Devil on my shoulder

      Темнота.       Она застилает перед глазами всё, проникая в дыхательные пути, покрывая изнутри внутренности коркой крепкого льда. Она — проникает внутрь тела, расползаясь по нервам, капиллярам, всё вниз, всё глубже, всё шире, туманом оседая на кожу. С каждым новым вздохом тьмы и холода в ней становится всё больше, и Саша — за грудь хватается от ноющей, тянущей боли и абсолютной пустоты где-то под сердцем. Саше разбиться хочется, головой убиться об стену так, чтоб шепчущие голоса на ухо больше не слышать. Саше — заорать во всё горло хочется, пальцами ребра себе переломать и вытащить кровавый орган, выбросив от себя, чтоб под корень проблему пересечь.       Каждый раз от желудочка по артериальной и венозной крови тьму разгоняет всё сильнее.       Терпеть — это хорошо. Молчать — это хорошо. Будешь сильнее, всё переживёшь, станешь лучше, всех потом порвёшь.       Проигрывать — это хорошо.       Тьму в венах разбавляют бешеные картинки подобных четверных прыжкам, такие хаотичные образы и звуки, обрывки старых воспоминаний, новых, смесь горечи, отвращения, ненависти, оголённых нервов.       Боль боль боль боль       Саша помнила всё слишком нечётко — в основном то, как осырела её маска, как мерзко размазалась по лицу туш и помада кораллового оттенка, разводом напоминающий кровь. Саше на какую-то миллисекунду кажется что не слезами она плачет — выхаркивает, давится собственной кровью, которая всё течёт и течёт вниз, туда, по губам и подбородку. Саша гниющие, мерзкие руки галлюцинаций вокруг отталкивает в стороны, ногами бьёт о бетон в истерике, кричит, лиц не разбирая, готова хотя кулаками молотить по стенам, и так нехочет-нехочет-нехочет ничего, ну вообще ничего, когда мечта — такая близкая, вот, пальцем коснись — ушла из-под носа, вильнув хвостом и ускакала к её сопернице, сопернице, которую когда-то она считала подругой.       Дисней врал. Счастья нету в жизни. О каком счастье может идти речь, когда маленькая, щупленькая девочка жмётся к стенкам словно загнанный в угол зверь, чувствуя, как рвётся то настоящее, что та всё пыталась ухватить и удержать внутри?       Саша за ускользающие воспоминания уцепиться пытается ногтями, пальцами впиваясь, но все попытки проходятся по каре её разума, и что то там, внутри, невольно обрывается, крича-крича-крича. Разум Сашу окутывает будто паразитирующий плющ, медленно разрастаясь, превращаюсь в сетку лабиринта из которого нету выхода — одни тупики да повороты сколько не мчись.       Саша заперта в этой клетке намертво, без шанса вылезти на поверхность.       Боль — это хорошо.       Чувствовать — это хорошо.       Боль — удел человеческий…       …Тогда Саша человеком быть не хочет, когда голову заламывает в шее, глотку раздирая отчаянным криком.       У Саши после Олимпиады второе дыхание не открывается — у Саши после Олимпиады всё хорошо не становится, когда комок сжатых органов вверх по внутренностям поднимается, тошноту образуя, которая хочешь не хочешь — не уйдёт совсем. Саша после Олимпиады себя ненавидит до дрожи в коленях, всё никак не понимая за что больше всего.       Боль в висках пульсировала, белым шумом покрывая уши и пробираясь вглубь, до вспышек перед глазами. Камила? Аня? Алёна? Все некогда тёплые и знакомые имена покрылись прочной бронёй холода и ускользающей сквозь пальцы материей — Саша не знала этих людей, знала только тихие или громкие отголоски бывших образов…       Вернее думала, что знала.       Боль — это хорошо.       Саша на тренировки ходит — исправно, при любом удобном случае выбегая в туалете, по три раза тря лицо ледяной водой, чуть не раздирая кожу щек, а потом — на зеркало глаза поднимает, встречаясь с взглядом бешеным напротив. У неё на лице паника — холодной жидкостью выступает, тут же другой смываясь, и Саша себя сдерживает еле-еле лишь бы зеркало это руками не содрать со стены, на куски не разбить, ведь до невыносимости это сделать хочется — Саша терпеть свой взгляд не может, Саша думать не хочет, что настолько сильно сама потерялась, когда тихие голоса в голове шептали одну и ту же фразу.       Слабачка. Слабачка. Слабачка.       Она в квартире всё зеркальное занавешивает, ведь ей кажется, чем больше этого будет в её доме, в её квартире, холодном, ледяном уголке такой же ледяной жизни — тем больше та, старая девочка Саша холодно смеётся над ней из зазеркалья, тыча пальцем, и именно эта Саша, старая Саша, та Саша на ушко ей шептала на тренировках падать, самолично сбивая с ног прямо в воздухе.       Тутберидзе языком недовольно цокает, когда Саша с посеревшим лицом и выступившим от высокой температуры холодным потом поднимается со льда, в очередной раз не успев ногой за четверной зацепиться валится с высоты, чуть руку не выворачивая.       Все к ней с холодом внеземным относятся абсолютным, боль причиняя нестерпимую, вот только ошиблись они в одном — Саша настолько болью этой пропиталась, что уже не ощущает ничего.       У Саши улыбка — до горечи сладко-игривая на губах, которая приклеилась крепче-накрепко. Она девушка — слишком умная, всё понимает, из-за чего никто и тем более никогда правды от неё не слышит. Правда тяжёлым грузом лежала на больной спине, плечах, наровясь нагнуть к полу, придушить, лишить права голоса. Саша — правду пихает в подсознание, закрывая на все замки, ключ выбросив в туманную пустоту, наполненную ядом боли, позволяя протечь сквозь себя, насыщая организм вместо кислорода, когда голос на ушке медленно, но начало заглушать одно единственное имя.       Марк Марк Марк       И Саша знала, это — единственное что осталось у неё за то, что можно зацепиться. Имя — будто солнечный блик в абсолютной тьме. Саша повторяет его из раза в раз, желая хотя бы на йоту заглушить фантома в её сознании, который так сильно рвался оглушить резкими выкриками её же искажённым голосом, который она всегда ненавидела. Такой хриплый, что чуть ли не мужской.       Саша знает — это имя — всё, что у неё осталось. Оно то точно выведет к свету.       Марк Марк       Саша в который раз ночью покрывало на куски рвёт убитыми руками, хватаясь за грудь, когда дрожащие веки распахиваются во всю ширь после очередного тягучего кошмара, где она же падает с ужасающей для неё высоты, всё падает и падает спиной вниз, да так и не может зацепиться за выступы пустой черноты вокруг.       Саша убита.       Даже не так.       Сашу убили, и убили свои же.       Саша переключится всё пытается, голову забивая заботой и нежностью к голубоглазому молодому человеку, крутясь вокруг него при любой возможности, ходя на тренировки, печась о его будущем, ведь это так удобно — свои проблемы затыкать проблемами других людей. О себе «любимой» не думаешь. Марк её одаряет вечно-снисходительным взглядом и лёгкой полу-улыбкой губ, таская её сумку за собой, когда она всё поцеловать его пытается, на шоу радостно обхватывая руками за талию и шею, буквально повиснув, улыбаясь как влюблённая дура, бездумно смеясь на интервью, всё продолжая за маской скрываться, которых итак у неё навалом.       Добавилась ещё одна.       Саша утром и днём — сладко улыбается на камеру, строя из пальцев сердечки, за Марка ухватившись мёртвой хваткой сильных рук, не отпускать давай себе наказ ни в кем случае. Саша днём — гладит парня по щетине, чувствуя, как же отвратно она колит пальцы, но медленно начиная к этому привыкать, наслаждаться, Саша днём — Камиле машет на видео, выглядывая из-за бортика, Саша днём — еле на ногах стоит после квад-лутца очередного.       Саша ночью — в угол кровати пустой жмётся, когда дрожь бьёт непереставаемая и пот льётся градом по вискам, теряясь в белых простынях, смешиваясь с ядовитыми слезами. У Саши ночью шум в ушах такой, что хоть вой от отчаяния или головой об стену убейся — кстати как вариант — чтобы заглушить. Ночью руки трясутся в аффекте и зрачки сужены до дикости страшной, а взгляд всё по мебели бегает, вылавливая знакомые, но такие далёкие ей образы. Саше — заорать хочется, что она и делает — кричит как в Пекине, до бесконечной хрипоты итак мужеподобного голоса и до того, что кислород выйдет из альвеол полностью и безвозвратно.       У Саши боль глушить не получается.       Мало.       Нужно больше.       А потом в Монпелье, эдакой столице искусств наравне с Венецией, Флоренцией и её Палаццо Веккьо, Палаццо Питти, «Ищите и найдёте», родина создателя «Божественной Комедии», и тогда Сашу ведёт, и ведёт странно, дико, в какую-то непонятную ей сторону от себя. Тогда она понимает горькую истину всего, что происходит — Сашу воспитали как свинью на убой, чтоб в нужный момент списать, даже несмотря на всё то, что она делала и делает для своей страны, в которой её всё равно ненавидят без разбора, и сколько бы она не делала, сколько бы не старалась — ничем это не изменить.       Плакать уже бессмысленно. Саша просто окончательно перестала быть Сашей, и это уже не обратимо.       Саша в Монпелье к Марку жмётся щекой после тренировок, поддержку немо ища, стараясь спрятаться от боли всей и страхов. Спрятаться от тьмы, которая слепо пробиралась всё ниже, возвращая ледяной холод за собой. У Саши скулы улыбаться сводят, и веки тяжелеют всё, под глазами круги чуть ли не чернильные образуя. Саше всё отвратно, отвратно настолько, что даже винить не в состоянии никого кроме себя, морально истощена настолько, что сил банальных не хватает, из-за чего приходилось таблетками перед сном закидываться, лишь бы отключиться.       Саша себе в голову вдалбливает, что ненормально это, что так нельзя, а голос пелену и щит в виде Марка всё преодолевает, и раз за разом слышится всё чётче и чётче.       А потом Саша тьму ощущает. Не то что снаружи, не то что внутри себя, это была тьма, словно медленно начинающая пробираться в другого, другого, чьего имени она и не знала даже. Саша — удушающий запах чувствовала, шлейфом обволакивающий носоглотку в коридорах, на льду, и чётко осознавала, что эта тьма — не её. Тьма эта — гуще, с примесью угарного газа, соляной кислотой обжигающая горло — тьма, что становилась всё ощутимее.       И Саша ощущает её, впитывая клеточками организма, силясь найти причину, ведь единственный, от которого исходило подобное до этого — была она.       Саша тьмой заражается сильнее, когда после неудачного прогона плачет в душевой, забившись в уголок — слёзы Марку не нужны, она усвоила это очень давно, да что он и сделать то может? Саша заново переучивается к холоду, к холоду уже от другого, родного, любимого ей человека.       Марк о Малинине говорит с налётом презрения, как о неопытном щенке, который еле-еле лапами перебирает, придерживаясь чётких, ей совсем непонятных позиций. Саша Марка во многом не понимала, это факт. Саша — бездушный технарь, у которой цифры всё крутятся в голове, периодически загораясь разными цветами поочередно. Саша — ни импровизировать, ни саму красоту и искусство не понимает, и чем дальше она росла, тем больше в ней это было.       Чем дальше она росла, тем меньше в ней было от человека.       Саша с тем фигуристом не общалась совсем, лишь иногда проходя мимо него в коридорах, радостно с Марком смеясь. Видела украдкой на льду, когда на трибунах сидела, видела, как тот беспокойно губу закусывает, когда она приближалась, после — мимо обходя. Саша глаза его видит, кошачьи, со странным узором по краешкам светлой радужки, добрый, наивный, ласковый взгляд действительно ребёнка. Котёнка. Щеночка.       Выглядит правда как побитый щенок.       И только после того, как они встречаются после произвольных программ, после того, как он весь контент посрывал, только после этого, проходя мимо него, переплетясь взглядами, всмотревшись ему в глаза, Саша тьму в нём замечает.       Тьму такую же, что разила по её венам.       Когда сезон заканчивается, Саше кажется, что мглу она под кожей своей запечатала на определённом уровне, перетянула все конечности, чтоб чернота не распространялась ещё сильнее, боль разгоняя. Саша думает так, пока спину себе не калечит, после все прыжки заваливать начиная, позиция свои сдавая по всем фронтам. В штабе помогать никто не собирается, никто тут никого сохранять надолго не хотел — у Тутберидзе была гениальная тактика — она выжимала все соки из спортсмена пока тот чуть не скулить начинал, уходя в попытках хоть как-то сохранить крупицы здоровья, обвиняя в предательстве. Саша — пешка её в игре, такая же, как все остальные, которая вышла вся и без остатка.       Иллюзия прошла ровно в тот момент, когда та признаётся, что переходит к Соколовской, кожей ощущая все ненавидящие и презрительные взгляды, такие же посылая всем остальным, у Саши внутри пропасть разверзается, в которую падают все её еле живые остатки, всё, что когда то было ею.       Или не было?..       Сашу все ненавидят до искренности, и их кажется стало ещё только больше. Её презирают, её ненавидят, не понимают, предательницей называя, что швы на коже раскрывало с новой силой, вспарывая дерму.       Она сильная. И она любит Марка, это всё естественно. Когда-нибудь, они поймут, но сейчас Саша просто молча зубы стискивает, давясь к себе отвращением, прощения молча прося у всех, кто мог бы её услышать.       Да никто наверное.        Она сидя на диванчики после разваленной программы, на баллы свои смотрит, переводя взгляд на имя прямо напротив пятой итоговой строчки. Сашу в спине ломает, корёжит, нервные окончания все от боли взрываются, а ей самой не остаётся ничего, когда трясти начинает от истерики драной.       Тьма мерзкими щупальцами в рот заползает, по слизистой вниз проникая, мерзкими укусами покрывает все внутренности, змеями обворачивается внутри.       Марк ничего не делает, когда она в комнате слезами давится, неразборчивое что-то крича — скорее всего опять клятвенную ненависть — видимо придерживаясь принципа, что само всё пройдёт, и Саша в номер по ночам их перестала приходить, все спускаясь в открытую столовую, сжимаясь в уголке за столиком и думая-думая-думая.       Но в столовой она была не одна.       Илья изменился — Саша заметила это сразу. Котёночный взгляд лазурных глаз остался, но поменялся — Илья не кота начал ей напоминать, пантеру. Одновременно ласковую, но такую жестокую, готовящуюся к прыжку, такую, что поймать себя то даст, но последствия будут кровавыми не для него — для тебя. Илья казалось со своим четверным акселем вошёл во вкус, уже начиная пользоваться создавшейся популярностью, всё чаще заигрывая с другими фигуристками, что у Саши чуть ли не рвотный рефлекс вызывало, на что те чуть ли не пуская слюни велись.       По ночам Илья почти не наглая сволочь, когда распластавшись щекой лежал на столешнице, заткнув уши наушниками, пусто смотря перед собой. И судя по разбитому выражению лица, далеко не фонк там был. Она сидит от него поодаль, сварив себе кофе, на него не смотря, но всё чаще видя по утрам, как густые брови медленно опускались, хмурясь — чаще наедине с собой, как он думал.       А потом это было всё чаще. Саша на него глазами натыкалась, понимая, что с тьмой в жилах Илья не справляется, вот только была в них грубая разница — Саша врала чтобы скрыться. Илья врал чтобы всем угодить, и это его и губило.       Илья с тьмой своей не справлялся, когда её становилось всё больше для него одного. Саше помочь ему хотелось, но Илья не давал, действительно ведя себя как пантера — ускользал перед носом, закрывался, бил по лицу, всеми когтями цепляясь, кожу наровя снять, словно ничего ему не нужно.       Илья совсем один был, да вот поняла Саша это только потом, слишком поздно. Они оба были погружены в черноту, но отличие лишь в том, что у Саши Марк был, а Илья совсем один, никого не подпуская достаточно близко. Илью никто не хлопал по плечам со словами: «Всё будет зашибись, бро». Илью на глазах Саши не подбадривал никто абсолютно, и у Саши немое чувство дежавю просыпалось.       Врать тут не получается. Люди, кто прожили в одиночестве, никто никогда не нужен был, ведь одиночество в ДНК уже пропечаталось намертво.       Саша съезжается с Марком, все семейные заботы беря на себя, — моя за ним посуду, готовя по утрам завтраки, квартиру его убирая и до блеска начищая, по музеям и театрам вместе с ним ходя, все выставки рекламируя, обеспечивая шоу-контрактами за «спасибо» и «люблю тебя» что её уже достало. Саше кажется, что она бьётся о непробиваемую стену, когда пытается из Марка выжать хоть каплю действий или защиты от влиятельных лиц, даже пытаясь поговорить с ним на эту тему, но тот лишь списывал всё на то что Саша сама себя загоняет, целует в щеку, отчего та тает и уходит непонятно куда.       Саша, называя его своей семьёй в ответ надеется хоть на что-то, но ничего не происходит. Марк свою любовь никогда действиями не доказывал, лишь говорил и говорил, говорил что очень любит, что ценит, позволял виснуть на себе, когда Саша банального тепла хотела, получая лишь… ничего?       Саша училась, что некоторые люди не понимают с первого раза, так что по десять раз просила чтобы он сам мыл за собой посуду потому что сама она уже устала сваливать всё на себя, потому что работает она чуть ли не больше его, и такую нагрузку уже не выносит. Марк к таким просьбам — глух до невыносимости, и все попытки его приучить к порядку сводились в ничто.       Саша устаёт. Саша не может.       Тьма заглотила её почти полностью…       С Ильёй она не контактирует совсем, если не считать сидение в столовой. Они не говорят, и Саше на него плевать было, лишь иногда пересекаясь глазами проходя мимо и слабо улыбаясь друг другу. Илья к Марку относился с видимым презрением, как и Марк к нему, собственно, тоже. Саша как не пыталась понять причину их негласной вражды — не могла осознать, да и сил банально не было. Каждый старт выступать было всё проблематичное, и когда она становится седьмой на Финале Гран При, а Марк — Илью обходит на несколько баллов, сдвигая на четвёртое, они вновь встречаются в пропитанном холодом ледяном помещении, тот не выдерживает. Саша когда-то размышляла, кто же сорвётся первый, и не выдержал Илья.       Саша как сейчас слышала, как стул с недовольным визгом отлетел в сторону, как ваза разбилась о пол, как стакан полетел в стену, как Илья безостановочно бормотал что-то под нос, как опрокинул стол, и как она, не шевелясь пусто смотрела на то, как русый падает на холодный кафель, волосы на себе рвя с корнем. Саша видела, как мощная спина дрогла, как Илью раскачивало, и как все демоны выходят наружу. Саше — абсолютно плевать на него, на то, как тьма подступала к парню всё сильнее и сильнее, как он в клубочек сворачивается и трясётся от бесслёзной истерики, но Саше опять же плевать.       У них негласное правило — не трогать друг друга во время истерик.       Всё она делает правильно. Ради Марка.       И когда Саша оставляет парня одного, она ощущает, как тьма душит её своими мерзкими ручищами с грязными когтями, а её дьявол за плечом шепчет, набирая тембр голоса одно лишь слово.       Предательница. Предательница. Предательница.       Марк всё меньше появляется дома, и Саша мысленно себя заживо съедает, вновь и вновь номер его набирая, обхватив рукой худенькие колени. Саша молча с ума сходит, думая, что правда в психушку пора.       Но она знает — такое не лечится. Её такой сделали другие.       Она не виновата.       По крайней мере хотелось в это верить…       Саша знала себя слишком хорошо. Саша слабачка, ведь упрямство никогда не было равно силе. Саша слабачка, ведь не может справится ни с проблемами, ни со своей жизнью, и от этого кричать до хрипоты хочется, — и Круэлла эта явно не про неё. Сила — это же не про тело. Это про душу.       Или что там у Саши осталось вместо неё.       Не сильная Саша далеко.       Саша слабачка.       18:03 Всё нормально у тебя?       Саша пишет ему после очередного сторис, когда удушье чувствует особенно остро. У Ильи темнота — в волосы отходит, расплываясь по телу, и Саша видит, в глазах его видит, не понимая, куда смотрят остальные. Саша слишком много по фотке видит — и то что губа прокусана, и глаза опухшие, и кожи сероватый оттенок, как и приклеенную к губам улыбку. Сашу в пот бросает, когда его — жаль становится. Саша видит всё, Саша новую жертву видит черноты, которая её сожрала уже с потрохами, теперь с новой силой атакуя того, кто ничего не сделал вообще, и от этого жалость просыпается где-то на уровне оледеневшего сердца, заставляя в замедленном темпе снова биться.       Подумать только, не любовь Сашино сердце пробудила — банальная жалость.

