Сам невзрачный

— А ну тормози! Над высохшей рекой распростерся старый каменный мост. Шура и сама остановила бы машину: наконец-то монотонные виды сменились чем-то необычным. Митрич выскочил первым и поплелся смотреть, не обрушились ли опоры моста, Шура и Вася вылезли следом. Они ехали уже несколько часов, у всех занемели ноги и спины. Каменный мост поистрепался и оброс зеленой бородой, но стоял крепко. От украшенных резным орнаментом перил почти ничего не осталось, высота сооружения была немаленькая. Добежав до первого пролета, Шура легла на живот, и вытянула руку, чтобы потрогать верхушку ракиты, выросшей на дне заросшего русла. — Что случилось с рекой? — Вася дернула за рукав Митрича. — А черт его знает, то ли колхоз, то ли завод какой выше по течению поставили, вот и обмелела. Сколько здесь ездил, всегда так было. Тебе-то что? — Интересно, что стало с духом этой реки? Так поди высох вместе с ней, — пыхнул дымом Митрич. Все они: хозяин реки, его сомы, цапли, плавунцы и кувшинки «высохли». Ивы, кипрей и ирисы спустились с берегов на их место. Будучи бестелесным духом, Вася наблюдала как один вид вытесняет другой, меняя место до неузнаваемости. Из всех видов человек никогда не останавливался, каждый кусочек земли должен был быть захвачен и преобразован. Преобразовывая видимое, он гнал с насиженного места и невидимое: старомодные духи стихий не уживались с прогрессом, они мельчали истончались и гибли. Так великаны, носящие на плечах облака, деградировали до маленьких фей, живущих в бутонах тюльпанов. Были и те, кто научился притворяться человеком, и теперь наслаждался плодами спокойной и сытой жизни, такие как сама Вася. Митрич сам залез в Ниву и, эйкнув Шуре, повел машину на другой берег. В зеркале заднего вида отражалась девочка, неспешно шагающая по мосту, она остановилась, поравнявшись с Шурой, села на край и принялась болтать ногами, задевая резиновыми сапожками зеленую шапку дерева. Шальная мысль мелькнула у старика в голове: вдарить бы по газам и бросить этих двух дур тут, он даже чуть чуть ускорился, съезжая на грунтовку. Вася повернула голову в сторону удаляющейся Нивы без беспокойства, только чтобы убедиться, что переезд прошел гладко, и вернулась к разговору с Шурой, та указывала пальцем куда-то вниз. Ни одна из них, казалось, не волновалась, что малознакомый мужик может оставить их одних в этой глуши. Остановив машину, Митрич приподнял край красного платка на горшочке, что все это время спокойно стоял на приборной панели. — Что думаете, брать грех на душу? — Дурак ты. Сам знаешь, что никуда уже не убежишь. Она вцепилась так, что уже не отпустит. А если отпустит — тебе же хуже. Узлы почти намертво затянулись, — матушка-жаба появились и уселись Митричу на плечи. — Приворотные что ли? — А какие еще? — дух-старичок противно хихикнул, — я бы посмотрел, как яростница тебя того этого, — дух-старушка присоединилась: — Хочешь мы со своей стороны подсобим? Хуже-то не будет, ты уже злой как собака. — Ну-ка! Не забывайтесь, я мог и не везти вас никуда. Митрич с остервенением туго замотал горшочек и посмотрел назад. Не увидев нигде своих спутниц, он неожиданно для себя самого почувствовал, как у него холодеет внутри. Он хлопнул дверью и как мог быстро поковылял к мосту. Приглядевшись, он увидел, что они спустились вниз, на дно русла и собирают там цветы. Его сердце замедлилось, и он, присев на пологий заросший молодым одуванчиком спуск, закурил трубку. Громкие изощренные птичьи трели неслись отовсюду, Запустелое это место было волшебным не в прямом, а в поэтическом смысле. Будь здесь река, Митрич сейчас сидел бы здесь с удочкой. Прежде река эта точно была полноводной, и влюбленные наверняка кидали с этого моста веночки в купальскую ночь. Поди были и такие, кто сигал вниз головой сам. Митрич оторопел, заприметив у себя в голове эту мрачную мысль. Но на всякий случай он порыскал глазами по дну. Сколько ездил тут, а о русалках никогда не думал. А здесь им было самое место: пой себе песенки в зарослях и приманивай непутевых автомобилистов. Резкий автомобильный гудок вырвал Митрича из раздумий, и он полез наверх отгонять Ниву на обочину в подлесок, чтобы освободить путь обозу самосвалов. Шура обернулась на шум и заметила снизу в арке моста звезду цвета охры. Это была не та звезда, которая вот уже несколько десятилетий горела над этой страной, рисунок напоминал то ли букву А в круге, то ли изображение из книги «Справочник атеиста». Кто-то нарочно начертил ее в таком неприметном месте. Груженые машины переезжали мост по одной. Кто-то из водителей завел разговор с Митричем, узнав в нем шептальщика, и видно выпрашивал совет или благословение. Митрич по-стариковски махал тощими руками и хлопал мужчину по спине. Они о чем-то сговорились, и Митричу достался блок сигарет и маленькая стальная фляжка. — Эй, красавица! Ты откуда такая будешь? Шура не сразу и поняла, что обращаются к ней. Игнорируя непрерывающиеся гудки из машин товарищей, молодой парень остановил камаз посреди моста и скалился на девушку. Она подняла над головой букетик и помахала в ответ. — Не твоего ума дело, она со мной, — рявкнул на зубоскала Митрич. Парень, продолжая улыбаться, нажал на газ. Шура проводила обоз грустными глазами: она помнила, что дядя Игорь сказал ей про мужчин, но была еще не в тех годах, чтобы совсем не думать о них и не радоваться их вниманию. — Совсем сдурела? — накинулся на нее Митрич, когда они с Васей поднялись на дорогу, — не в курсе что ли, чем эти твои заигрывания ему отольются, шлендра? Девушка ответила ему недобрым взглядом, от жара, которое испускала ее ставшая как будто больше фигура, на лбу у старика выступила испарина. — Еким Дмитриевич, вы бы за собой лучше следили. И без вас знаю, что мне льзя, а что нельзя, — Шура совсем не считала себя шлендрой, оскорбление это было несправедливым, хуже того, Митрич не первый раз позволил себе нелестно отозваться о ней. — Тебе и слова поперек не скажи, — стало еще жарче, из-за облака вышло солнце, воздух вокруг Шуры искажался и дрожал. Тяжелая ее рука легла Митричу на плечо, пальцы сжались на рукаве куртки, ей ничего не стоило сейчас поднять его и кинуть вниз как тростинку. — Это вы верно заметили. Хотите что-то сказать, говорите вдоль, — обычно она опускала голову, но сейчас смотрела прямо на него сверху вниз, и Митрич впервые заметил, какие у нее глаза: серые с алыми вкраплениями, будто огонь, скрытый под золой. Он слышал, что яростники, прожившие год-два под проклятьем, становятся белоглазыми, потому что все нутро их прогорает от постоянного гнева. Скольких душевных усилий стоило ей сдерживать себя? А может ничего и не стоило, и эта дылда была просто обычной дурной бабой. Маленькая Вася протиснулась между взрослыми, порыв зябкого весеннего ветерка качнул ветки прибрежного кустарника, на солнце набежала тучка. Рука Шуры соскользнула с плеча Митрича, девушка недовольно хмыкнула и прошла мимо него, не отказав себе в возможности легонько толкнуть его локтем. Старик обернулся и плюнул ей вслед: — И не таких норовистых видали! — Вася поджала губы: притереть этих двоих оказалось чуть сложнее, чем она ожидала, — паршивки, на черта вы мне сдались! А ты, ты… Он хотел высказать еще и Васе, но Шура отошла всего на пару шагов. Затянувшись трубкой несколько раз, Митрич залез на заднее сиденье и закрыл лицо шляпой. За несколько следующих часов никто и слова не произнес. Лес по сторонам дороги постепенно редел, пока к вечеру не сменился холмистым до самого горизонта полем. Ветер становился сильнее, беззвучно с неба в далекий горизонт били молнии. Митрич вспомнил, что где-то в этом поле есть старый амбар, с относительно целой крышей. Нива съехала с грунтовки и, обгоняя грозу, понеслась по ухабистой тропке. Они провели ночь под звуки черных туч, с громыханием катящихся над заброшенной пашней, и шорохов, звучащих то из одного, то из другого угла их пристанища. Шуре, все еще взволнованной встречей и перепалкой на мосту, снился Некрас. Его золотистые волосы превратились в полноводную реку, и река эта несла его мимо Шуры, что стояла в высоких камышах у берега. Его обнаженное тело было покрыто запекшимися ранами и синяками, почерневшие губы шевелились, но ни звука не исходило из них. Девушка напрягала глаза и читала по его губам: «Нет покоя нашим костям без молитвы, без погребения, без чести, без слезы любящего». Одна из волн-локонов обвила шурину лодыжку, непреодолимая сила течения потянула на середину реки. Ее собственные туго скрученные волосы распустились и смешались с волосами Некраса. Его несказанные слова вертелись у нее на языке. Следующие день и ночь из-за разбушевавшейся бури им пришлось оставаться в амбаре. Сооружая из найденного хлама подобие очага, Шура была погружена в злую задумчивость. Она едва помнила то лето и тот год, когда Некрас жил у нее, скорбь вымарала большой кусок ее