Твоими глазами

      Иве сегодня тринадцать, и она пришла этим похвастаться.       Впереди лениво дышит послеобеденное море. Ива стягивает неудобные туфли, колючие чулки — и окунает ступни в горячий песок, зарываясь в него пальцами. Хорошо.       Позабыв и о туфлях, и о том, что мама наказала не ходить в школьной форме на пляж, она бежит к воде. Останавливается у самой кромки, наклоняясь, и гладит тихо набежавшую волну ладонью, как котёнка.       — Сегодня особенный день.       Море шуршит: для тебя каждый день особенный. И это правда, но тринадцать исполняется лишь раз в жизни.       Новая волна, побольше и порезвее, накатывает по щиколотку, холодя ноги. Море шепчет: не теряй время. Ива, следуя совету, шлёпает по воде вдоль берега и рассказывает — как мама обещала сделать миндальный торт, как в школе хвалили её пейзажи и как она ждёт папиного возвращения. Не ради подарка, конечно.       — Передавай папе привет, — говорит она морю, смотрит на горизонт, ослепительный в бликах солнца, и едва не наступает на что-то твёрдое.       В мокром песке белеет маленькая ракушка. Ива поднимает её, смывая песчинки волной, и с удовольствием понимает — ракушка не простая, у простых ракушек не бывает красных линий посередине.       — Как красиво, — улыбается она. — Спасибо тебе.       Пора домой: Ива бежит обратно к брошенным туфлям, на ходу замечая, что край юбки намок, и надеясь, что он высохнет по дороге. Иначе мама будет ругаться, а особенный день должен быть не такой.       Юбка высохла, но мама всё равно поругалась немножко — из-за оценок по географии и математике. Похвала за красивые пейзажи на уроках рисования её не успокоила, но миндальный торт всё равно получился самым вкусным на свете.       — Может, в следующем году друзей пригласишь?       Мама не понимает, что Иве хорошо и так.       Уже перед сном, лёжа в кровати, Ива аккуратно сжимает в ладони ракушку с красной линией. И, прежде чем провалиться в сладкую дрёму, снова оказывается у моря.       Оно здесь другое: тёмное, колючее и холодное. Берег вместо светлого песка усыпан камнями, вдалеке торчат зубья прибрежных скал — о них шумно разбиваются волны.       Ива хочет повернуть голову, чтобы осмотреться, но не может. Вместо этого она — она ли? — опускает взгляд и видит в чужих руках точно такую же ракушку, какую сегодня подарило ей море. С красной линией посередине.       «Какой чудно́й сон», — думает Ива. Всматривается в руки: они грубее, чем у неё, есть мозоли и ссадины, но это руки не взрослого человека. Должно быть, во сне она отправилась в гости к какому-то мальчику, и если мама узнает, ей это не понравится.       — Liam, kom hit! — кричит кто-то сквозь ветер на другом языке, и мальчик оборачивается, а вместе с ним Ива.       Над каменистым берегом, на скалах восседает небольшой старый маяк: важно и уютно, как любимый дедушка. К маяку ведёт дорожка из каменных ступеней, и там стоит мужчина — для Ивы незнакомец, но мальчик точно его знает, потому что тут же спохватывается и убирает ракушку в карман.       Ива засыпает, надеясь на следующую встречу.