      18:15 Да

      Саша сквозь зубы шипит, не зная почему так раздражается из-за типичной лжи. На момент Саше — Илье позвонить хочется и наорать конкретно, за плечи взять, трахнуть головой об стену так, чтоб голову ему разбить и мозги на место поставить, чтобы в себя пришёл, потому что похоже сейчас она научилась видеть сквозь все его маски насквозь. Саше — правду выбить из него хочется всю, даже насильно.       18:16 Во всём?

      18:17 Во всём

      И тут Саша не выдерживает. Саша — срывается, стискивая зубы до раздражающего скрежета и с остервенением отправляет ему в ответ, потому что наглого «Бога» нужно было спустить с небес на землю. Да и какого Бога? Он ребёнок обычный, просто талантливый ко всему прочему.       18:19 Кому ты врёшь? Себе или мне?       Илья не отвечает пять минут. Десять. Двадцать. Печатать — даже не принимается, но из сети не выходит, и Саше кажется, что он её игнорировать собрался, когда спустя ещё минут тридцать, когда Саша ответа уже не ждала, дисплей отливает белизной с верхнего краешка.

      18:53 Устал

      18:54 Я типа нет?       18:54 ЧМ откатаем и поедем отдыхать       Илья читает, из сети выходит, и Саша ощущает, что от ответа убегает, боится сознаться в чём то, лишнее произнести что-то, испортить окончательно, слабость свою показать. Илья — такой же слабак как и она, такой же тьмы приспешник, которая корни в голову пустила, в аксоны встраиваюсь, начиная действиями управлять. Саша знала всё.       Саша знала. Но Саша не понимала.       А потом пришло оно. То, что она совсем никак не ожидала.

      19:05 Скучаю

      И ещё раз.

      19:05 Очень

      И ещё.

