Буревестник

III

Мэриан была счастлива и поцеловала меня в губы, правда, тут же извинилась. Я сказал, что всё в порядке. Это было не так. То есть сначала всё выглядело более чем прекрасно: воскресное утро, солнце, почти весна, и молодая беззаботная парочка едет на новом мотоцикле к морю попикничить. На пляжу всё тоже хорошо. А на обратном пути своенравный Буревестник глушит мотор: бензобак пуст, и мы продолжаем путь пешком. Я качу машину, подруга то сидит на нём боком, то идёт рядом. Вот и заправка! Но зря мы воспрянули духом: в моих карманах ни гроша. - А сколько ты вообще за него отдал? – спрашивает Мэриан. У меня на языке грузной гирей повисло одно короткое слово… Всё. Я отдал всё. Мы молча пошли дальше. Вскоре нас настиг дождь………………………………………… Я всё ждал, что меня опять начнут распекать за глупость, но услышал только тихое: - Это я во всём виновата, задурила тебе голову чёртовым мотиком! - Брось. Я ни о чём не жалею. Это всё мелкие, временные трудности. До дома осталось каких-то пять миль, а там… Напившись чаю, мы начали поиски: я – бензина в гараже, Мэриан – денег по шкафам. Двойное полное фиаско. Не нашлось даже пустой канистры. Даже десячка на автобус. В полном отчаянии мы погасили свет, завернулись в самые тёплые одеяла, открыли банку шоколадной пасты и включили телевизор. Кто из нас уснул первым, точно не скажу. Просыпаюсь и вспоминаю со стыдом, на какую мель угодил из-за своего транжирства. Иду в кладовку, проверяю запасы, беру крупу для каши, вдруг слышу звук клаксона с улицы. У ворот стоит мой фургон, из него высовывается Дин и кричит: «Ола, амиго! Блайндер требует на родину свой головной убор» Я отпер ему решётку, «Пройди, - говорю, - Не ради же одной кепки ты гнал машину». Он вылез. Я осмотрел его и только ахнул: рубашка болталась на одной пуговице, пиджак ужался на два размера и весь в каких-то белых подтёках, а на брюках чуть выше правого колена чернело пятно вроде церковного окошка, в которое проглядывала голая нога. - Это как это??? – ошарашенно спросил я. - Я тоже всю дорогу думал, откуда у этих шобонов столь дивная карма. Меня в них занесло в такую передрягу, о которой тридцать лет назад можно было только мечтать. - А сейчас? - А сейчас я тебе всё расскажу… - Только без всяких там вульгарных словечек! - Обижаешь, кореш! Я – само возвышенное целомудрие, и ясным воскресным утром иду проведать девушку, в которую влюбился с первого взгляда. - Кармен!?... - Её самую. Открывает дама постбальзаковского возраста и возвещает, что племянница отправилась по магазинам, но я могу подождать в гостиной, а её звать Кэролайн, и не хочу ли я промочить горло под сигаретку? Вискарик разливает по стаканам и вдруг спрашивает, как я думаю, какая у неё любимая книга? Понятия не имею. «Любовник леди Чаттерли» - говорит, - Не читали? «Как же – как же, ещё в третьем классе учил отрывок наизусть». «Тогда мы прекрасно поладим» - и сперва сама снимает платье, потом меня преловко распаковывает… Огонь, а не женщина! И настоящая художница! Весь дом в картинах, а ей всё мало. После третьего захода хватает планшет с листом, чёрный мел и говорит: «Представь, что ты – Обнажённая Маха». - А! Я знаю это! Я видел! - Молодец. А я вот в живописи ни в зуб ногой, ну, то есть знаю, что есть Леонардо, Караваджо, Дюрер, Босх, Гольбейн, Эль Греко, Гейнсборо, Буше, Врубель… кто ещё там? - Пощади. - В общем, знаю имена, но почти ничего не видел. Кэри показала репродукцию. «Мечтаю, - говорит, - создать серию картин, повторяющих другие известные, но чтоб вместо голых женщин были голые мужчины». - Зачем? - Из феминизма. Я расположился на подушках, она скрипит грифелем по бумаге, и как-то это меня убаюкало. Просыпаюсь – в хазе пусто, рядом – записон, цитирую: «Одежду не ищи, она стирается. Я побежала за сестрой. Надеюсь, ты поможешь ей отпраздновать долгожданный развод». Хороша, да? Нашла себе высокофункциональный модуль! - Возмутительно! - Да почему? Нормально. Без одёжи только не фонтан. Ну, я простынку надорвал по центру, голову просунул, подпоясался какими-то колготками и вышел на балкон. - Зачем!? - Покурить. Стою, как дежурный на мачте, гляжу – по улице с бутичными пакетами идёт к дому Минни! Предстать перед любимой девушкой в таком скабрезном виде – ни за что! Нахожу в ванной стиральную машину, выдёргиваю шнур из розетки, чтоб разблокировать дверку, выгребаю своё барахло, отжимаю, напяливаю кое-как штаны. Остальное – в руках. Выскакиваю на лестницу, поднимаюсь этажом выше, обуваюсь, рубаху выворачиваю, а она вся в мыле! - Ужас! - Зато легче налезает. Слышу, Минни уже заходит в квартиру. Я тогда начинаю спускаться, прикидываю дальнейший план. А навстречу – румяная пампушка в малиновой шляпе. Вот он, шанс! «Мадам, - взываю к ней, - не хотите ли помочь человеку, потерпевшему бедствие?». «А что вам надо?». «Да всего лишь утюг на полчаса». Добрейшая женщина пустила меня в свои апартаменты, предоставила доску и прибор, а сама куда-то отлучилась. Я стащил с себя всю мокроту, рубашку повесил на батарею, стал наглаживать