***
— Бред, Каге один не правит, — чуть ли не по буквам выдает Райкаге, чьи сила воли и терпение подходили к концу, — Это самоволка! — Это абсолютная монархия, — Раса подключается к диалогу, — Такого не было со времен первых лун. Власть тогда разделили не просто так — один человек не в состоянии справиться с народом. Если уж мы говорим о деревнях шиноби, то что касается континента? — Мне понятны ваши сомнения, но я созвала вас за конкретной причиной. Власть в деревнях оккупируют старейшины, а на моей памяти именно это и послужило причиной многих наших воин. Райкаге-сама. Женщина обращает уверенный взор цвета янтаря к тучному мужчине. — Вы помните дело Хьюга? — Да как вы смеете! — мужчина стучит по каменному столу так сильно, что тот трескается и разваливается на части, — Вы еще называете нас злопамятными?! Пятая, клянусь, еще… — Мне хорошо известны подробности того инцидента, Эй-сама, не смейте повышать на меня голос, — Сенджу оставалась непреклонной, хотя и у самой уже кулаки чесались. Среди пятерых Каге она, пожалуй, была не самой вспыльчивой, — То были игры старейшин. Видят Ками, скоро они все потребуют присутствия на саммитах. — Старейшины напрямую общаются с Даймё и служат им, это не по закону, — Мизукаге задумывается над словами Тсунаде, — Старейшины обязуются служить Каге. А я не позволю Лордам влезать в дела моей деревни. — Так было всегда, — разводит плечами Цучикаге. — Во времена первых Каге, Даймё боялись главных шиноби, они не совали нос в дела ниндзя — была договоренность. Сейчас же власть постепенно узурпируется советом старейшин. Мы — всего лишь их марионетки. Тому пример множества случаев: резня клана Учиха, дело Хьюга, восстание против Мизукаге и прочие. Ксо… Третья Мировая была начата из-за конфликта старейшин! — Что вы предлагаете, Пятая-сама?***
Ока-ами Ока-ами… Ока-ами!..
Он слышал шум, слышал треск деревьев и неумолимую песню ветра, слышал дивный зов откуда-то из глубин сознания, видел перед собой лишь темноту с розовым проблеском. Именно так он и хотел покинуть этот мир — в густой, теплой, завлекающей темноте, пока не встретился с невинным, наполненным жизнью зеленым взглядом. Таким, каких еще не видел за всю свою жизнь. Он отчаянно хватается за жизнь — или кто-то тащит его за руку? Почему звезды вокруг рассеялись, а туман в глазах загустел? — Ока-ами-и!.. Только и слышал он плач, неужели его душе тоскливо? А с каждым следующим часом, либо же всего лишь мгновением, всхлип стал обретать какие-то четкие, бледно розовые нотки, такие, что напомнили ему о весне. Сейчас ведь весна? Касаний он не чувствует, но ощущает сердцем скрежет лезвия, а сознание от этого вдруг просыпается — он должен жить, ради нее. За фарфоровой маской тяжело дышать, но он не может пошевелиться, а потому хватается за каждую частичку свежести вокруг, пытается не задохнуться. Крик весны усиливается, а жизнь его медленно угасала, погружая в бесконечно темный океан воспоминаний, пока все же он не смог встать. Звезд вокруг уже не было, но почему-то похолодало, а весна исчезла. Нет! Оками вскакивает на обе ноги, пускай тело и ломит от невероятной боли, он осматривается — ничего. Сакура пропала, хотя он точно слышал ее голос над своей душой, когда же это было? Парень сканирует местность шаринганом, насколько позволяли остатки чакры, и обнаруживает к своему сожалению, лишь пустоту. В груди точно дыра, кровоточащая и широкая, сердце его кто-то похитил, а он не успел сохранить. Оками принюхивается — тщетно, ни единого запаха в носу. Он — личная ищейка Пятой, а даже без многослойных масок не чувствует ничего. Парень принимается обнюхивать себя же — уж загустевшая на руке кровь должна пахнуть, верно? Тщетно. Яд, понимает он, и сжимает кулаки до хруста костей, а когтистые перчатки вонзаются в кожу. От первой капли крови он берет начало — складывает печать, и в белой дымке появляется вся стая. Для нинкенов он пахнет печалью и угрозой, для себя же — ничем. Оками молится всем богам, чтобы действие яда развеялось в ближайшее время, иначе он собственноручно разорвет себе грудь, там, где должно быть сердце. Ветви деревьев трещат под молниеносной силой бега — он зол, ужасно зол. Но больше напуган. Направлять лишнюю чакру в нос не стал — переусердствует, и навсегда лишится нюха. Ищейка уже не ищейка. Стая взяла след и он мчится за нинкенами, мысленно затачивая