19:06 Правда

      У Саши телефон из рук чуть ли не падает, насколько это ей показалось детским. Саша вспоминает Илью, Саша вспоминает, как тот молча ловит её глазами, легонько улыбаясь, на что та поднимает уголки губ вверх. Илья совсем-совсем не так к ней относился, как к другим. Это объяснить даже нельзя никак, как не старайся. Илья рядом с ней — молчал, но одновременно — говорил взглядом. Своим взглядом — разбитым, отравленным ядовитой чернотой, отчаянным, диким в какой-то мере.       19:10 Я тоже.       Саша тихое «Я тоже» лезвиями коньков на льду выводит, руками, пантомимой на азбуке Морзе, пропуская через себя. Марк на следующий день — уходит на встречу с Камилой, Сашу оставляя одну, и та еле сдерживается, лишь бы пустоту громким криком не заполнить, чтоб мёртвую тишину заглушить хоть чем-то.       Мысли лезут в голову, съедая, убивая. Шёпот — оглушал, и Саша в который раз за много время ощущает вновь то чувство.       Одиночество.       Не надо было иллюзий пытать — не было у неё Марка. Изначально скорее всего, и то — не было, сколько не бейся. Марк — как песок сквозь пальцы — ещё чуть-чуть и улизнёт совсем.       Но Саша не могла одна вытаскивать их отношения. Саша не могла слышать больше это его «Я люблю тебя», которое он говорил даже в глаза ей не смотря.       Саше кажется, что её прибили ко дну, усеянным разбитыми ракушками, которые впивались в спину, располосовывая кожу в кровь, даря ощущение дикой боли, которой Саша итак пропиталась насквозь.       Когда она просыпается, то впервые за три года вновь берёт в руки лезвие.       Саша не Чемпионат Мира едет без особых надежд даже на пьедестал, не то что на золото. Саша ненавидит всех, всех без исключения — маленькую Изабо Левито, Аделию, Камилу, Хэин, Джуна, Луну. Всех. Ненавидеть не может она только двух человек, Марка и Илью — Марк её парень и любимый человек, а Илья… никто. Просто потому что.       Между ними что-то ломается. Тихо, незримо, но с треском и ощутимо, когда Илья на стуле к Саше оборачивается, снимая очки, за которыми скрывались усталые глаза, чуть улыбаясь девушке за спиной, легонько руку протягивая, когда Саша свою протягивает, фалангам пальца его ладони касаясь, даже не беря — легонько мазая кончиком по его костяшке.       Саша — вперёд подаётся слегка, через секунду уже ненавидеть себя начиная, ведь камера наверняка всё уловила, и скоро кадры потащатся по сети. Все всё поймут не так… а как? Что тут понимать вообще?       Что тут понимать, когда Саша сама не понимала.       — Не общайся больше с Малининым. — после раздачи номеров на выступления, говорит ей Марк перехватив за локоть. У Саши глаза — откровенно на лоб лезут, когда гнев вместе с отвратительным комом рвоты медленно начинает подниматься вверх.       Шрамы под бинтами легонько колют.       — Почему? — непонимающе переспрашивает девушка, сводя брови.       — Не люблю, когда мою девушку глазами раздевают.       — Чего? — Саша резко останавливается, полностью к парню оборачиваясь всем телом. Такого абсурдного заявления она ещё не слышала.       — Ты что, правда не понимаешь? — Марк раздражённо сводит, вздыхая. Саша — головой мотает, потому что ничего странного не заметила в Ильином поведении от слова совсем. — Саш, он всю церемонию смотрел на тебя и чуть ли не слюни пускал.       — Да что ты несёшь? — не сдержавшись, вырывает руку Трусова. — Мы с ним не разговариваем даже, чего ты вообще хочешь, Марк?       — Я твой парень. — ещё раз повторил фразу Кондратюк.       — То что ты мой парень не даёт тебе никакого права контролировать мою жизнь!       — Саша, я не хочу тебе зла, пойми. Я наоборот хочу тебя уберечь…       — Уберечь?! А где ты шляешься по ночам, а? Почему ты ни разу не помог мне с посудой, не поточил мне ножи, не помог мне с мытьём полом, зато сейчас ты мне говоришь, что хочешь мне всего самого лучшего? Марк, что происходит?!       — Ты опять всё складываешь под одну гребёнку. — отозвался Марк. — И опять себя накручиваешь.       — Да что ты! А по-моему кто-то просто не ценит то что я делаю!       Той ночью на ногах Саши не осталось живого места.       А через несколько дней она вновь встретилась с Ильёй в столовой внизу. Вот только тот резко встаёт с места, подходя к её месту, грубо хватая за рукав, вздёргивая верх плотную ткань толстовки, бинты сдирая с запястьев. Предплечья — совсем худые от постоянных проблем с весом, который скачил у неё верх-вниз. Илья — порезы нанесённые видит, отчего на серой коже проступают буквально фиолетовые пятна.       Так.       Он злился.       Очень.       Ногти Ильи впились в кожу запястья, сжимая чуть ли не до боли, а после, слишком спокойным голосом выдал:       — Рассказывай.       — Что рассказывать?       — Всё рассказывай.       Саша руку с остервенением выдёргивает из цепких лап чужака, глаза отводя в другую сторону. Илья впервые за время пребывания в бесконечной пустоте первый подошёл, сам, остановившись напротив, буровя тяжёлым взглядом.       — Нечего мне рассказывать.       — Да что ты?       От Ильи раздражение — физически ощутимое, такое, что на границе со злобой которая вот-вот через края сосуда прольётся. Саша на краткий миг даже думает, что он её ненавидит со всеми её выходками.       Саше плевать. Один человек больше, один — меньше. Не привыкать ей.       — Трусова, я серьёзно. Расскажи мне. Я хочу понять что с тобой происходит, ты никогда так не разваливаешься как сейчас. Я хочу понять причину и что с тобой творится.       — А тебе не плевать, Илья? — Саша брови сводит, когда уголки губ её — дрожат. Саше плакать не хотелось хотя бы по той причине что слёз у неё совсем не осталось, как сил впрочем тоже.       — Плевать. — соглашается он. — Но я хотя бы хочу тебя понять.       И Саша опускает голову. И Саша рассказывает, словами путаясь, звуками хриплого голоса захлёбываясь, ядовитый туман в голове пытаясь прогнать, саму себя чужому обнажая, душу выворачивая. В горле — першит по страшному, на губах уже кровоподтёки обнажились вновь, мягкую ткань разрывая на части, а Саша всё говорила и говорила.       Огонь, с которым её всегда ассоциировали другие её изнутри выжигал, кровь отвратительно сгущая.       Саше больно. Боль смешивалась с тьмой в её венах, всё адекватное вытесняя в сторону.       Когда она замолкает, то поднимает мокрые глаза, и у Ильи все черты лица искажены странным сожалением.       — Вот только жалеть меня не надо. — тут же обрубает его Саша, обтянутым кожей запястьем по носу, глазам проводит, помаду нестойкую цепляя, от чего размазывается она по щеке, так сильно напоминая Пекин.       — Знаешь, — Илья складывает руки перед собой, медленно взглядом находя её глаза. — На твоём месте я бы ощущал тоже самое.       — Э? — у Саши от шока скулы сводит, когда Илья смеётся, голову опуская.       Он смеётся… Над ней?       — Ну… Ты с самого детства жила в постоянном стрессе, все только ради твоей мечты, и когда она ушла, ты вернулась, злая на весь мир, ненавидя не других — себя. И когда твой самый дорогой человек отдаляется от тебя, конечно ты кладёшь на кон всё, что можно, даже себя.       У Саши щеки пыльным румянцем заволакивает от того что Илья Марка назвал её самым дорогим человеком. Она знает — у них с Марком общее прошлое, общее будущее, но вдруг всё начало становится слишком… слишком не красочным. Не так, как она видела их в мечтах с троими детьми, где они тренируют собственных потомков-фигуристов.       — Спасибо. — тихо сипит она, волосами лицо закрывая, словно щитом, а после руку из кармана вынимая, легонько кладя на стол возле его — дальше же неуверенно его запястья обвивает пальцами, когда тот ладонь переворачивает, позволяя взять себя за руку, крепко сжимая — Илья ладонь не гладит, никак не манипулирует, просто сжимает, вернее — утешиться подобным способом позволяя. — Спасибо.       Ей всегда было интересно, что же всё-таки чувствовали Хэин, Луна и другие, что так к Илье тянулись, буквально на части разрывая. Что их заставляло это делать?       И вот, кажется, Саша поняла к чему они так сильно стремятся.       Илья улыбается слабо, поднимаясь с места, уходя из столовой. Саша руку, наполненную странным теплом сжимает в кулачок, когда давно погасшее пламя надежды медленно, но вновь начинает разгораться, прогоняя тьму.       Илья после ссоры с Марком — единственный, кто с Сашей говорит следующие недели. Саша — от Марка съехала, нет, дверью не хлопнув, давая ему время подумать, ведь пары всегда так делают — кто-то должен давать время другому, подумать, прийти к решению, и уже потом приходя к компромиссу. И Саша уверена — они его найдут. По другому никак. В общем зале Илья — в стороне как обычно держится, вида не подавая, а потом — на тренировки приходит, поодаль от Кондратюка сидит, после — чуть ли не под руку с Хендрикс уходя в жилой комплекс.       Саше хочется его спросить, заорать, что с ним такое, и почему он так себя ведёт, ведь не такой он совсем, какой корчит себя. Они ночью — все так же в столовой встречаются, Илья — по две чуть ли не литровые банки кофе заваривает, садясь не за стол на другом конце помещения, не напротив — рядом с ней, накидывая ей на плечи плед. Они не говорят о фигурке, Олимпиаде, Марке — Илья рассказывает про Америку, про первые юниорские старты, про сестру и родителей. Саша как-то спрашивает, почему Илья не ушёл после чемпионата где 16 стал, но тот молча уходит от ответа. Илья не выпендривается, говорит — серьёзно, чуть ли не чисто по-русски, не играет бровями, никаких попыток флирта не предпринимая, — словно другой человек перед ней абсолютно — лишь иногда волосы выбившиеся поправляя. Илья говорит не много, но его спокойствие и размеренность поражает и Саша слушает, рассматривая оконные рамы, думая о своём. Что заставляет его так сильно меняться?       