брюки, так что пар повалил на всю комнату. В этом-то тумане ко мне подкралась хозяюшка, схватила за одно место, и, пока то да сё, утюг застоялся, ну, и вот… Слава Богу, у Дженни не оказалось ни зашкаленного артистизма, ни разведённых сестёр, так что через честных сорок минут она меня отпустила с миром и в почти сухой одежде. Тут… - А это ещё не конец? – спросила Мэриан, незаметно подошедшая к нам. - Смотря чему. Привет, детка. В самом фойе у дверей я застал Минни. Она плакала: поссорилась с тёткой. Всё из-за парней, чтоб нам пусто было. То, что я устроил в ванной потоп и продырявил простынь, Кэри бы ещё простила, но ведь были и другие прецеденты, например, неделю назад какое-то мурло поломало дверные замки, в ноль обчистило аптечку с препаратами от гипертонии и холодильник, где хранился дорогущий французский сыр. - Была просьба воздерживаться от грубых выражений! – воскликнул я, краснея от корней до волос, - Лекарствов я ей немного оставил, а в холодильнике толком ничего и не было. Сыр выглядел так, будто пролежал сто лет в могиле. Я его просто выбросил. - Чувак, ты неподражаем! И, уж если ты там тоже отметился, открой-ка, кем тебя зарисовали? Данаей? Отдыхающей одалиской? - Иди к чёрту! Распутник! - Что дальше было с Минни? – Мэриан вернула разговор на нужные рельсы. - Я её похитил. Увёз из Лондона в Льюис. Сейчас она у Теи. Вроде, всем довольна, только жалеет родичей… Ничего, пусть попляшут. Глядишь, поумнеют. - То есть ты не будешь её удерживать, если… она не захочет? - Нет. А ты-то как? Купил мотоцикл? Я показал Буревестник. Дин осмотрел его, как ветеринар – породистого скакуна, назвал красавцем, попросил какую-нибудь краску, кисточку и вывел белой эмалью на синем баке свою противоугонную метку. Мы зашли в дом, сели за хавчик, как выражался гость. Потом мне снова напомнили про восьмиклинку. Пока я шарил по вешалкам, Мэриан увела Дина в спальню и совершила то, что иначе как предательством не назовёшь, - показала ему видео с одеванием и попросила продать плёнку на чёрном рынке. Когда я вошёл в ту комнату, Мориарти сидел в кресле, прикрыв лицо рукой (так обычно рисуют горюющих), а девчонка диктовала: - Если устроишь публичные торги, то сможешь стрясти до пяти с лишним… - Мэриан! – закричал я, всё понявший, - Неужто ты хочешь, чтоб какие-то левые скоты на тебя пялились, обсуждали, фантазировали!? Это же позор! - Раньше ты говорил, что это искусство. Искусство должно радовать людей. А заодно кормить художника. Всё решено. Я упаковываю ленту. Вынула катушку из проектора и унесла, напевая: «В ком-то нуждаться! В кого-то влюбляться! С кем-то встречаться! С кем-то, как ты!». Дин поднял на меня глаза, похожие на угли за мгновение до превращения в алмазы, и пробормотал: - Ничего лучше в жизни не видал! Просто гениально! Цены этому нет. - Ты так говоришь от неискушенности. - Это я-то? Думай, что городишь, шкет! – он снова закрылся рукой, тяжело вздохнул, - Дай мне побыть одному. - Долго? - Ну, хоть полчаса. Я его оставил, нашёл Мэриан. - Слушай, то, что ты хочешь отблагодарить меня за мотоцикл, - это можно понять. Но выставлять на продажу себя, свой образ!… Это неправильно. Унизительно. - Мой образ – моё и решение! - Да, конечно, это всё твоё. Ты – артистка, а я только нажимал на кнопку… Она изменилась в лице, сердитость сменилась состраданием. - Но идея-то твоя! И знаешь, что я чувствовала тогда, перед камерой? Радость, полный улёт! … У меня много добрых друзей, родные души во мне не чают, но никто не говорил мне, что я ПРЕКРАСНА. А ты не просто на словах,… ты это доказал на деле. И у тебя тогда тоже горели глаза – вспомни, Ферди! - Это быстро прошло. - Но камера-то сохранила! Представляешь, сколько счастья выйдет в мир! Дина мы не беспокоили, он сам спустился где-то через час вполне в нормальном настроении. Мэриан вручила ему круглый свёрток, я – кепку и прибавил: - Тебе, пожалуй что, нужна новая одежда... - Зачем сразу так категорично? Может, я всю жизнь мечтал о камзоле с рукавами в три четверти… Я повёл его к своему гардеробу. - Коль скоро ты так щедр, дай что-нибудь такое, в чём не турнут из загса. Хочу сделать предложение Минни. - Спятил? Тебе сколько лет!? - Тридцать десять. - С лишним! - Там всего чуть-чуть. Спорить было бесполезно. Я даже подарил ему обручальное кольцо, которое купил для Миранды. Пусть потешится со своими бесами в рёбрах. Кармен всё равно ему откажет и выйдет за Пирса или кого-то в этом роде. Дело тут даже не в возрасте. Просто он, как иногда говаривала тётя Энни, непутёвый, дружится с какой-то мутной шушерой и сам законы нарушает. Не такого хочется для самой умной, утончённой девушки нашего королевства, моей, можно сказать, свояченице! Канистра, полная горючего, оказалась в фургоне. Я заправил мотик и стал спокойно ждать начала недели, когда в Льюисе откроется банк, и я сниму остатки со счёта. Вечером продолжил читать «Заводной апельсин». Занятная это штука – стиль речи. Рассказ идёт о таких вещах, от которых волосы шевелиться должны, но в такой шутовской манере, словно