катану до невозможности. До первого и единственного взмаха. Призыв настроен серьезно, даже не разговаривает, ведь понимает — Оками зол. А где-то вдали, за туманной пеленой еще не окрепшего после яда сознания, парень слышит детский плач. Слышит, ведь тот разрывает горизонт и направляет. Нинкены ничего не слышат. У нинкенов нет этого осознания, сердце у них другое, а его, вечно каменное, идет по зову, стучит, грохочет. Пятая сойдет с ума, он и сам понимает, что очередная потеря в его жизни просто сломает его, уже окончательно. И лучше он умрет тысячью смертями, сгорит в адском пламени, но чуть позже, когда найдет ее. — Босс, — обращается мопс, — Мы вышли на след — в севере отсюда, там еще один запах. Знакомый. — Понял. Когда будем подходить, выстраивайтесь в позиции «С». Вокруг уже становится пустынно, почти не остается деревьев, был бы у него нюх — обнаружил сразу. Но единственное, что он сейчас чувствовал, был запах гари. Казалось, он выжигал себя изнутри, непроизвольно, само так получилось, а дымка выходила наружу, будто бы он вот-вот взорвется. Чакры у него не много, но на один сокрушительный райкири точно хватит, а это — его единственный шанс на спасение невинного цветка. Стая очередно выполняет приказ и следующим мгновеньем становится штурм. Вокруг белые стены, блеклое освещение и кровавый след — Оками уже бывал в похожем месте, обычно там пахло химией и железом, а гробовую тишину сопровождало змеиное шипение. Шиноби ловит странное шуршание в другом конце бесконечного коридора, похожего на лабиринт — повезло, что слух остался при нем. Стая делится по сторонам и вычесывает каждый сантиметр лаборатории, пока парень судорожно хватается за грудь, обрамленную в невыносимо тяжкий жилет. Аритмия? Вряд ли, надеется он, и ступает дальше, доставая острый кунай. Не хватило пары секунд, чтобы наброситься на загадочную темную фигуру в центре комнаты, а подле розоволосый ритм его сердца. Оками вскакивает с места, отчего на полу даже остаются следы из разрушенной плитки, и молнией достигает испачканной койки, на которой и лежала девочка. Он тянется к бледному сонному личику, волосы у нее растрепанны, местами даже запачканные, а сама она, Сакура, не отражала ничего, кроме беспокойства. У него что… дрожали руки? Оками роняет удар сердца куда-то в пропасть страха и едва ли касается девочки. Нет, нет, нет… На глазах увядает собственная же душа, а в голову вонзаются тысячи осколков, достигающих мозг. Он никогда не взывал к Ками, даже когда от собственного существования осталось лишь опороченное одиночество. Ручки у нее были такие маленькие, холодные — фарфоровая кукла, без единой трещины на ней. В ушах застыл звон, а незнакомец, должно быть, уже в километре отсюда, верно? Парень стягивает с себя перчатку и касается когтистой рукой печати на запястье — в мгновенье ока возникает мопс. — Проверьте выход, найдите след и идите по нему! В маске становится трудно дышать, он, кажется, сейчас вот-вот задохнется — паническая атака? Оками бросает каменные осколки прошлого сердца на пол, а сам едва стоит на ногах, ведь девочка перед ним — бледнее смерти. Внутри бушует ураган, или точнее, горюет, а свидетельством тому послужат горькие слезинки, выкатывающиеся с алого ока. Он когда еще не проваливал миссии. И никогда прежде не хотел покончить с собой так отчаянно. Росток потянулся на ветер, дождь, глотает жизнь. Маленькие ручонки тянутся к ледяной фарфоровой маске — он зверь, побитый и опечаленный. Цветение одолевает его не сразу, а потому зеленый взгляд больше походит на чудо. Девочка тяжело дышит, но умудряется улыбнуться — или, быть может, это была гримаса боли? Оками хватается за росток и заключает ту в объятья. Он ослаб, но она по прежнему кажется пушинкой на руках, а потому и не совсем реальной. Поглаживая розовые лохматые волосы, парень приводил в порядок мысли, а Сакуру и вовсе усыпил. — Ока-ами-и… — Тише, все… хорошо. Юная Харуно крепко спит на руках, пока он разваливает все это место к чертям, предварительно собрав все необходимые улики. Хотел бы он ошибаться, но змеиная чешуя и вороные локоны волос говорили только об одном. У Пятой много недоброжелателей и врагов, но чтобы в числе последних оказался ее бывший мертвый товарищ — потрясение. Оками не хотел спешить с выводами, а потому сосредоточился на девочке, больной вид которой скреб сердце. Он боялся