Где он настоящий?       — Мне иногда хочется собрать вещи и просто уехать. — честно вдруг признаётся Илья, на что Саша чуть кофе не давится. — Я себя не чувствую. Не знаю, как быть. Не хочу никого подводить.       Это, наверное, первая и последняя откровенность которую Илья говорит ей. Саша не знает зачем Илья это делает, зачем не даёт ей утонуть окончательно, когда тьма у самого глаза застилала, Саша хочет, но спросить не получается — ей кажется, что стоит ей только вопрос свой озвучить, Илья поднимется и уйдёт, Сашу оставив в отвратительном одиночестве. Саша не говорит ему «спасибо», думая, что для Ильи не будет это ничем важным. Просто… небольшое одолжение.       От мысли того, что Илье похер на неё как он говорил и сам ей смеяться хотелось, но она не могла заставить себя.       Сладовитая улыбка всё меньше начала проскальзывать. Хотя бы при нём.       Однажды Илья говорит о результатах и Саша вся сжимается от предчувствия плохого.       — Если я не буду на пьедестале, наверно попрошу кого-нибудь меня убить. — горько заключает он.       Саша — каменным изваянием застывая, мысленно с каждым словом соглашаясь, когда Илья махом остаток кофе в рот опрокидывал, видимо, ответа даже не ожидая, после — поднимается и уходит. Илья всегда уходил первым, словно Саше давал понять, что рядом с ней никогда не будет полноценно, и она это понимает.       Слишком разные.       Через несколько дней она ловит рассерженный взгляд Марка на себе, и вся от боли содрогается. Любовь эту боль закупоривала, но она убраться она — никогда не уберётся, ни при каких условиях. Саша слишком много всего пережила, чтобы какая-та любовь вылечила всё безвозвратно. Дисней — врал. Любовь не лечит. Любовь — закупоривает на одном месте, расползтись на даёт окончательно, но не вылечивает она до конца никогда.       А потом она смотрит на результаты Чемпионата, где Илья на пятом месте, а Женя на третьем — и всё это вспышкой разум озаряет, несправедливостью кончики пальцев покалывать заставляет. Грудь изнутри — страхом царапает. «Я бы попросил убить меня» пощёчиной по лицу бьёт, когда Саша всё взгляд его перехватить пытается, но Илья — перед собой смотрит, легонько улыбаясь, но теперь Саша то знает, что за этой улыбкой хранится та же тьма что течёт и по её крови.       Убить меня.       Сегодня Илья не приходит в столовую. Сегодня Илья вообще не появляется на глаза других.       Сегодня ночью Саша — себя перебарывает с каждым шагом, к его номеру подходя, слыша мёртвую тишину с той стороны. Она — лбом к двери прижимается, вдруг ощущая ответственность все цельную за парня этого.       Она стучится — тихо-тихо, еле касаясь костяшками пальцев.       — Илья, не бойся, это Саша. — неуверенно говорит она, но в ответ всё та же тишина. Саша губу кусает от нервов, чувствуя, как мурашки медленно пробираются верх по спине. — Илья, я хочу с тобой поговорить.       Нет ответа.        Саша вздохнула, уже желая отойти, но после предприняла последнюю попытку.       — Илья, пожалуйста. Я хочу помочь тебе. Даже… Можешь не говорить, просто если ты там, постучи по двери. А то я стою как сумасшедшая, с дверью разговариваю…       Минута. Два. Три. Саша перестала надеется что он там, и даже если и там, то скорее всего не хочет говорить с ней.       Но после Саша расслышала еле уловимые постукивания по двери с той стороны.       Девушка присела на ковролин, подтаскивая ноги под себя, не зная, что сказать.       — Я… я знаю, что это больно. Правда. — Саша сморгнула пылинку, осевшую на её ресничку. — И я знаю что тебе больно. Это не так просто скрыть. Сегодня случилось… то что случилось. Ты вполне можешь злиться на меня, на всех, но это замкнутый круг из которого ты не сможешь выбраться. Я же всё вижу. Ты зароешься в эту тьму настолько что не сможешь выбраться, когда даже будешь пытаться. Ты уже не можешь, правда?       За дверью стояла тишина, но Саша была уверена с чего-то, что Илья сейчас спиной прислонился к двери, слушая всё то, что она пыталась ему донести.       — Ты… Ты не один, Илья. Я не знаю тебя, не знаю тебя настоящего, но я хочу узнать. Хотя бы потому что ты помог мне. И… — Саша сглатывает, с силами собираясь. — Спасибо тебе. Я ценю то что ты сделал для меня.       За дверью послышалось копошение, когда она прижалась спиной к деревянной поверхности. Сейчас они сидят по разные стороны, молчат, потому что — сказать попросту нечего и оба понимают это слишком чётко.       Они не будут рядом. Это — их последние остатки свободы.       Которые ускользали слишком быстро.       А после они ссорятся.       Это происходит сразу после командника, когда Илья наконец спускается в столовую к часу ночи, и Саша передаёт ему кружку кофе. Тот — руки оледеневшие руки греет, устало голову подпирая.       — Я… Я с Марком помирилась. — тихо докладывает Саша.       Илья — реагирует странно. Усмешка прилипает к губам, когда тот всё-таки поднимает на неё глаза, безразличные совершенно, такое, что правда — плевать ему на это.       — Понятно.       Эм…       Ладно.       — Если тебе так это нравится, ладно.       — Что нравится?       — Ну, вот это. — Малинин дёрнул руками в стороны. — То что тобой пользуются, заставляют, и всякое такое.       Чего?       — Чего?       Илья раздражённо вздохнул.       — Тебе же так нравится быть игрушкой, ты ведь молчишь когда тебя используют, собственная федерация, потом тренерский штаб, ещё куча людей которые из твоего общения всегда извлекают только выгоду и всё. И таких у тебя — все, ты сама прекрасно знаешь, знаешь и молчишь, ничего не делаешь, потому что тебе ведь это так нравится…       — Хватит.       — Страдать, думать, что ты такая несчастная, ищешь проблемы в других, когда они в самой тебе…       — Прекрати!       — И ты позволяешь себя подавлять, потом — страдать, ты мазохистка, тебе нравится чувствовать эту боль, хоть ты и не хочешь чтоб тебе было больно.       — Заткнись! Закрой рот! — Саша крепко схватила парня за ворот рубашки, с треском прижимая к стене. Илья — ненамного выше её, но сейчас, в порыве настоящей ярости Саша легко возвышалась над ним. — И перестань притворяться хорошим человеком!       — Я? Да я единственный кто хоть как-то в этом грёбаном комплексе заботится о тебе!       — Да ты убиваешь меня, ты издеваешься надо мной, всё было под контролем, а ты с какой-то стати начал жалеть меня, и это нихера не круто!       — Скоро они увидят как ты повесишься…       — Прекрати молоть чепуху!       — Ты скажи, ты правда хочешь замуж, ребёнка прямо сейчас? Ты реально хочешь мотаться по галереям, спонсировать все эти выставки, всю эту мазню что он выставляет?       — Я… Я разносторонняя! Ага! — Саша выпустила его рубашку из рук, резко встряхнув руками.       — Фрейм-ап, потому что кто-то тебе сказал что у тебя плохо с пластикой?       — Каждому… Каждому, с кем я была, с кем общалась, я была поддержкой… — голос снизил свой напор, когда Саша медленно начала отступать от Ильи, который по всей видимости готовился выложить всё что он о ней думал.       — Не поддержкой, Боже, какая из тебя поддержка, ты просто боялась! — прокричал ей Малинин. — Ты боялась до Олимпиады, на Олимпиаде, после неё, ты боишься теперь, ты… ты самая растерянная в себе девушку которую я вообще видел!       — Растерянная? — возмущённо переспросила Саша.       — Растерянная, неуверенная… Ты… Ты настолько растеряна, что даже не знаешь какой цвет ты любишь больше всего! Сначала ты любила красный, потом ещё какой-то, потом пришёл Марк — аллилуйя! — и он вдруг стал вместе с ним фиолетовым!       — Это называется — изменить собственное мнение!       — Нет, это отсутствие собственного мнения! Саша, что ты делаешь! — тут то Илья подошёл к ней, уже он хватая за плечи, встряхивая. — Ты правда хочешь чтоб этот парень пёр тебя по театрам, выставкам, оправдываясь современным искусством, ты правда хочешь родить от него, выйти замуж в восемнадцать лет, быть домохозяйкой, сидеть по три часа на маникюре, ты же не хочешь всего этого!       — Нет, я хочу! — проорала она ему в лицо, пытаясь оттолкнуть от себя, но тот вцепился в неё словно клещ, не отпуская.       Внезапно лицо изменилось. По ужесточённым чертам лица пробежала дрожь, когда хватка совсем изменила себя — он Сашу пытался вернуть словно в реальность, не во что-то, куда она зарылась, прикрывая себя, не пытался навредить, нагрубить. Тяжёлый выдох сорвался с тонких губ, когда злость напрочь вышла из глаз, оставляя жалость вперемешку с опустошением.       — Нет, ты не хочешь. — тихо произнёс он, короткими ногтями оставляя чуть ли не шрамы на предплечьях. — Ты не хочешь чтобы тебя склоняли на чью-то сторону, ты не хочешь, чтобы тебе навязывали свои предпочтения и интересы, ты никогда не хотела что-то делать без ответной реакции на что бы то ни было. И семью ты хочешь не для этого. Ты хочешь парня, за которым бы ты была как за каменной стеной, к которому не стыдно было прийти и выплакаться, который бы просто держал тебя за руку не просто из какой-то жалости и потому что надо, а из своего же желания. Которому не было бы стыдно представить тебя ни друзьям, ни семье, ни публике, который бы без стеснения целовал тебя при них, потому что он бы любил тебя. Он ведь ничего этого не делает, правильно? Он не сразу повёл тебя к родителям, он даже не сразу пошёл именно к тебе, ошивался вокруг Камилы, когда ты крутилась вокруг него, висла, теперь продолжаешь виснуть, пытаться спасти. Когда спасать нечего, Саша. Ты так хотела избавиться от боли после серебра, сейчас тебе легче? От любви ничего не лечится, Саша. Никогда.       