это всё игра, притворство, карнавал. Мне приходилось мысленно переводить упоротый алексов трёп на более-менее английский язык, чтоб хоть элементарно понимать, чего там происходит. Насколько правдоподобная это история, мне судить было трудно. Но вот, допустим, если к моему дому приедут на угнанной тачке четыре беспредельщика – как надо действовать? Погасить везде свет, вообще пробки отключить, взять ударное оружие (молоток или топор), затаиться, жать, чтоб они рассредоточились и вырубать по одному, потом стащить это мясо в подвал, обыскать, может, даже раздеть и запереть… на два-три дня… как минимум, потом… Вдруг я пугаюсь – впервые в жизни так пугаюсь самого себя. Там, в книжке – безмозглые дети, не знающие, что будут делать через минуту. Я совсем другой: расчётливый, дисциплинированный, целеустремлённый, и если захочу кому-то навредить, этот несчастный позавидует и Ф. Александру, и прочим. Полночи нарезал круги по саду, высосал полпачки сигарет – всё, что осталось. Моментами я даже звал их в своих мыслях. Мне хотелось убивать. Но в промежутках этих спазмов молился духу Миранды, просил себе доброты, гуманизма. Вдруг – как ядерный взрыв на месте старой яблони – озарение: она больше Алекс, чем я!!! Она тащилась от Моцарта и Баха, с наслаждением крушила вещи, а что говорила! «Выродок, гадкий, гнусный, скользкий, как червяк… Если бы только у меня хватило сил, я бы убила вас. Раздавила бы. Как скорпиона… Я бы вас своими руками убила. … Терпеть не могу тупиц… Ненавижу. Ненавижу невежество и необразованность… Всех заурядных мелких людишек… Ненавижу их тупую вульгарность… Ненавижу учёных… Ненавижу Бога. Ненавижу силу, создавшую этот мир. Людей… Бог – импотент». Стоп! Хватит! Хватит!................................................................................................................ А часах 05.25. Сижу в кресле у камина. Слёзы кончились, остался лишь жестокий озноб – зуб на зуб не попадает, а кости словно ледяные и в шипах – такая боль! «Нелюдь, пустое пространство, заключённое в человеческую оболочку… Можно подумать, меня заботит он и его жалкая, промозглая, никчемушная жизнь». Тяну руку за пластинкой. Моцарт! Сломать! Конверт спалить! Но там его портрет – он словно перепуган, глаз выпучил, косится на меня… Не стану, Амадей, не бойся. Я же отдал за тебя тридцать пять шиллингов………………… Одна из «Немногих»! Знающих, кто такой Шелли, - чтоб идти на разбой в его маске, блудящих под оперные арии и фортепианные концерты!? Нет же, милая! Ты пишешь, что не умеешь ненавидеть, что будешь защищать меня в суде, что считаешь себя нравственным человеком, любишь честность, хочешь быть лучше! Порочный эстет Дориан и милосердная, добродетельная Сибилла боролись в тебе не на жизнь, а на смерть. Три месяца агонии! А я не понимал, что происходит, не умел помочь. Угли дышат алым и лиловым. Кладу на них «Заводной апельсин». Он оранжево вспыхивает, и мне становится ясно, что это правдивая книга, почти пророческая. Тьма растёт и расползается! Любая девушка щедра не в меру, давая на себя взглянуть луне. Нет больше принцев, миледи. Если вы отвергните меня, отвергните Джонни или Дина, за вами придут Стен Ковальски и коротышка Алекс. Наконец она меня услышала. Согласилась и оставила в покое. Мирно спит под яблонями, отдыхает от борьбы с самой собой. Читаю Шекспира – сонеты. А днём, пока было светло, мы с Мэриан работали в саду. Она сгребала прошлогодние листья, я вырубал и корчевал кусты боярышника, освобождая землю под грядки. Завтра байкер в чёрной кожанке и джинсах кротко постучится в магазин для огородников и зачитает длинный список семян, клубней, луковиц. Во вторник едем в Льюис. После банка веду Мэраин в ресторан. Она упирается, кричит на всю улицу, что я мот и прожигатель жизни. Прохожие таращатся на нас – естественно, с завистью. В ресторане требует от официанта невозможного: чего посытней, подешевле и побыстрее. - Да он скорей зарубит и изжарит шеф-повара, чем принесёт нам бифштекс через полчаса, - говорю я, и все люди, сидящие вокруг, хихикают. Я, надо думать, так сказал, когда служащий уже удалился. Мало ли – шарахнул бы мне по башке подносом. Ну, и чтоб не обидеть человека, не виноватого, что на кухне так копаются. Потом мы просто гуляем, заходим в книжный – я уже не могу выйти оттуда меньше, чем с пятью покупками. В шестом часу разделяемся. Мэриан одна идёт на подворье пожарника Ленни. Там она повидается с друзьями, заодно узнает о Кармен. Мне нельзя: по легенде я не знаком с Дином и его командой. Оказалось, Минни сама позвонила тёте, сказала, что всё в порядке, что зависла у знакомых в другом городе. Кэролайн ударилась в извинения, обещала полную свободу и гору карманных денег от отца, которого чуть кондрашка не хватил из-за пропажи последней дочери. Ходят слухи, что миссис Грей решила вернуться к мужу, но сначала пролечится от алкоголизма в специальной клинике. Дин ещё вчера отвёз девушку к родным, а дальше поедет на собирание владельцев подпольных киноклубов, чтоб толкнуть наш отвязной видос. Дома