил жертвенность отца, но теперь считал необходимостью защитить его честное имя. Пусть даже и перед его женой, едва ли в том нуждающейся. И когда только пустил в свой помогающий по жизни цинизм эти сантименты? — Мы как-то шли с ним по улице, и я сказал, что он не сможет жить с ин… человеком с ограниченными возможностями. Вы простите, но реально… — Я же сказала: без пояснений, — Ирина устало опустила веки. А может быть, под ними мелко и часто защипало. — Он сказал, что никогда не бросит вас! Так и сказал: «Алексей, я люблю эту женщину и никогда её не брошу». Но не важно, что он сказал, что не сказал… Я такой уверенности в его глазах вообще никогда не видел! Понимаете? Никогда! А я знаю его… очень давно. По телу разлилась тяжесть мрачных воспоминаний и, почувствов себя каменным изваянием, Павлова замерла. Лишь едва различимо улыбнулась на выдохе одними уголками задрожавших губ. Нужно было что-то ответить. Найти какое-то слово. Пересилить свой страх перед бездной памяти, которая пусть и была бездной, но всё же хранила его любовь… К ней той — жалкой, беспомощной, невозможной, непривлекательной, ужасной. Но любовь. — Мы, наверное, ушли от темы… — будто снова тянулась поправить халат, но на самом деле хотела коснуться плеч в подобии объятий. Как никогда хотела, чтобы рядом оказалось тёплое плечо Кривицкого. Но он, убеждённый в том, что она ему не доверяет, наверное, бродит где-то не с ней. Может, даже мимо, но обходит её дверь стороной. Как когда-то… Давно и недавно. Было достаточно одной ссоры, чтобы вернуться в те дни и вновь ощутить холод непонимания. А всё-таки как от пустого диалога с его сыном она перешла к этим воспоминаниям, признаниям и переживаниям? — Да какая тема! Он знал, что вы встанете, когда никто не верил и не знал. Даже Бог. Если он есть. А вы в него не верите, да? В папу в смысле. Не в Бога. А зря! У него не бывает про-ма-хов! — следя за движением эмоций на женском лице и понимая, что маленькая миссия примирения если не выполнилась, то запустилась с его лёгкой руки, Алексей бодро подорвался с дивана. — Ну, я побежал. Хорошего дня! Когда Ирина очнулась от наваждения, в кабинете уже не было никого и ничего, кроме редкого для неё чувства гложущей вины.

***

Без двадцати восемь. Рабочий день кончился тремя досадными вопросам «Ирина Алексеевна, а почему вы ещё не ушли?» ранее, и только стрелки настенных часов били по голове, напоминая, что до следующего вопроса, если сложившаяся традиция коллег не даст сбой, осталось двадцать минут. Почему она ещё ушла?.. Было странно и дико признаваться, но домой не хотелось. Может быть, сама погорячилась, сама не подумала о брошенных словах, сама за день не нашла повода или желания отыскать мужа и ещё раз поговорить… Но он ушёл без предупреждения. Без приглашения уйти вместе. Не посчитал нужным вспомнить о ней и едва ли вспомнил о том, как это больно — ранить молчанием и равнодушием. Её голова покоилась на руках, сложенных на столе. Оставалось лишь с прикрытыми глазами отмерять мучительное течение времени до неизвестного решения: может, собираться домой, а может — искать плед, чтобы наплевать на спину и свернуться на узком диване. Всё одно: графики составлены, отчёты дописаны, коллеги отправлены к своим рабочим обязанностям со стандартным ответом, что всё в порядке, — делать было нечего. В какой-то момент дверь приоткрылась, и кто-то почти беззвучными шагами — непозволительной наглостью — прошмыгнул в кабинет. Может быть, начинала проваливаться в сон? Но чьё-то присутствие словно ощущалось кожей, переменившейся обстановкой, и Ирина, жмурясь оттого, что отвыкла от света лампы, подняла голову и постаралась вернуть глазам фокус. Может быть, уже снились обманчивые видения? Но незваный гость поразительно походил на Кривицкого. — Ира? А ты почему ещё здесь? Он подошёл к столу, подал голос, и она, смахнув с лица прилипшие пряди, убедившись в реальности происходящего, нахмурилась в удивлении: — Гена? — на всякий случай легко похлопала себя по щекам. Однако ничего не изменилось. — Я говорю: ты что здесь