Каждое слово ядом впитывалось под кожу, когда руки отчаянно затряслись. На уголках глаз медленно начали скапливаться слёзы, шрамы зудели под бинтами, напоминая о собственной никчёмности. Саша почувствовала себя выжитой досуха, когда обычные, совершенно простые слова разгорались на теле убогими шрамами, выводились — невидимыми лезвиями повсеместно, заново вскрывая еле зажившие раны, которые сейчас закровоточили с новой силой, руки, ноги, бёдра заливая липкой субстанцией. Опустошена. Выжита насквозь, когда нож в спине снова тронули, снова несколько раз провернули, напоминая о том, что боль эта — никуда не делаясь, и никуда не уйдёт.        А потом Саша посмотрела Илье в глаза. Саша посмотрела и застыла, увидев совершенно дикую смесь эмоций, такую, словно теперь это уже не Илья — словно это уже не пантера, а тот самый котёнок, который был тогда, во время их знакомства, когда почувствовала, что тот медленно приблизился к ней на шаг, всем телом вжимая в столешницу, не давая двинуться.       Внутри начало зудеть.       — Хватит. — Саша испустила истеричный смешок с губ, мотая головой. — Я счастлива, у меня есть парень, а ты… А ты заставляешь меня врать и предавать его вот этим своим… всем. — дыхание резко прерывалось, когда та почувствовала, как тот наклоняется ещё ниже, язык — заплетался, и Саша себе запрещала глаза поднять и встретиться с ним взглядом. — Потому что… Потому что ты циник, лгун, манипулятор… подлый выродок который не узнал бы настоящую любовь даже если б споткнулся об неё! Всё… Всё что ты можешь, это сглаживать острые углы и отвечать… как удобно всем. Я же… Я же смотрела эти твои интервью и эфиры. Ты ничего, никогда не говорил что реально думал сам, ты говорил то, что было удобно другим, и если и было что-то такое — то тут же просыпались другие и заставляли тебя извиняться, когда ты сам не понимал за что… Ты всегда говоришь что хотят услышать от тебя другие, но в этих словах никогда нет и не будет тебя настоящего, потому что ты это уже понял — одно слово поперёк и твоя же сборная вполне может тебя снять, и не сняли только потому что ты их второй Нейт. Тебе легче врать, лишь бы всем угодить. Тебе что, правда так нравятся все эти чёрные очки и программы как у бэд-боя? Да ты всё это ненавидишь, и ты знаешь это. Тебе правда нравится как Луна лапает тебя? Нет, но ты позволяешь, потому такая распущенность для вас равна дружелюбности. Тебя от всего этого тошнит, Илья и ты знаешь это. Ты постоянно скрываешься, лжёшь, потому что сам рот про себя открыть боишься. Не я… Не я одна такая неуверенная. И ты это знаешь. Я права? — Саша, которая смотрела где-то на уровень Ильиной обуви увидела, как на краткий миг на полу появляется маленькая капля прозрачной жидкости. — Я пра-ва. — Та замолчала на секунду, после чего выпалила последнее, — Ну и кого из нас найдут повешенным?       Тишина. Тишина убивала, ядовитым туманом окутывая с головы до ног, завязывая глаза, уши, одновременно и заглушая, и выкручивая рецепторы на полную, тишина, которые уши затыкала своей тяжестью.       Саша, взгляд которой остановился где-то на уровне плеч младшего увидела, как что-то прозрачное медленно стекает, падая на светлый кафель. Ильина грудная клетка не вздымалась, он словно вообще не дышал, и Саша почувствовала себя последней мразью за то, что казалось вывернула его наизнанку и ткнула носом куда не надо.       Она знала — это больно. Боль эта слишком большая для обычного человека, но теперь Саша даже не уверена, что была человеком. Каким-то бледным подобием, иссохшим эмоционально существом, которого бьют головой об стену снова и снова, и каждый раз с ещё большей силой.       Они молчали, когда руки Малинина соскользнули с её тела, безвольно повиснув вдоль туловища. Он замер, чуть трясясь, и хрустальные слёзы всё капали из его глаз, разбиваясь о осколки при соприкосновении с полом. Саша молчала, чувствуя невыносимую ответственность за всё что с ним сейчас происходит.       — Всё что ты можешь, это искать плохое в других, когда сам ты трусишь даже рот открыть… ты трус, трус самый настоящий, и ты понимаешь, потому что сделать ничего не можешь. Ты такой же трус как и я. Но ты всё не хочешь поверить в очевидные вещи, легче же страдать, и я понимаю это…       Илья не отвечал, застыв. В горле Саши клокотала паника, в груди жгли непролитые слёзы, которые та отчаянно сдерживала, клятвенно обещая, что слабости никому больше не покажет. Саша очень хорошо помнила, чем это обернулось в прошлый раз.       И Саша обернулась. И Саша ушла, Илью в который раз оставляя одного.       Потом это случилось, когда та уже закинула свою и Марка сумки в автобус тим-России, выходя на улицу, лишь бы не давать повода своей клаустрофобии вырваться наружу, из-за чего лишь слепо оглядывала как Камила обнимает Каори, Марк прощается с Джейсоном, Женя хлопает Чеён по голове, и замечает Илью, стоявшего в тени около дерева, явно стараясь слиться. Саша — куда деть себя не знала, из-за чего иногда обменивалась немыми взглядами с Малининым, который не делал никаких попыток подобраться ближе к кому либо.       — Народ, давайте быстрее, мы итак уже из графика выбились! — водитель — несколько раз просигналил, обращая на себя внимания новоиспечённых чемпионок и чемпионов мира, и те наспех начали обмениваться последними милостями.       — Пойдём? — Саша мягко обхватила руку Кондратюка, целуя в щеку, на что тот улыбнулся, начиная забираться по механическим ступенькам вверх, и Саша бы последовала за ним, когда вдруг буквально физически почувствовала присутствия кого-то слишком близко к себе, за спиной, после чего — руки, обнимающие её сзади, на несколько секунд, совсем коротко, но крепко.       — Беги оттуда. Они тебя убьют. — это последнее, что шепнул ей на ухо Илья Малинин, оставив то ли нарочно, то ли нет мажущий след губ где-то за ухом, после чего отпустил, разжимая кольцо рук.       Тьма, идущая за ней по пятам, ледяными руками касаясь сердца на мгновение ослабила контроль.       В следующий месяц ей показалось, что тьму она оставила на затворках Чемпионата Мира, запечатала всеми гвоздями, всё больше прибавляя досок, лишь бы не вырвалась. Саше даже перестало снится грёбаное серебро, по словам болельщиков «с золотым отливом» Олимпиады, и её же секундное падение с трикселя.       Падение, что начисто лишило её надежды на что-либо. Падение, что начисто лишило её шансов, мечты, падение, что поломало её жизнь на части.       Александра Трусова — вице-олимпийская чемпионка. Как же это убого звучит.       Саше казалось, что тьма где-то между рёбер начала отпускать.       Ей так казалось. Но это никогда не было правдой. Очередная иллюзия, в которую та нырнула с головой, захлёбываясь ледяной жидкостью.       Правда всегда выходит наружу. Как бы не хотелось её скрыть.       — Марк! Марк, нет, пожалуйста!       Руки отчаянно цеплялись за колено напротив, когда слёзы кислотой обжигали щеки. Сашу трясло от накатывающих волн паники и слепого ужаса. Саша до ужаса боялась остаться одна.       — Хватит.       — Марк, я исправлюсь, я всё сделаю, честно, я, я…       — Трусова, я не могу с тобой жить.       — Марк, пожалуйста! Прошу тебя, не надо!       — Прекрати. Ты думаешь, я ничего не вижу-не замечаю? Эти ваши переглядки, парные песни, думаешь, я совсем тупой? Ну и сколько вы там ебётесь за моей спиной? Классно хоть трахается?       — Что? — тихий, на грани срыва шёпот слетел с треснутых губ. — Марк… Марк, ничего не было…       — Ну и клоуна же ты отхватила себе, Трусова.       — Да я говорю тебе, у нас ничего не было! Вообще ничего!       Марк попытался отцепить от себя девушку, но та с такой силой вцепилась ему в колени, что было это — просто сделать невозможно. В висках той пульсировало, перед глазами — плыло от слёз.       — Я докажу тебе!       — Мне всё равно.       — Я… Я всё равно докажу!        У Саши всё — моментами. Моментами, как она, цепляясь за чужие ноги умоляла не заставлять её уходить. Моментами, как тот монотонно говорит, что не любит. Моментами, как несколько, десять, двадцать, пятьдесят раз зовёт его по имени, переходя на дикие, нечеловеческие крики.       Саша за последние ниточки цеплялась. Сейчас… Сейчас даже они ушли, напоследок раздробив итак в клочья порванное сердце. Саша — вампиром себя ощущает, когда зашторивает все окна, в угол забивается собственной комнаты, на осколки разбиваясь в конец, когда шёпот, темнящий шёпот всё сильнее в голову вбивался, наизнанку шкуру выворачивая.       Саша по ночам — в истериках бьётся, когда всё то, что она так старательно внутри прятала наружу выплёскивается криками животными, когда шрамы на бёдрах такие, что скорее всего уже не заживут до конца, омерзительными полосами оставшись на теле.       Антипатия к Малинину зрела изнутри, с каждым днём бья кнутом, рассекая кожу всё сильнее, когда та, давясь от слёз в очередную из бессонных ночей не с первого раза, но удаётся заблокировать его, предварительно удалив всю переписку.       Это всё он виноват. Он. Он. Он!       