перед сном Мэриан села ко мне на кровать (я уже не стеснялся ложиться при ней) и предложила почитать письмо, пришедшее ей от матери. Вот, что я услышал: «Дорогая доченька! Мы были очень рады получить твою карточку. Ты удивительно похорошела! Передай от нас привет Фердинанду – он отличный фотограф. У нас немало новостей. Санни наконец-то набрался духу и сделал предложение Рейчел. Они поженятся, когда Дэвид вернётся из Японии. Будет разгар туристического сезона, но, думаю, постояльцы не помешают и вместе с нами поздравят молодых. Надеюсь, и ты приедешь с твоим кавалером. Мне не терпится на него взглянуть. Медовый месяц Рейчел хочет провести в Гренобле у тёти Одетты. У меня пока немного заказов, а в середине лета мистер Брук собирается ставить «Венецианского купца» и ему нужны будут еврейские костюмы, какими они были при дожах. С отцом неприятность – он сломал ногу, помогая соседям чинить водосток. Хорошо, что Джим уже получил права. Не далее как вчера твой младший брат сделал первый рейс к замку Уорика, а отец только говорил по микрофону. Люси заканчивает школу с тремя четвёрками и расстраивается из-за этого. Я много раз ей говорила, что конный спорт отвлекает от учёбы, а тут ещё эта переписка с мальчиком из Люксембурга… Нам очень тебя не хватает. Береги себя, родная, кушай больше овощей и фруктов. С любовью – мама». - Ничего не понимаю. Что у тебя за семейка? Ты говорила, что отец – шофёр, а мать – швея, что вы – простые люди… - Так и есть. Простые историки. Мама шьёт костюмы по моде прошлых веков для кино, театра, музеев, фестивалей. Папа возит экскурсии в старинные замки, крепости, аббатства, сам рулит и сам обо всём рассказывает. Ещё мы всей семьёй содержим маленькую гостиницу в елизаветинском доме. Рейчел ведёт бухгалтерию. … Я тоже скучаю по ним. - Тогда почему уехала? - Захотелось сменить обстановку… Но мы ведь погуляем на свадьбе у Рейчел и Санни? - Конечно. - … Хочешь, я сегодня посплю с тобой? - … Нет. Давай в другой раз. А в среду я совершил роковой поступок. С одной стороны, было логично сделать именно это, но последствия оказались ужасными. В общем, я решил, что прерывать общение с Кармен будет, мягко говоря, неестественно. Под каким-то предлогом рванул вечером в Льюис и позвонил с почтамта Кэролайн. - Позовите Минни, мэм. - Или что, щенок!? Похоже, она меня узнала. - Или я сообщу, куда надо, что вы храните запрещённую литературу и курите марихуану. Спустя пять-шесть нецензурных слов и минуту молчания доносится голос Кармен: - Фред, это вы? - Добрый вечер. Я хотел и раньше позвонить, но не решался… Как вы себя чувствуете? - Великолепно. Произошло настоящее чудо! - Миранда вернулась? - Почти. Я получила от неё письмо. Она сейчас в Америке со своим возлюбленным. - А кто он? - Не знаю. Она всегда говорит или пишет только о своих эмоциях. Ясно, что она с ним счастлива. И знаете,… я тоже! Я… кажется… Ах, об этом нельзя по телефону! - Ну, давайте встретимся. Как всегда. - Фред,… как зовут вашу девушку? - Мэриан. - Вы сможете показать мне её фотографии? - Легко. - Только не приносите открытки с Одри Хепберн или покойной Мэрилин Монро. «Вы не верите, что у меня есть подружка? Что я могу любить и быть любимым? Считаете меня каким-нибудь неполноценным? Я думал, вы не такая!... Бла-бла-бла!» - так должен был заблеять мелочно обидчивый тупица Калибан, и нить странных, рискованных отношений лопнула бы сама собой, но я только улыбнулся и ответил: - Хорошо. У меня к вам встречная просьба. - Да? - Наденьте брюки. - Для чего? - Сюрприз. До субботы. Весьма довольный собой, я заглянул в парикмахерскую, потом купил орешков в шоколаде для Мэриан и поехал восвояси. Необыкновенный сон. Миранда лежит на кровати, запрокинув руки. Они связаны в запястьях и крепятся за изголовье каким-то полосатым галстуком, совсем не туго, пожалуй, только для вида. Никакой одежды, но я мало её вижу. Какой-то мужчина, тоже голый, обнимет её, жадно гладит, обцеловывает грудь, живот, слегка кусает там, где выпукло. Не знаю, кто он. Точно не я сам. Внешне – помесь Брандо и Мориарти, помолодевшего лет на двадцать. Я почти на него не зол. Она красиво изгибается под ним и смеётся взахлёб. Всё очень откровенно, но самого главного мой внутренний кинооператор показать не может. Просыпаюсь, долго и непраздно лежу в постели. Думаю: милая! Может, ты лишь потому и не влюбилась в меня, что мы похожи, словно близнецы, а ты сама к себе всегда была слишком строга – то ненавидела, то презирала; а вот я себя люблю, хотя и знаю, что не за что. Люблю и жалею. Плебейский механизм самосохранения во враждебном мире. Днём работали в саду. На закате снова отпросился в город – с шальной мыслью. По дороге всё что-нибудь пел во весь голос, чтобы успокоиться… Аптека. Выстаиваю очередь. За кассой сидит незнакомая бабуся заморённого вида. - Слушаю вас. - Мне бы что-нибудь такое,… как же это… ну, чтобы повысить… кое-что… - Иммунитет? - Нет, с этим порядок… - Артериальное давление? - Нет. - Эндрофины? - Э… Не думаю… - Сахар что ли? - Интеллект, - подсказывает