представить, сколько дней прошло с тех пор, как он потерял сознание, сколько долгих дней бедная Сакура ждала его. — След ведет на север, Бисуке и Уруши все еще ищут, идем туда? — Мопс осторожно передает отчет шиноби. Они уже отстали от намеченного плана, Тсунаде сойдет с ума. — Отправь к ним Булла, все остальные — со мной. Пять нинкенов покорно следовали за Оками, практически не отходя ни на шаг, пока тот нес на руках девочку. Стая плохо знала ее, а потому с опаской глядела на розоволосого детеныша, по которому так дрожал их босс. От девочки пахло ягодами и цветами, вперемешку с лекарствами и кровью — стоит ли говорить об этом Оками? Паккун уверен — ничего серьезного, а потому уверенно шагает подле молодого начальника. Вокруг пустынно, а потому и опасно, ведь открытая местность сейчас — его слабость. Нюх пока не вернулся, из-за чего он вынуждено просит у мопса отыскать ближайший источник воды. Стая находит речку, а значит они на верном пути, к тому вода сейчас — лучший источник силы, ибо в худшем случае им попадается противник страны Земли. Оками чувствует, как молния внутри гаснет — это произошло в момент, когда сердце разбилось и склеилось из тысячи осколков. Ему срочно следует помедитировать. Но еще более срочным делом являлась Сакура. Ожидаемо на речке никого не оказывается, на первый взгляд по крайней мере. Харуно уже не спит, но с привычной болтовней не спешит — что-то не так, понимает Оками, ведь девочка с трудом давит хныканье. — Что-то болит? — осторожно говорит он, поглаживая девочку по плечам. Сакура кивает в ответ. — Что? — Это, — девочка обхватывает ручками голову, а Оками остается дальше строить предположения. Он не ирьенин, но что-то сделать может, и потому, мягко коснувшись ее головы, активирует мистическую ладонь. Чакра еще слабая, но чем-то помочь должна, хотя и свечение у него выходит не совсем зеленым. Харуно прикрывает глазки и жалобно мычит. — Лучше? — Да… Оками довольно кивает головой и отходит ближе к реке — вода не ледяная. Парень аккуратно осматривает ребенка и снимает рванную грязную одежду — на Сакуре останется лишь мятая маечка и штанишки. Шиноби стягивает с себя уже надоевшие сандали и подворачивает брюки, чтобы спокойно войти в воду. Харуно послушно заходит в воду за ним и вдруг оживает — в глазах появился прежний блеск, а на лице заиграла улыбка. Парень осторожно вбирает побольше воды в ладони и льет ту на непослушные розовые прядки. Сакура хихикает. А ему кажется, что где-то прозвенели летние колокольчики фурин, которые прежде он украшал лишь с отцом в детстве. Волосы у девочки непослушные, липкие, а потому ему и приходится постараться, чтобы отмыть застывшую кровь, которая, как он уже успел выяснить, не была ее. Ему бы и самому не помешало помыться, вот только маску снимать табу, пускай под ней уже и скопилось невозможное количество пыли и собственной крови. Просто нельзя. Да и Сакура, к тому же, уже привыкла к фарфоровому волку. После ванных процедур Оками стягивает с нинкена рюкзак, в том был теплый походный плед — то что надо для ребенка. Шиноби укутывает Сакуру поплотнее и разводит костер, что поблескивает в игривых глазенках. — Голодна? — Да. — Съешь бобы? — Съем… Оками никогда не умел заботиться о детях — уверен был, не его это, даже когда все вокруг твердили, что время покажет. Тсунаде показала, вверила, а он покорно принял ответственность. Сакура тоже покорная, но только когда боится — это он уже понял за год с ней. А девочке сейчас именно было страшно, пускай малявка и пыталась не показывать, насколько сильно. Катон согревает, и поэтому юная Харуно чуть смелеет и смотрит Оками в глаза, именно в них, ведь казалось, что эти яркие изумруды видели его изнутри. Каким она его видела? Считала ли другом, защитником? Успела ли проглядеть в нем ту самую неподатливую тьму, внутри которой прятался мальчишка, потерявший близких, скрывший сердце ото всех? — Тебе надо поспать, — парень спускается на одно колено, говорит нестрого и мягко — так обычно разговаривала с ней Сенджу. — Ты будешь рядом, Ока-ами? — Сакура смотрит с надеждой и заботой, такой, какая доступна только этому ребенку. — Я буду защищать тебя несмотря ни на что. — А если тебе сделают очень-очень больно? — Люби меня, чтобы я мог выжить. Оками мягко треплет рукой по ее лохматым розовым волосам и чувствует, как жизнь обретает новые краски.