Саша тьмой внутри — задыхается, чувствуя, как всё сильнее она пронизывает нервные клетки, встраиваясь под кожу, мыслями и действиями её управляя. Саша зеркало в ванной — на куски разбивает, стоит только глаза от постоянных слёз опухшие отнять.       Сашу трясло словно наркоманку при ломке. Ей хотелось к Марку, обратно, чтоб всё было как раньше, даже пусть он ничего не делает, просто будет рядом, — для Саши даже этого достаточно. Саше нужен был Марк, очень срочно, и рядом с собой, лишь бы продолжить боль свою глушить.        Слова левого парня проносятся в голове, когда Сашу в спине заламывает.       Нормально ли быть зависимой от человека?       Нормально ли мечтать заснуть и не проснуться?       Нормально ли злиться на человека, который хотел ей помочь?       Нормально ли делать вид, что тебе хорошо, когда всё чертовски плохо?       Стены Хрустального Сашу принимают в объятия всемирным холодом, когда все круги ада тренировочного режима Этери Георгиевны начинают происходить заново. Им никто не напоминал про то, что самое важное — это медали, эта мысль — главная, первостепенная — в мозгу засела уже в детстве, когда им вновь и вновь, постепенно, шаг за шагом внушали её, что это не им нужно — что это нужно себе.       Саша грузит на себя всё что можно, каскады через ойлер крутя до синеватого оттенка кожи, стараясь лутц свой стабилизировать, вновь и вновь воспоминаниями, своим врагом давясь, который пластинкой в голове, перед глазами крутился.       Память — её главный враг на всю жизнь.       А потом начались проблемы. Проблемы не с формой, не с головой, не с психикой, не со спиной — с весом.       Склонность к голоданию у Саши было всегда, и это был факт. Она, у которой два четверных ушли в основу, всегда каждый лишний грамм был на счету, но вот незадача — чтобы прыгать квады мышечный корсет должен быть просто непробиваемый, и без еды такого не выстроить, из-за чего Саше приходилось есть, есть и много, но после — двойной нагрузкой выжигать каждый лишний грамм. Проблемы с весом подкрались со спины, незаметно, когда все проблемы с прыжками та, повинуясь чему-то доселе непонятному начиная ограничивать себя. Потом — недоедать. Потом — вовсе по возможности есть прекращая.       У них всегда была своя тактика по сгону веса — если обмотать себя пищевой плёнкой и минут сорок побегать на тренажёре, то вес сгорает как по щелчку пальца. Только вот проблема — от таких вот «сгоняний» всегда начинаются проблемы с сердцем. Это априори.       Пот крупными каплями затекал за шиворот, насквозь пропитывая кофту, когда Саша тяжело опиралась о стенку, стоя на весах, ожидая, когда чернильного цвета цифры сойдутся, озвучивая ей приговор.       43,4.       Прибор с грохотом отлетел в сторону, разбиваясь об стену, когда глаза зажмурились до белых пятен и жжения. Липкая боль томилась в груди, когда ей рёбра себе сломать хотелось, лишь бы моральную боль заменить физической.       Лишь бы эта боль ушла.       Мало.       Нужно больше.       У Саши в произвольной на Гран При — ногу сводит на произвольной программе, когда очертания рёбер становится всё чётче. У Саши — вечно трясущиеся от нервного тика руки и зрачки в одну маленькую точечку, когда Марк всё мимо проходит, все чётные попытки вернуть то что было отвергая, обрубая в корне.       От этого ком черноты всё сильнее в сердце впивался, работу замедляя, отдавая болью по всему телу.       — С какого хера происходит, ты мне можешь объяснить?       Илья, у которого вечно спокойный голос сейчас буквально полыхал от гнева, Сашу взглядом прожигая насквозь. Он изменился — лишь успевает слабо пронестись в мыслях, когда до ушей доносится ещё одно:       — С какого чёрта я у тебя в блоке? И почему ты удалила переписку?!       Крылья его носа трепетали от гнева. Тьма заключенная в его глазах Трусову сжигала, когда та взгляд опускает вниз, в пол.       — Твою мать, Трусова, скажи что-нибудь!       У Саши — туман перед глазами, когда та слепо смотрит в окно, правда уже не зная, что ответить, что ему сказать, как оправдаться.       Но она не виновата.       Не виновата же…       — Я… Так нужно было… Марк сказал, что мы, ну… Блин… Я разозлилась, ты не должен был, из-за этого в том числе мы и… ну…       Саша вцепилась в подлокотник всеми пальцами, силясь находиться в сознании, когда несмело перевела взгляд на Малинина. Его лицо — казалось перекосило от того, что он услышал, но тот молчал, и Саше от этого было только хуже.       — Охренеть! — Илья соскочил со стула, начав ходить из стороны в стороны, от нервного тика дёргая пальцы. — То есть тебе серьёзно уже настолько похер, тебе лишь бы с прицепом быть?!       — Замолчи!       — Нет, это ты замолчи! — проорал ей русый, когда желваки выступили на лице особенно чётко. Пальцы — ещё раз хрустнули, когда Илья просто стоял, и смотрел, смотрел, и стоял, Сашу глазами выжигая насквозь. — А знаешь что… Вот если тебе твой Маркуша так дорог… Тогда иди с ним пожалуйста нахер, потому что тебя как не спасай, сколько не говори — ничерта у тебя не изменится. Я устал от того что ты творишь, если тебе так нравится тонуть — будь добра, давай без меня. Я умываю руки.       С того дня, с той самой минуты Саша почувствовала себя — ещё даже хуже, чем было до этого, если это вообще можно было представить. Илья — видимо, решил её проучить, что-то доказать, того, что она не понимала, не могла понять, оставив одну, не просто одну, что случилось когда ушёл Марк, а совсем одну, напоследок в лицо плюнув.       Саша как-то сравнивала Илью с пантерой, которая подготовилась к прыжку. Прыжок совершился, и когти впились в мякоть кожи, раздирая тело на мелкие кусочки.       Возможно он злился на неё.       Возможно, хотел как лучше.       Возможно, он был прав.       Вес падал всё ниже. Раны — лезвенные, чернильной темноты — врезались под кожу всё глубже, постепенно отрывая от реальности, заставляя судорожно оглядываться по сторонам, в панике пытаясь определить, где она вообще находится.       Дезориентация в пространстве всегда подкреплялась низким шёпотом на самое ухо, шёпотом, какая же она никчёмная, что даже парня удержать не смогла. Что никому она не нужна, что сама виновата…       Что в серебре сама виновата. Что не до конца работала.       Саша в зеркала смотреть не может, ведь когда красные, выкрашенные в цвет боли волосы видит, одно лишь на уме — это не я, не я, это не я.       Где была настоящая Саша? Куда она ушла?       Потому что сейчас самое время вернуться.       Цифры на циферблате весов падало всё ниже, задеваю отметку 30 килограмм, когда до Саши начала доходить вся суть — это не было обычным спадом в весе, не было «держать себя в форме», у неё началась анорексия. А анорексию — надо лечить, но Саша — как баран упрямая, продолжающая биться о грёбаный аксель, в большинстве случаев падая на лёд, без остатка рассыпаясь.       — Марк! — крик неосознанно слетел с губ, когда та повесив сумку побежала за парнем, хватая за локоть, чуть ли не повиснув. Марк — хмурился, слишком недовольный громким, мальчишеским голосом. — Марк, подожди!       — Что? — вздохнув, спросил русый, всмотревшись в поблёкшие глаза напротив.       — Я… Останься хоть на минуту, я поговорить хочу… — Саша — нервно вздохнула, чувствуя преданную дрожь в коленях.       — Да? Что?       — Марк, — голос всё подводил, грозившись сломаться на такой простой фразе, что крутилась на языке. — Мне плохо без тебя.       Тишина. На момент Саше почудилось, что Марк вдруг обнимет, поцелует, крепко крепко прижимая к себе, скажет, что всегда-всегда будет рядом, что ей не придётся выбираться одной, что ей незачем прятаться…       — А мне плохо с тобой.       Губы Саши задрожали. Если бы слёзные железы не начали бы давать уже перебои от постоянных истерик, Саша бы расплакалась прямо тут, на ковролине, упала бы на колени, и вслух начала молить о том, чтоб тот полюбил её, полюбил так, как любит она, чтобы вернулся, чтобы…       Чтобы что…       — Марк, я люблю тебя.       Это всё, последнее, что она могла сказать, прошептать, до больной преданности в груди и немой клятвы.       До клятвы, что так и не была услышана.       — Я знаю, что ты любишь.       Вот всё.       — Я хочу быть с тобой, Марк.       — А я не хочу.       И снова.       — Ты клялся мне! — заорала Саша, не сдержав гнева, поднимающего голову. — Ты клялся мне! Я делала всё для тебя, всё, что… что… почему?..       — А я тебя просил, Саш?       Последний нож лезвием вонзился в искорёженную спину, когда та могла лишь видеть, как спина Марка удалялась от неё всё дальше, дальше, дальше…       — Где я?       Её тело было слишком тяжёлое для нормального состояния. Когда Саша попыталась открыть глаза — по радужке тут же ударила отвратительная белизна. Рука — взметнулось было к глазам, но каждая кость отдавала отвратительной, всепоглощающей беспомощностью и усталостью, ведь даже пальцем пошевелить — она и то не смогла.       — Ты? Дома. Судя по всему, это твой дом надолго.       Когда зрение медленно начало обостряться, слух слишком сильно обострился, да и без него Трусова бы узнала эту насмешливую, титанически спокойную интонацию везде, наверное, в каком бы состоянии она не была.       — Илья. — просипела Саша, мягко переводя взгляд на сидящего парня у койки рядом.       — Илья. — передразнил её Малинин, выдыхая. — Ты в мед пункте. Упала в обморок после тренировки, нашли тебя у зала офп.       Зал. Тренировка. Офп.       Марк.       Четыре буквы принесли ужасающую, ядовитую боль, когда тьма быстрее побежала по венам, разгоняя сонливость и беспомощность.       