кто-то за моей спиной. - Глицинчику попейте. Шиллинг сорок пенсов. - Спа-си-бо... Значит, снова буду спать один. Завтра увижу Кармен – счастливой. И тогда уж сброшу бремя окончательно. Весь день очень ласков с Мэриан, даже читаю ей стихи. В четвёртом часу приезжает Дин, выгружает из фургона куль денег – больше шести тысяч. - Расскажи, как всё прошло? – сказала моя актриса. - Что тут говорить… Такой поднялся шквал, что хоть святых выноси. Всё хотели знать ваши имена. Но я ответил, что ты, Фред, свободный художник и всякий там ширнепотреб штамповать не будешь. Ты же, детка, - не продажная плясунья, а дама своего рыцаря, немного расшалившаяся в преддверии весны. Ещё я посоветовал честной компании приглашать на этот клип именно женщин, чтоб учились отжигать. - А нашим девчонкам показал? - Ещё бы. - А парням? - Отдельно. Мэриан унесла в дом гонорар. Я пригласил Дина пройтись по саду. Он остановился у надгробных яблонь, взял одну из них за ветку, стал рассматривать полураскрытые почки с бутонами. - Можно задать тебе дурацкий вопрос? – начал я. - Валяй. - Представь, что перед тобой… раздевается самая красивая девушка в мире, ну, например,… Грейс Келли… - Грейс Келли!!? Сама Грейс!!!!!?... У него аж слёзы проступили на ресницах. - Да. И говорит, мол, делай, что хочешь. Что бы ты сделал? - Прополоскал бы рот святой водой и облизал ей всю!!!!!!... - А если у тебя нет святой воды? … А ей к тому же надо от тебя не это самое, а что-то совсем другое!... - Тогда зачем раздеваться? Можно просто щёлкнуть пальцами… - Спрошу по-другому: у тебя когда-нибудь… не получалось с женщиной? - Конечно. - Часто? - Где-то раз через пять. - И как ты выходил из положения? - Говорил: «Давай чуток передохнём». - Да блин! Я не о том! Я… ну… в том смысле, что ну… Прям сразу – и никак… - У меня? - У меня!!! - Часто? - Один раз… Ну, два. - Фигня. - Два единственных… в жизни. - Чего!!!??? - Чего слышал! Я ждал насмешек, но он скорее испугался, нахмурился, обвёл глазами сад, словно что-то ищу, задумался, обошёл мирандину могилу против часовой стрелки, приблизился ко мне, обошёл по часовой, потом схватил за лацканы пальто и вдруг поцеловал – прямо в губы. Я оттолкнул его что было силы, чуть не ударил, но он поймал мою руку. - Спокойно, парень. - Только попробуй ещё раз! - Для пробы одного достаточно. - Я не такой! Мне нравятся девушки! Красивые, умные, культурные девушки! Особенно блондинки! Как Ханни Райдер! Убирайся, извращенец! Вон с моей земли! Он преспокойно пошагал к фургону, сел в него и уехал, а я помчался домой умываться и чистить зубы, рот полоскал раз двадцать. - Ты чего? – удивились Мэриан, - Где Дин? Ужин стынет. - Я его выгнал! - Ты совсем ополоумел!? - Он такое сделал!... Не прощу! - Да объясни! - … Я не гомик! Я люблю женщин! У меня полный шкаф альбомов с ними! - Да уж… - Я просто… мне нужны… особые условия… Чтоб спокойно, аккуратно,… и красиво, понимаешь? - Под музыку? - Нет, в тишине. Вообще ничего лишнего… Тут я спохватился, замолчал, ушёл к себе и сидел, листая те самые книжки. Но они мне казались какими-то пресными, глупыми. Это потому что чёрно-белые. Другое дело «Купание Психеи» или какие-нибудь нимфы!... Да хоть та же Маха! И где там этот долбаный «Любовник леди Чаттерли»!?............................................................. Суббота. Прихорашиваюсь. Брызгаюсь крутым парфюмом – Джайвенчи, французский. Волосы слегка в растрёп. Вырядился сверх всякой моды и полетел в столицу. Кармен стояла на фоне белых колонн галереи в сиреневом жакете поверх персиковой блузки, чёрных брюках и бордовых туфлях. Она накрасила губы, забрала волосы в комок на макушке, в уши вставила длинные серьги-цепочки. Протянула руку с лакированными ногтями: - Добрый день! Вы снова в новом образе! - С вами не сравнить. - Да, трауру конец. - Очень рад за вас. Давайте покатаемся. - На чём? - А вон… - Это ваш? - Да. - У вас и машина, и новый мотоцикл, и самые стильные вещи… А фото Мэриан? - Прошу. - … Симпатичная. Вы любите её? - Боюсь, она меня больше… - Фред, давайте пройдёмся немного. … Для меня последние пять месяцев были кошмаром наяву. Единственный просвет – наши встречи. Я жила от субботы до субботы… - Но однажды не пришли. - Пришла. И видела, как вы ждёте… Что вас толкнуло ко мне. Жалось? Робость? - Неважно. - Знайте, я вам благодарна за поддержку, за участие, даже когда оно приобретало такие причудливые формы, как разорение тётиной аптечки… Но теперь… я вынуждена погасить фонарь, светивший мне в ночи. Настало утро. Я встретила… другого человека – того, что привёз весть от сестры. - Как это было? - Удивительно. Почти сразу же, как мы с вами расстались у метро, меня окликнул кто-то на перроне: «Минни!» - это моё детское прозвище. Подходит мужчина чуть старше средних лет, смотрит в глаза и спрашивает: «Полностью – Миньона?»