***

      Лиаму тринадцать, и он, кажется, с ума сошёл.       Уже несколько дней подряд, стоит ему только задремать, как он оказывается в чужом месте: там до одури тепло и солнечно, и море слишком синее, и люди слишком шумные. Но самое страшное, что он оказывается — бред, а по-другому не скажешь — в чужом теле, в теле какой-то девчонки.       Если об этом кто-то узнает, тут же засмеют — вот Лиам и молчит. Странные сны, которые будто и не сны вовсе, когда-нибудь прекратятся, и тогда он вздохнёт спокойно. А пока надо делать вид, что ничего не происходит.       Лиам думал: если сильно устать, голове будет не до фантазий, и он заснёт сразу, как только коснется подушки. Он и правда сильно устал сегодня — после школы переделал по дому всё, что можно было, к маминой радости и удивлению отца, — даже почитал Кае сказку на ночь. Но оказалось, что уставшее тело не равно уставшая голова.       Он закрыл глаза, проваливаясь в блаженный сон, а открыл их в залитой светом девичьей комнате, в которой уже поневоле бывал.       «Проклятье», — вырвалось в мыслях и лишь в мыслях, сказать это по-настоящему он не мог, как и управлять телом. Только смотреть. И страдать.       Девчонка сидела на кровати, скрестив ноги, и писала что-то в дневнике. Лиам уже понял, что там говорят на валанийском — значит, это Империя, — но он им не владел, поэтому каракули в дневнике не имели никакого смысла.       Она продолжала писать, он не мог закрыть глаза, отвернуться или проснуться, и это было ужасно скучно, пока вдруг каракули не сменились на рисунок.       Она рисовала берег, и скалы, и маяк с домом… Всё то, что он видел каждый божий день.       Она рисовала его родные места.       Но как это возможно? Неужели она тут бывала?       А что, если…       Додумать мысль Лиам не успел, проваливаясь в долгожданное забытьё. А утром вскочил как ошпаренный, первым делом нацепил штаны и схватился за голову.       С ней тоже это происходит! Она видит его глазами! И кто знает, что она уже успела увидеть.       Безумие какое-то… и что теперь делать?       Она живёт в Империи. Скорее всего, в южной части. Точнее он пока не может сказать, а это огромные земли, на поиски уйдут месяцы, если не годы. И, допустим, он её найдёт, а дальше что? Этого хватит, чтобы остановить сны, или она чёртова ведьма и провела какой-то магический ритуал, охотясь за ним, и если он сам к ней приедет, она добьётся своего?       Он ведь даже лица её до сих пор не видел, вдруг и правда ведьма — в Империи их полным-полно, это все знают.       Лиам поёжился, представляя, как она следит за ним прямо сейчас.       И весь день у него всё валилось из рук: разбил тарелку утром, в школе получил указкой по спине за «витание в облаках», штаны подрал, когда лез через забор на ничейный участок за яблоками. Пришёл домой — а там отцу опять нездоровится, напросился с ним на ночь в маяк, чтобы помочь.       Но ничего, пускай ведьма увидит, что ему и так нелегко живётся. Может, сама отстанет.       Ночь выдалась спокойная, и хорошо — отцу лучше не становилось, а следить за огнём во время непогоды Лиаму всё еще было страшновато. Особенно сейчас, пока с ним творится что-то непонятное.       Слушая тяжёлое дыхание отца, спавшего на койке, Лиам и сам прикорнул за столом, когда наскучило читать книгу.       «Всего пять минут», — пообещал он себе, а в следующее мгновение уже шёл по длинному коридору. Везде были девочки в школьной форме, некоторые смотрели на него и хихикали, прикрывая рот, а он всё шёл и шёл, пока не оказался перед дверью в дамскую уборную. «Мне туда нельзя», — только и успел подумать Лиам, но та, в кого он снова вселился, уже зашла внутрь.       Уборная мало чем отличалась от мужских в его собственной школе, разве что почище было. Но теперь он испугался, что девчонка пойдёт в кабинку, и тогда ему во что бы то ни стало надо проснуться — даже ведьма такого позора не заслуживает.       Нет, она подошла к раковине и посмотрела на себя в зеркало.       Лиам впервые увидел её загорелое миловидное лицо, и лохматые косы, и сжатые губы, и нахмуренные брови — и здоровенное чернильное пятно на лбу, которое она пыталась стереть, но делала только хуже.       Наверное, ведьмы такими не бывают.       В кабинке зашумела вода, и к раковинам подошла другая девочка.       — Eva, — сказала она удивлённо, посмотрев на неё. Лиам понял, что это имя. — Ce qui s'est passé?       — C'est bon, je pensais juste, — ответила что-то Ива беззаботно, но тереть пятно не перестала, теперь ещё и с мылом.       «Спиртом надо», — подумал Лиам, вспоминая свой опыт.       И тут же вздрогнул, проснувшись от громкого кашля отца.

***

      Иве четырнадцать, и она ничем не может помочь.       Она плачет, засыпая и просыпаясь — душевная боль Лиама ощущается так же явственно, как боль телесная. Иве никогда ещё не было так горько, а ему — в стократ хуже.       Его отец долго болел и недавно скончался.       Ива видела всё своими — его, Лиама — глазами. Как он постепенно слабел, всё чаще оставался в кровати, кашлял кровью и задыхался. Как умер в ненастную ночь, и Лиам оставил пост, чтобы попрощаться, а его отец повторял из последних сил всего одного слово: «иди, иди, иди». Свет не должен погаснуть, что бы ни случилось.       Ива рыдала вместе с ним, глядя, как белый луч маяка прорезает чёрную дождевую завесу.       С той ночи всё изменилось, и Лиам тоже изменился — не то повзрослел, не то постарел. Ива не знает, как теперь к нему подступиться, боится сделать глупость, ранить его. Она больше не оставляет смешные рисунки в дневнике, не кривляется перед зеркалом, зная, что он увидит, и с папой почти не общается, хотя он скоро должен снова уплыть — а вдруг Лиаму будет больно?       Зато подолгу, дольше обычного сидит у моря, ведь море может исцелить всё что угодно.