жизни, будто его и не было вовсе. Почему же теперь этот случайный и забытый любовник явился ей? Потому ли что они были связаны общим проклятием? Потому ли, что он наконец нашел где-то свою бесславную смерть? Никто из семьи не приходил к ней проститься, а этот пришел? Шура злилась на свою внезапно открывшуюся сентиментальность, сердце ее полыхало, и без огня выгоняло промозглую сырость из амбара. Митрич то дремал, закутавшись в спальник, то курил под навесом снаружи, высматривая знаки хорошей погоды. Вася перебирала и перекладывала вещи и считала оставшуюся еду. Встряхивая Шурину куртку, она услышала какой-то цокающий звук и выудила из внутреннего кармана свистульку и мотоциклетные очки. Девочка приложила свистульку к губам, наполнив амбар резкими булькающими звуками. Несколько минут она вертела и зажимала отверстия на игрушке то так то этак, пока Шура не окликнула ее: — Иди, покажу как надо. В ее руках свистулька звучала чуть тише, бульканье было не раздражающим, а мелодичным, она наигрывала простую известную всем мелодию. Когда объяснив Васе, как дуть и куда класть пальцы, Шура вернулась к очагу, в голове у нее наконец прояснилось. Морок прошлого отступил. Митрич, намерзнувшись, вернулся под крышу и заметил, что яростница больше не гневается, а ведьмин подменыш играется со свистулькой как обыкновенное дитя. Присев рядом с очагом, он довольно хмыкнул и взялся за готовку. К утру небо стало совсем ясным, и с мокрого, блестящего каплями дождя поля они вернулись на дорогу. Судя по карте, неподалеку было поселение с заправкой и магазинчиком. Продавщица, которая наверняка просидела за этой кассой всю жизнь, хорошо знала Митрича и будто ждала его появления. Как он ни отговаривался, ему пришлось благословить несколько пар на свадьбы и рождение детей своим красным горшочком. Местные с любопытством поглядывали на его спутниц, и ему пришлось сказать, что это его ученицы: та, что поменьше, очень способная, а дылда только только учится шептать. Изображая из себя милого доброго ребенка, Вася не забыла спросить, держит ли кто в поселке духов-помощников. Оказалось, в этой области про такой обычай не знают, и вообще никаких шептальщиков тут нет, потому что отец Игнат из соседней деревни называет подобное бесовщиной. Когда девочка спросила, почему Митрича здесь встречают как желанного гостя, один из стариков ответил, что Митрич — это совсем другое, свойский он мужик, считай, благодаря ему скотина, земля и молодежь здесь хорошо плодоносят. Гостей упросили остаться на ночь в избе бездетной вдовы. Хозяйка, женщина зрелая, но еще не старая, отправила девчонок на полати, а сама до поздна сидела с Митричем, угощая его историями, пирогами и наливкой. Даже когда они, шушукаясь и хихикая, вышли из дому — видно, вспомнив про стыд — Шура еще долго не могла уснуть. Утром, сев напротив старика, с аппетитом уминавшего яичницу, она процедила сквозь зубы: — Шлендра. — Думала бы, что говоришь, мужчина и женщина — это тебе не одно и то же. Продолжать рассуждения он не стал, только кивнул на черную сковороду, глядевшую глазами желтков. Вася ни свет ни заря убежала, напросившись кому-то в помощницы. К полудню прибыл отец Игнат и забрал Митрича на прогулку и душеспасительную беседу. Оставшись одна, чтобы не быть совсем бесполезной, Шура взялась прибирать избу. Ее снова проняла злость, она так активно мела пол, что чуть не сломала веник. Мысли ее неслись галопом, и к моменту, когда в доме было совсем чисто, она наконец поняла, что больше всего она злится на себя. Сколько лет она была уже своей собственной женщиной, а все никак не могла оставить привычку слушаться других, делать, как они говорят, видеть себя чужими, а не своими глазами. Какой бы сильной она ни была, каким бы ремеслом не владела, для других она всегда будет шлендрой, вороной, дылдой, глупой бабой. В таких размышлениях, сидящую на крыльце, и нашла ее Вася. — Теть Шура, ты чего приуныла? — яростница подняла на девочку покрасневшие глаза. Вид этой малютки всегда приносил Шуре покой, вот и сейчас на душе у девушки сразу стало легче. Гладя Васю по спине, она думала, что ребенок этот не волновался о чужом мнении и ничего не боялся. Было то из-за чудесного дара, или из-за наивности не знавшего горя юного существа? Шуре очень хотелось быть такой же легкой и беззаботной, и она с деланной веселостью произнесла: — Переплети-ка мне косу, и расскажи, как вы шептальщики духов этих своих видите.