… - А сам он представился? - Да. Это просто невероятно. Я даже попросила у него паспорт. Фамилия, как вы часто говорите, жуткая – Мориарти. И – вот совпадение! – его дед был профессором в Гарварде. Отец – военно-морским офицером. Сам себя он считает бродячим философом. Все зовут его Дин. «Полностью – Алладин?» - спросила я, но это уже потом, когда он провожал меня до дома… Она говорила быстро, перескакивала с пятого не десятое, словно запыхавшись. Мы повернули к мотоциклу. - Все площадные волокиты, ловеласы и пройдохи умеют пусть пыль в глаза. Приличный человек отдал бы вам письмо и откланялся. - Джентльмен никогда не отвернётся от женщины, потерявшей покой! … На другой день у меня вышла скверная сцена с Кэролайн, я убежала из дома,… чувствовала себя… какой-то девочкой со спичками. Вдруг встретила Дина. Он пригласил меня к себе, познакомил с друзьями – такие чудесные люди! Мне было очень хорошо там. Вечером они устроили настоящий праздник, развели во дворе костёр, пели, танцевали – лучше всех Рукмени, индианка. Я потом спала с ней на одной кровати. А в понедельник созвонилась со своими, и Дин отвёз меня обратно, но на прощание спросил, чем может заслужить возможность… поцеловать меня. Сказал, что готов добыть любой предмет или разгадать любую загадку. Я изобразила из себя сказочную принцессу и ответила: «Найдите объяснение, зачем в трагедии «Ромео и Джульетта» монолог Меркуцио о королеве Маб, - и я вас поцелую». Мы уже стояли возле мотоцикла. - Прокатимся уже? - Я немного боюсь. Вы не будет превышать дозволенную скорость? - Ни в коем случае. Куда поедем? - Ну, хоть к собору. Я помог ей надеть шлем, она села позади, тихонько взяла меня за бока (для сравнения - Мэриан всегда берётся за живот, по-хозяйски так). Я нарочно дал кругаля по разным бульварам и переулкам. Меня же не просили довезти быстрее. Наконец встаём у тротуара. Рядом ресторан, такой, какие в Льюисе и не снились. - Заглянем? – предлагает Кармен. - С удовольствием. Зашли, спросили свободный стол, расположились у самого окна. - Фред, позвольте мне вас просветить ещё и в кулинарном искусстве. Вы же совершенно не разбираетесь в сырах. - Я отличаю их от всего остального. - Это несерьёзно. И заказывает дегустационное блюдо импортных сыров. Ну, ладно… - А ваш этот жиголо разобрался с королевой Маб? - Не называйте его так! Если бы вы с ним познакомились, то быстро прониклись бы уважением… Да, он нашёл ответ. Мы встретились как раз вчера вечером в Кенсингтонских садах. Он поблагодарил меня за вопрос, который совершенно по-новому раскрыл для него веронскую трагедию. Вы сами знакомы с сюжетом «Ромео и Джульетты». - Конечно! Не совсем же я из-под забора! - Извините. Я попробую передать вам теорию Дина немного покороче, как я сама её поняла. В этой пьесе принято видеть только историю любви, но в действительности она пропитана философией и мистикой. Если исключить стариков и представителей официальной власти, перед нами пять активных мужских персонажей. - А почему стариков и власть надо исключить? - Потому что это всё уходящее и преходящее, временное, не вполне настоящее. Пять мужчин – но темпераментов всего четыре. Они легко распределяются: Ромео – меланхолик, Парис – сангвиник, Тибальт – холерик, Бенволио – флегматик. Остаётся Меркуцио. Кто он? Квинтэссенция человека, то есть маг. Маги бывают двух разрядов: высшего, макрокосмического и низшего, микрокосмического. Первому открыты тайны природы, второй владеет тайной человеческих душ. Меркуцио относится к последней категории. Помните, как он обличает самого уравновешенного из всей компании, Бенволио, в скрытой агрессивности? - Любого в конце концов можно довести… - Я продолжаю. Поскольку душа бессмертна, то маг микрокосма может общаться и с покойными. В начале второго действия Меркуцио вызывает Ромео, как некромант, спиритист – дух мертвеца. Возможно, у него в этом большая практика. А королева Маб – ни что иное, как олицетворение тёмных, подсознательных порывов, живущих в душе незаметно, как бактерии в организме – отсюда все минималистические детали – но, когда разум ослаблен, сном, например, они берут верх над личностью, и в ней господствуют порочные страсти: жестокость, алчность… и прочее. Тут нам приносят так называемый сыр. Сам Шекспир долго тёр бы затылок, думая, как лучше описать эти горы разноцветных кусочков (там были и морковно-оранжевый, и зелёный, и все оттенки желтого) с дырками всех возможных калибров, с корочками и без, и уж конечно с плесенью… Для утешения глаза лежали маслины, виноградины, травка, даже цветок фиалки. - Может, придумаете мне другое наказание? - Начните вот с этого, маасдама. - …… Ничего. - А это? - … И это… ничего. - Попробуйте камамбер? Вот он. … Ну, как? - Ну, так… Соберись, парвенюшник! - Довольно пикантно… Можно петрушки? - Это базилик. - Ох, вы мне лучше расскажите дальше про Меркуцио. Под хороший разговор я и мыло съем. - Господи, Фред! Вы как будто с другой планеты. Нарисовать вам барашка? - Проще было бы сфотографировать. Жаль, камеру не прихватил. И сую в рот базилик. Кармен смеётся. - Перестаньте! … На чём я остановилась? - На том, что королева Маб – это подсознательные пороки в безобидном, мелком обличии. - Да. Меркуцио всё это знает, он видит