***

      Лиаму четырнадцать, и он справится.       Когда-то он думал, что может пойти в морское училище после школы, а теперь школа с горем пополам окончена, и в училище он уже не хочет. Его место здесь, со своей семьёй. Лиам продолжит дело отца, как тот продолжил нести службу после смерти деда.       Никто не был против: весь посёлок и так знал, что Лиам фактически выполнял работу смотрителя в последний год, подменяя отца. Он хорошо его обучил, в этом тоже никто не сомневался. Даже сам Лиам.       Он и вовсе за себя не переживал, гораздо больше волнуясь о маме и сестре. Кая постоянно плакала и звала папу — мама пыталась её успокоить, но как объяснишь четырёхлетке, что такое смерть?       А ещё он волновался за Иву. Она будто несла траур вместе с ним, хотя не должна была. Лиам скучал по её смеху, похожему на тихие переливы колокольчика, по её умению восхищаться всем на свете, по её непринуждённости.       Он надеялся, что со временем и ему, и ей станет легче, и всё вернётся на круги своя. А пока — смотрел на бирюзовые волны её глазами, ощущал песок под её ногами, впитывал её кожей тепло южного солнца. И этого было достаточно, чтобы заглушить боль.

***

      Иве пятнадцать, и она заканчивает школу.       Немного жаль, что в Империи учатся на год больше, чем в Хельмриге — она могла бы закончить учёбу одновременно с Лиамом, — но, признаться честно, Ива понятия не имеет, что делать дальше.       Она бы с превеликой радостью пошла в лицей искусств, вот только девочек туда не берут. На вопрос, сделают ли ради неё исключение, учительница смеётся и предлагает поступить в женский институт — чтобы потом преподавать рисование в школах для девочек.       Но Ива не хочет преподавать, Ива хочет рисовать сама.       Лиам поддерживает её и пишет в собственный дневник: «De är dummare än får!» — обзывая всех в лицее глупыми баранами. Эти слова Ива отлично знает, для Лиама все бараны, кто не соглашается с его мнением — но тут он определённо прав.       Её комната заставлена холстами. На акварельных пейзажах даже суровая северная природа кажется нежной. Уголь подходит ей больше — особенно для мрачных скал, нависающих над штормовыми берегами, или тяжёлых туч, что вот-вот соприкоснутся с глубокими тёмными водами.       Ива любит и такое море.       А ещё есть портреты — разных людей, но чаще всего одного упрямого мальчика. У него пронзительно серьёзный взгляд, мягкие черты лица и улыбка, от которой становится тепло на душе.       Его Ива тоже любит. И как хорошо, что он не может читать её мысли.

***

      Лиаму шестнадцать, и он хочет быть рядом с ней по-настоящему.       Осознание пришло давно, но позволить себе даже мечтать об этом Лиам не мог. На нём лежит большая ответственность, глупо думать о том, что исполнить он не в силах. И всё же мечты прорывались — сладкие и несбыточные.       На самом деле Лиам никогда не был мечтателем. Ива была. О чём она только ни мечтала: отправиться в кругосветное путешествие, написать шедевр, открыть свою галерею и школу искусств для женщин, приютить всех бездомных детей в мире, отрастить себе крылья, зачерпнуть облако кружкой и выпить его, подружиться с русалкой… и это только начало списка.       Она часто говорила, что было бы здорово встретиться, а может даже отправиться в путешествие вместе, но сама, наверное, не верила в эти слова. Где он — и где путешествие.       Порой Лиам замечал, как к ней относятся другие люди. Слышал шепотки за спиной, ловил косые взгляды. Если замечал он, замечала и она — но не придавала этому значения. Даже разговаривать сама с собой не перестала, хотя он предупреждал, насколько это может быть опасно.       Ива лишь смеялась и отмахивалась: «Tout ira bien», — как будто речь шла о забытом зонтике, а не о том, что её считают сумасшедшей.       Лиам был более осторожен, никто так до сих пор и не узнал о его секрете. Только Кая подкралась однажды со спины, пока он сидел у моря на камнях и говорил на валанийском, но он её убедил, что просто вспоминает школьные уроки.       Пожалуй, именно в школе объяснить его познания было сложнее всего — откуда такой интерес к Империи, уж не задумал ли ты предать свою страну? — приходилось делать вид, что он едва выучил основы, как и другие ребята в посёлке, которым чужеземный язык ни разу в жизни не пригодится.       Слава богу, Ива не знала хельмский достаточно хорошо, чтобы на нём говорить. Иначе косыми взглядами дело бы не ограничилось.       Она была ужасно беспечной и удивительно смелой.       Лиам никогда бы не решился рисовать портреты за деньги на набережной, а она решилась. И толпы разномастного народа её не смущали, и опасность быть обворованной, и тот факт, что она девушка, а все остальные художники мужчины. На всякий случай она имела при себе свисток. Чудо, что он всё ещё не понадобился.       Если бы Лиам был рядом с ней, он бы защитил её от чего угодно, но он не рядом. Как всегда, он мог лишь смотреть.       Их связь — невозможная, магическая, — сперва казалась ему проклятием, но очень скоро стала благостью. Теперь же он снова видел в ней проклятие, напоминающее раз за разом, насколько он бессилен.       Он всем сердцем желал Иве прожить счастливую жизнь. И чтобы осуществилась хотя бы часть её мечтаний, и чтобы мир не оказался к ней жесток, и чтобы рядом — взаправду рядом — был надёжный любящий человек.       Хотел бы Лиам быть этим человеком. Дать ей всё, чего она заслуживает, и даже больше.       Хотел бы.