Пульс участился так, что сердце кажется могло пробить рёбра.       — А я смотрю, ты всё продолжаешь бегать за ним, как собачонка. Никогда ты не учишься на ошибках. — покачал головой светловолосый, разочарованно вздыхая.       Разочарован…       В ней.       Его слова — ранят, за живое задевают, но Саша не злится, она просто не может заставить себя разозлиться. Наверное, в первый раз в жизни.       — Ты не понимаешь. — единственное, что смогла выпалить девушка.       — Нет, это ты не понимаешь. — в голосе младшего послышались нотки стали. — Истеричка… Ну ушёл мужик и ушёл, найди себе другого!       — Да ну, как у тебя просто всё!       — А что тут ещё сложного может быть?       — А то что я люблю его, это как, тоже отодвинуть, забыть, да?       — Да ёпп! — Малинин с силой двинул ладонью, гневно ткнув пяткой в плинтус, после, на пару секунд замолчав, словно набираясь сил для продолжения. — Любить то ты любишь, а дальше что? Он с крыши сбросится, и ты следом, так что ли? Саша, очнись, это никогда так не работало и работать не будет!       Саша повернулась на бок, жмурясь. Голова гудела, голос Ильи — иногда прерывался грохочем буквально в ушах пульсом, и та осознавала — всё, что он говорит, правда. Всё, что он пытается донести до неё, всё что говорит…       — Твоя жизнь никогда не должна зависеть от кого-то другого.       — А ты? — вдруг спросила Саша, приподнимаясь на подушке. — У тебя есть такой круг людей? За которых ты бы пошёл на смерть? За которых ты бы горы сворачивал, что-то такое, они есть?       Илья замер. Замер, буквально дышать перестал, от чего мед-пункт погрузился в кромешную тишь, прерываемой лишь стрелкой часов, что никак не могла найти себе место.       — Один. — вдруг всё же отозвался он. — Но он этого не понимает. Но я привык, что чтобы я не делал, этого не ценят, так что я уже ничего не хочу и не требую от людей. Они никогда не ценят, когда им делаешь добро. — тот — судорожно вздохнул, голову опуская книзу, и Саша словно бы почувствовала, как ядовитая чернь валится на его плечи, локтем сдавливая дыхательные пути.       Саша всё это ощущала на себе.       — Знаешь, я бы лучше один был, лишь бы моё мнение никто не совал куда-то подальше. Я лучше буду один, но знать, что обмана ждать не от кого. Я лучше буду один, но буду знать, что лгать больше незачем.        И Саша ни за что бы не сказала, что согласна с каждым его словом.       — Илья, — тихо, поддавшись вдруг нахлынувшим чувством, обратилась к нему девушка. — У меня к тебе есть просьба. Одна.       — Какая?       — Ты… Ты пройдёшь со мной до конца?       Почему то хотелось спросить это. Очень хотелось, хотелось да зуда где-то под рёбрами, до кричавших рыков в горле.       Марк обманул её, преподав хороший урок. Возможно она бы хотела остаться той маленькой девочкой, что так хотела верить в радугу, но сейчас… Сейчас Саша жила. Даже не жила — существовала в мере этого глагола. Это была жизнь, где действовал один лишь закон: «никому не доверяй».       И Саша слишком хорошо поняла этот закон.       Закон природы — выживают только сильнейшие. Чтож… видимо, она сильна недостаточно.       — Пройдёшь? — переспросила та.       — Да. — ни с того ни с сего отозвался тот. — Я пройду.       — Спасибо. — тихо отозвалась Трусова, веки прикрывая. Желудок сводило от чувства голода.       — За что? — усмехнулся Малинин.       — За то, что солгал мне. — легонько изогнула та губы в улыбке, на Илью даже не смотря, когда тот со скрипом оторвался от стула, подходя к койке, склонившись вперёд, легонько коснувшись Сашиного лба губами, чуть ли не «по-братски» целуя.       Шли месяцы. Месяцы одиночества, месяцы ядовитого, залезающего в носоглотку ядовитого тумана, который отравлял мозг, отравлял, искорёживал. Саше хочется уйти — всё закончить, закрыться капюшоном, сбежать, что бы никто, никогда её больше не видел. Даже если забудут. Даже если будут называть «трусихой», что сдалась — Саше уже правда всё равно.       В какой-то момент она понимает, понимает очень чётко — Саше не выжить. Не важно — было ли у неё бы золото Олимпиады, или золото чего бы то ни было, это не важно. Саша умерла, как позволила себе закрепить за собой «предательницу», что мёртвым холодом пускало корни в неё, во внутрь, дотягиваясь до глубины, разрастаясь.       Ей не выжить. У Саши прогнило всё внутри до самого основания, и она чувствует этот запах гнили, в которую превратилась её душа. Воспоминания о прожитых днях, о каждом, что было глубоко захоронено, напоминая кладбище, и Саша цветы на эти могилы уже давно не приносила.       Саша встаёт на первую ступень пьедестала Монреаля, когда в ушах шумело одно только слово: «Предательница. Предательница. Предательница.»       Саша не только от себя это ощущает. Когда Илья, коньками опираясь на пьедестал прыгает, золото пробуя зубами, и видит, как уголки губ всё время подрагивают, норовя опустится, Саша понимает.       Илья насквозь тьмой пропитался, себя скрывая за тем, кого видеть удобно.       И Саша, кажется, впервые за всеми его масками видит достоверно. Так же, как и он её.              Огонь зажигалки на миг тьму прогоняет, когда та подносит сигарету к губам, глубоко вздыхая. Табак — обжёг слизистую, от чего кашель пришёлся совсем не вовремя, заставляя убрать её от лица, как следует прокашлявшись.       Она стояла у бассейна, когда пальцы ног приятно холодила вода. Саша не часто курила, видит Бог — почти пустую пачку ей несколько лет назад сунула Алёна, в панике от того, что её спалят, и Саша так и не смогла вернуть ей обратно.       — Надеюсь ты в курсе, что курение убивает?       Малинин появился за её спиной — незаметно, словно призрак, тихонько встав со спины, чуть поодаль. Саша — сигарету пополам сломала, усмехаясь — не только курение убивает.       — Алкоголь так-то тоже.       — Я так отдыхаю.       — Ну-ну. — усмехается та, головой качая. — Не переусердствуй с отдыханием.       Илья глаза закатывает, и оба затихают, наслаждаясь вечерней тишиной, где-то словно бы вдалеке слыша радостный смех других фигуристов, который своё на этот сезон — отпахали.       У Саши в этой абсолютной тишине мысль одна проносится — что никакая она не идол и не божество, что вся её фан-группа пыталась ей доказать. Она — жертва абсолютно обычная, которая всю себя отдаёт, снова и снова, лишь бы помнили, лишь бы гордились, лишь бы любили. Саша рисковала, как бы она не хотела — не для себя. Для других, пытаясь вечно быть улучшенной версией, пытаясь всё искоренить то, что в ней не нравится, за этими самыми квадами потеряв себя.       Саша жертвовала всем — доверием близких, здоровьем, родными людьми, которым, в конечном итоге, на неё… наплевать?       Саша жертвовала всем, и сейчас, она чувствовала — случится последняя. Та, что разом перечеркнёт всю её жизнь, и её Саша примет с радостью.       Пора Королеве Квадов сдаться. Она сделала всё, что могла, и на этом её путь закончен — время позволить тьме взять своё, поглотив её полностью, после — вылиться из вен багровой жидкостью.       — Скажи честно, я дура? — тихо спрашивает у Ильи Саша, голову поворачивая. Тот — смотрит пронзительно, грустно, печально, словно знает всё, что произойти должно, понимает, что это — правильно.       — Нет. — отвечает тот, головой качая. — Нет, не дура.       У Саши — внутри ломает и сводит всё, что можно, и она буквально физически ощущает, как нечто бесформенное, тёмное подступает всё сильнее.       Саша — глазами взгляд Ильи находит, разбитый, тёмный, и смотрит. Смотрит долго, не отрываясь, после чего шепчет, несмело, даже не зная, зачем:       — Хочешь, я тебя поцелую?       Саша видит, как у Ильи плечи дёргаются, и в глазах голубых — смятение полное.       — Ты же не любишь меня.       — Нет, не люблю. — соглашается она, пожимая плечами. Илья на миг — зависает, ей в глаза смотрит, словно разобраться пытается — что у неё там в голове.       — Хочу. — в итоге произносит Илья, и Саша — на носочках приподнимается, мертвенно-холодными губами целуя, вдруг всё начиная понимать.       Ей, наверное, не было в этом мире место никогда — как и Илье собственно, тоже. Они были больны, оба, неизлечимо, вот только слишком разным.       Одна — предательством. Второй — ложью.       Саша не глупая, но только сейчас она всё осознаёт чисто кристально — не было им похер друг на друга никогда. Судьба всегда сводит нужных людей в нужное время, и как же жаль, что во время они это не осознали, только потом, в самом конце. Только сейчас она поняла — никто из них один не был — всегда они были друг у друга, даже раньше, чем представить они себе могли — задолго до Сайтамы, когда в Монреале на произвольных взглядами встретились, клятву немую закрепляя.       Не было в этом поцелуе никакой любви — то что между ними было — гораздо глубже называлось, гораздо крепче, ведь даже любовь, даже самая преданную любовь оборвать можно, а то, что создалось между ними — уже нельзя. Этому — название не придумали, да и не нужно оно, понимает Саша, когда отстраняется, и в первые за долгие годы — улыбается искренне.       — Спасибо. — шепчет та ему в губы, чувствуя солёные слёзы на лице, и уже непонятно чьи именно. — Спасибо, что был со мной.       — Не за что. — тихонько говорит Илья в ответ, руки на талии сжимая.              И когда она в его руках — ослабевает, силы в себе находя чуть ли не усмехнуться, шепчет последнее:       — До встречи.       Всё меркнет перед глазами, когда в ушах стоят дикие крики о помощи, которые навряд ли вообще кто-нибудь услышит.