людей насквозь… и презирает их. Но у него есть противник, светлый маг макрокосма – монах Лоренцо. Он уже стар, но обладает великой силой, знанием и любовью, все умеет обратить на пользу, найти лекарственные вещества даже в ядовитом растении. - Почему же он никого не спас? Годы подкачали? - Не только. Обычно тёмный маг не может одолеть светлого, но Меркуцио получил поддержку от непобедимого союзника – самой Смерти. Истекая кровью, он трижды произносит проклятье враждующим семьям – чума на оба ваши дома! А помните, почему посол Лоренцо не попал к Ромео в Мантую? … Потому что попал в чумной карантин. - Блин!... Простите. - Ничего. - … У Шекспира вроде ещё где-то был колдун. - В «Буре». - Он там тёмный или светлый? - В нашей логике Просперо – светлый маг, но падший, изменивший призванию. Он должен был почтительно внимать стихиям, а не… Тут к нам подошла нарядная молодая пара – куклёшка в красно-белом (кружевные перчатки, жемчуг в ушах, родинка над гранатовой губой) и синеглазый гнедой жеребец в пиджаке цвета хлебного мякиша. Он немедленно полез целоваться с Кармен. Меня эта участь миновала, мне он протянул руку: - Пирс. - Фред. - А меня представите? – спросила девица, подсаживаясь ко мне и снимая шляпку. Я знал, кто она. - Антуанетта, - сказала Кармен. - А ты чего без галстука? – подивился Пирс на мой счёт. - Он плохо сочетается с джинсами. Пирс глянул под стол. - Ты в джинсах!? И с пиджаком? Так можно?? - Отсюда не выгнали… Антуанетта прыснула в ажурную ладошку. - Гарсон! - крикнул Пирс, - Не знаете, кто хозяин шикарного синего мотика у входа? - Вы как раз беседуете с ним, сэр? – ответил официант. - Это ты!? - Нет, сэр. Вот этот джентльмен. Имелся в виду я. Как уже не раз было сказано, у прислуги в отелях и ресторанах самый намётанный глаз – мигом просекают, кто лорд, кто баронет, кто шваль помойная. И чем скромней ты в плане происхождения, тем с большим нажимом они говорят «сэр» или «мэм». Мне в этом всегда виделось только глумление, но тут бритый дядя в белом жилете словно подмигнул ободряюще, словно прошептал: «Дерзай, сынок, покажи им, что такое настоящий кокни!». Я даже козырнул ему, как мне – тот дружелюбный пацан на курсах вождения. - Ба, Фред! Ты американец что ли? - Нет, самый местный. - А запонки у тебя из черепахи? или это яшма такая? - Мамонтовый бивень. - Крууть! - А скажите какую-нибудь шутку, - вступила в разговор Антуанетта, тут же постукивая меня носком по щиколотке. Я глянул на Кармен, быстро соображая… - Один китайский мудрец сказал: если очень долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как ней проплывёт труп твоей невесты. Пирс затрясся, словно в падучей. Мой Буревестник меньше не вибрирует на щебёнке, чем он – от смеха. - Гарантии, что это обязательно случится, нет… - А ещё? – Антуанетта почти положила мне ногу на колени. - У вас имя как у французской королевы. Это ведь её обезглавили? - Да. И что? - Надеюсь, она пережила это так же легко, как и вы. Пирс чудом не упал под стол. Его подружка гневно вылупила на меня нарисованные глаза. - Вот это любезно!... - Вы просили шутку, а не комплимент. - Леди комплиментов не выпрашивают. - Они их собирают в подол, как картошку. Кармен топнула мне по ботинку. - Цитата из Шекспира, - указал я пальцем в небо. - Из какой же пьесы? – спросила мисс Грей. - «Как вам это понравится?» - Мне это совсем не нравится, - отрезала Таунетта и наконец перестала вытирать об меня туфлю. - Чего ты гонишь, Фред? Во времена Шекспира картошку ещё не изобрели, - возразил Пирс и забился уже от собственной остроты. - Сколько стоит твой мотоцикл? – в своём понимании Антуанетта давала мне последний шанс. Я вспомнил слова Камю, что надо всегда быть честным, и назвал сумму, после чего девица прижала всю свою голень к моей. - Как ты научился так хохмить? – спросил, придя в равновесие, Пирс. - Очень просто. Сижу как-то на кухне, пью чай и вдруг думаю: чёрт, а ведь в жизни полно забавных вещей. Не одни только потрахушки. Последнюю фразу я обратил конкретно соседке в красном. Пирса чуть не вынесли вперёд ногами, а его спутница не слишком метко лягнула меня под коленку, вскочила – с неё, мол, хватит! - Ну, простите, - кричу ей вслед, - если обрушил всё ваше мировоззрение! Пирс снова потряс мою руку: я классный, ещё увидимся и т.