***

      Иве шестнадцать, и она уже всё решила.       В секретной шкатулке под кроватью наконец-то есть нужная сумма — пришлось долго откладывать, и если бы не одна знатная дама, скупившая все северные пейзажи углём, это заняло бы ещё больше времени. Так уж совпало, что дама была родом с севера, и картины напоминали ей детство.       Сбор вещей будет нелёгким: как взять с собой всю домашнюю студию и не надорваться при этом, ещё предстоит решить. Платья Иву беспокоили не так сильно, как краски — простую ткань можно найти везде, а настоящий «ультрамариновый синий» достался ей по большому везению, какое бывает только раз в жизни.       Два раза, считая Лиама.       Она помнит, с чего всё началось. Разбирая шкафы и полки, находит все свои морские сокровища — и ракушку с красной линией. Подарок от моря, гораздо более ценный, чем она могла тогда представить.       Ива долго смотрит на крохотную раковину, чтобы Лиаму она точно привиделась сегодня во сне. Интересно, вспомнит ли он, найдёт ли у себя вторую половинку?       Наверное, она всё ещё у него, иначе магия бы не сработала. А может, всё устроено иначе — Ива никогда этого не поймёт, так что и гадать не надо. Морю виднее.       Она укладывает ракушку с собой на всякий случай, а потом идёт к родителям и делится своими планами. Не рассчитывая, что поймут или не будут волноваться: не поймут и будут, конечно же. Но и переубедить её никто не сможет — даже Лиам, после того как увидит эту сцену.       Ива всё равно поступит так, как велит ей сердце.

***

      Лиам не верил её глазам и ушам.       Что-что она решила? Отправиться в столицу? Одна?       Родители пытались её вразумить, и Лиам мысленно им поддакивал: вот же, они правду говорят, одумайся! Куда ты собралась, пропадёшь ведь!       Но Ива была упрямой как ослица, и все разумные доводы разбивались об одно её «хочу». Она ещё что-то говорила про сообщество художниц, про перспективы, и в этом хотя бы был смысл, но даже так менее безумной авантюра не выглядела.       Лиам проснулся к вечеру — его режим дня отличался от других людей по долгу службы — злой и потерянный, сразу отправился на маяк, заперся в вахтенной и перед зеркалом вывалил всё, что думает о затее Ивы, не стесняясь в выражениях. Правда, злость его быстро угасла, как всегда, и он извинился за грубость.       — Jag oroar mig för dig, — сказал напоследок в отчаянии и тут же перевёл: — Je m'inquiète pour toi.       Его отражение в зеркале выглядело беспомощно. Он скривился и занялся работой.       Может, для неё и правда так будет лучше. В столице она сможет добиться большего, чем в своём городке, и от слухов убежит — начнёт всё с чистого листа.       В конце концов, это её жизнь. И пусть они связаны, это ничего не значит, решать только ей.       А он и дальше будет заботиться и поддерживать, как настоящий друг.       Лишь спустя несколько дней, когда она уже была в пути на теплоходе, Лиам вспомнил про второй сон, потерявшийся на фоне переживаний.       Белая ракушка с красной полосой. Так вот в чём дело. Он все эти годы не мог разгадать причину, а она была прямо под носом — лежала в дальнем ящике.       Как хорошо, что он нашёл её тогда.       И, кажется, Лиам начал понимать, почему дорога Ивы такая долгая — гораздо дольше, чем если бы она плыла в столицу.

***

      Ива видит вдали знакомый, почти родной маяк. И надеется, что сюрприз удался.