делаешь? Опережая традицию, он тоже присоединился к адресантам её опротивевшего вопроса. А она только желала спросить его о том же, ведь Геннадий совершенно не выглядел вернувшимся за ней из дома. Белый халат и привычная тёмно-синяя хирургичка, сгорбленные плечи, залёгшая между бровей усталость — выглядел никуда не уходившим. — Я? Работаю, — Павлова встала, приосанилась и, обойдя стол, медленно, с недоверием подошла к мужу. — А ты? Спросить о том же. Лучшая защита — это нападение. — Да меня заведующая травматологией перехватила, попросила помочь, а я и сам напросился. У них такой интересный случай по моему профилю!.. — Кривицкий воодушевился. В утомлённом взгляде промелькнула искра – так, как по обыкновению в конце любого рабочего дня он любил рассказывать жене всё интересное и любопытное, что видел и слышал без её присутствия; та вторая и последняя его страсть после неё – интересные медицинские случаи. Как будто не было их дневного разговора. Как будто их дневной разговор не был глупой ссорой. Как будто он ни разу после опаясавших их пальцы обручальных колец не задумывался о том, что она могла ему не доверять. Ирина прищурила глаза и отвернула от него лицо к стене. — Ну, если заведующая травматологией попросила… Позади послышался приглушённый бархатный смех. Пальцы щекотными касаниями прошлись по всему предплечью, задержались на запястье и с особой крепкой нежностью обхватили ладонь, подталкивая женщину развернуться обратно. — Ирка! Перестань, — не прекращал смеяться, позабыв усталость многочасовой операции. — Избушка, избушка, повернись к лесу задом, а ко мне передом! — не видя реакции, он легко потянул её на себя, открывая другую руку для объятий. — Ты уже давно дома должна быть. Что случилось? — Ничего, — упорно, но не долго сопротивляясь, Павлова позволила его рукам окольцевать себя. Своим губам – разрушая всю показательную серьёзность, вскоре растянуться в самой нелепой улыбке. — Я думала, ты придёшь и бросишь мне на стол заявление по собственному… На мгновение воцарившееся в кабинете молчание сменилось его хохотом. — Потому что моя начальница самодур? Самодура? — Ген! — окончательно сдавшись, Ирина рассмеялась в его плечо, так и оставаясь в этой самой уютной позе – прижимаясь к нему щекой, сердцем и душой; сминая под пальцами идеально выглаженный халат; расслабляясь, успокаиваясь, затихая, снова и снова вспоминая, что ей совсем не обязательно чувствовать твёрдыми каблуками пол – что он удержит её всегда, везде и любую. — Нет уж, не дождёшься. Справлюсь как-нибудь с этой начальницей… Любимая же? Любимая. Как с любимой не справиться? — всё водил ладонями по её спине и, прижавшись в ответ, вдыхал родной запах волос. — Там, кстати, девушка из пятой палаты проснулась. И уже прогулялась по ней. Знаешь такую? Павлова нехотя выпуталась из объятий и виновато закусила губу. — Прости… Он взмахнул рукой: мелочь, пустяк, вздор. Как будто ни за что и никогда не поверил бы, что она сомневалась в его квалификации, не доверяла ему, опасалась, что подставит. Просто… Просто была Ириной Алексеевной. Его неисправимой, единственно любимой и не нуждающейся в исправлении Ириной Алексеевной. — Домой? — Домой, — Павлова кивнула, разглядывая, как к запястью прикасаются его губы, и ощущая, как через этот мимолётный жест по телу разливается тепло, которого ей так не доставало. — Может, завтра на ужин Алексея позовём? — Лёшку? С чего бы такие предложения? Её внезапное желание повеселило Геннадия. Та, что неизменно предпочитала тишину и одиночество вдвоём, предлагала добровольно пригласить в их вечер ураган по имени Лёшка. Ирина пожала плечами, словно у самой не было обоснования спонтанной идее, и улыбнулась в поджатые губы: — Просто… Вместе веселее. Но обоснование было. Хотя и больше интуитивное, чем способное вырваться громким признанием. Ей нужна была семья. И она не искала её в этом подобии — знала, что подобия не было; рядом с Геной и его Лёшкой могла почувствовать самое реальное, подлинное, нефальшивое счастье. Просто могла быть женщиной, которую любили.