***

      В Саше было столько такого, что Илье не дано понять.       В Саше было слишком много всего того, что Илье словно ребус разгадать удалось.       В Саше слишком много было силы, которая иссякла, когда та доверяла совсем не тем, кому надо.       Так получилось. Это всё не специально. Так получилось, что именно он сейчас сидит в мед-лечебнице, и из-под толщи воды словно до него доносились крики медоков друг-другу.       Опять же — половины слов Илье не надо понять.       Он врал слишком много раз, врал всем — родителям, фанатам, да вот только Саше на этот раз врать не хотелось, и он правду сказал. Илья — до конца дошёл, теперь не понимая, что дальше будет.       — Адреналин на сто…       Цепочка свисала с руки, зажатая в его пальцах, кою он успел стянуть с Сашиной шеи прежде чем как её… увезли. Илья знал, что плохая примета когда берёшь с собой вещи пострадавших, но это очень надо было. Ему. Хотя бы ему.       — Не реагирует.       Илья — голову опускает, в волосы руками зарываясь. Слишком много сейчас того, что он хотел бы ей сказать. Слишком много того, что он бы хотел для неё сделать, и Малинин уверен почти — она бы поняла.       Илья Сашу не любил. Это по другому называется.       За стеной — писки кардиологии, которые слышались всё реже, реже, а реплики врачей — всё чаще.       Скоро они увидят, как ты повесишься…       Ну и кто из нас повесится…       Илья — вслух мычит, голову руками закрывая, всё сильнее цепочку сжимая.       — Время смерти…       Золото со звоном падает из рук, о кафель ударяясь, словно тускнея. До сих пор он не понимал. Теперь — осознание слишком хлёстко ударило по лицу, задыхаться заставляя, потерянно озираться, хватаясь за привинченные сидения.       — И-извините, вам наверное, нужно… — молоденькая медсестра на корявом английском заговорила с ним, протягивая флакон с… чем-то. — Это успокоительное.       Илья — залпом осушил стаканчик, глаза рукой закрывая. Всё для него — непонятное, боли не ощущалось, словно Саша вот-вот выйдет из операционной и улыбнётся ему теми же усталыми глазами.       — Вы наверное её близкий, да? — нерешительно спрашивает девушка, и Илья пусто смотрит на неё.       Ты пойдешь со мной до конца?..       — Да. — в итоге говорит он. — Да, я им был.       Что-то холодное словно бы касается его плеча, и Илья вздрагивает. Какая-та его часть надеется, что её призрак сейчас где-то около него, сидит, прижавшись, от этого так холодно…       Илья с пола — цепочку поднимает, и вдруг только сейчас доходит до него, что же Саша имела в виду тогда, последним, слабым шёпотом. Только сейчас до Ильи дошло, что он должен был сделать, и осознание это — вдруг не испугала.       Словно это так. Словно так должно было быть.       Ведь желание жить в них умерло словно тому скрывающемуся за горизонтом солнцу Монпелья.       Монпелья, где всё и началось. Вернее, можно сказать, закончилось.       Где произошло начало конца. Не Сашиного. Не Ильи. Их общего.       Замочек за шеей щёлкнул, когда тот поднялся с места, опираясь о подгибающиеся ноги. Теперь он знал, что должен сделать.       — До встречи, Саш. И правда до встречи.