д. Догнал Антуанетту только у дверей. Кармен вперила в меня суровый взгляд: - Фред, вы хам и грубиян! Вас просто нельзя выпускать из картинной галереи! Надеюсь, с Мэриан вы более деликатны, чем с незнакомой девушкой из хорошей семьи! - У Мэриан семья не хуже вашей или ихних, и она не ведёт себя, как вертихвостка, при том её попробуй не уважь – такого пендаля схлопочешь! Мало не покажется. Я протараторил это почти шёпотом, глядя в сыр и понимая, что слетел с катушек. - Ешьте молча. А у этой дамочки тоже не забалуешь. Она не будет ни посуду быть, ни топором махать, ни про пацифизм и бомбы рассусоливать – только глянет вот эдак, и сразу поставит на место. Между тем моё раскаяние так мозолило ей глаза, что она вздохнула: - Я извинюсь за вас перед Антуанеттой. - Спасибо. - В конце концов, она слишком кокетничала. - Вот-вот. - Ох, скажи мне, кто твой друг, и я скажу какие у тебя комплексы. - Это вы о чём? - О Нанде, сестре. Почему-то она находила удовольствие в общении с такими людьми, хотя… - А как вы думаете,… я бы ей понравился? - Даже не сомневайтесь. Вопрос скорее в том, понравилась ли бы она вам. - Ну,… вы говорили, что она красавица и всё такое… - Разве Антуанетта дурна собой? - Я как-то даже не понял. - Однажды я спросила у Миранды, почему она неразлучна с Антуанеттой. Ответ был потрясающим! Оказывается, в присутствии Антуанетты её собственная красота не так заметна, зато её ум превосходно оттенён. Подруга была для неё чем-то вроде живого щита от пошлых ухажеров и фильтром для ценителей переполнявших её духовных богатств! Пирс просто служил необходимым аксессуаром: при красивой девушке должен быть красивый юноша. Как ридикюль в театре. Пусть в него даже нечего положить… А знаете, как она повела бы себя с вами? Ещё как! - Как же? - Сначала выразила бы такую бурную радость от знакомства, словно год не видела человеческого лица, потом забросала бы вопросами, на которые вам было бы неловко отвечать: когда вы последний раз были в Валенсии? А как вам новый роман Симоны де Бовуар? Как, вы не смотрели «Прошлым летом в Мариенбаде»? Вы ничего не слышали о революции в Конго!? А сколько жизней унесло землетрясение на Филиппинах!? Если вдруг ваши вкусы в чём-то сойдутся с её, например, вам тоже нравится музыка Стравинского или живопись Мунка, она ТАК начнёт восторгаться данным феноменом, что вы возмечтаете, чтоб ваш любимый композитор или художник не рождался на свет. Если же ни по единому пункту совпадений не будет, вы подвергнитесь публичному или приватному (это как повезёт) заклеймению в качестве несчастного невежды, лентяя, отставшего от жизни, замурованного в своём убогом, тесном, затхлом мирке, но это ещё не всё! Вы не должны отчаиваться! Она вам поможет, объяснит, как надо говорить и думать, что слушать и читать. Всё зависит только от вас. Ну, как, Фред, вы готовы стать другим человеком? Поднимаю глаза – напротив сидит труп девушки с плохо расчёсанными седыми волосами и перекошенным бурым ртом хрипит: - Вы готовы стать другим человеком? ……………………………………………………………………………………………………... Лежу на полу. Кто-то брызжет мне в лицо водой, кто-то приподнимает… - Что с вами!? Что случилось? – вскрикивает Кармен… Дар речи возвращается только на улице. - Вы так меня напугали! - Вы меня тоже. - Но чем? Я говорила о Миранде и её причу… - Не надо!... больше… о ней… говорить. - Хорошо. Вы можете идти? - Да. Я почти в порядке. … Кармен. - Да? - Я сжёг вашу книгу – «Апельсин». - Ничего страшного. У меня самой возникало такое желание. - А Дина вы поцеловали? - Да. … И согласилась стать его женой. Вот… Показывает мне моё кольцо. - Ну,… поздравляю. - Фред,… что с вами? Признайтесь. Мы ведь друзья. - …… Давайте лучше я скажу вам ещё одну шутку, всего одну, на прощание? Если она покажется вам грубой, наденьте мне на голову тот мусорный бак. - Ну? - Знаете, почему я сплю как на седьмом небе? … Потому что Мэриан постирала постельное бельё вместе с синими джинсами. Кармен засмеялась. А я и чахлой улыбочки скорчить не мог. Мне хотелось убежать куда-нибудь, спрятаться от всего. - Я уж поеду. - За руль – в таком состоянии!? - Что ж, я не пьяный, не под кайфом. Проветрюсь – только лучше станет. Она поцеловала меня в щёку, и мы расстались. Только в одном я оказался прав – Буревестник всегда меня выручит. Кажется, ему не нужно управление, просто садишься и летишь, и дорогу он знает. Как жаль, что нельзя день и ночь мчаться вот так, воображая себя свободным. Уже в Льюисе было темно не по времени суток. Огибая город, я заметил, что с юга, с моря вздымаются тучи. Когда я подъезжал к дому, тёмная громада в промельках зарниц занимала полнеба, горизонта не было видно. Я завёл мотоцикл в гараж, посмотрел ещё по верхам. Деревья уже скрипели и выли под наскоками ветра… Мэриан сидела в старом халате перед онемевшим телевизором, в руках – книжка. - Привет. Выключи ящик – гроза идёт. - Сам выключи. Выдёргиваю вилку из розетки. - Что читаешь? - Да «Бурю» эту. - Нравится? - Полная шняга. Не смотрит на меня. - Слушай, ты не знаешь, кто такая девочка со спичками? - Такая городская байка, пугало вроде Суинни Тодда. При жизни обычная нищая малолетка, торговавшая спичками на улице, она однажды зимой, под самый сочельник попросилась погреться в один богатый дом… вроде этого. Но её не пустили. Тогда она пошла прямо к угольному сараю, а там стала зажигать по очереди свои спички и бросать во все стороны. Через час… Тут за окнами сверкнула молния. - Через час вся усадьба полыхала огнём. Гром. - До сих пор её дух бродит по миру и устраивает пожары. Ощерилась, как крыса. - Ты чего такая злая? Молния. - А ты чего такой красивый? Гром. - Интрижку в Лондоне завёл? - Нет. - А откуда на щеке помада? Молния, гром. - Так и утерла б тебе рожу сковородкой! - Не смей так говорить со мной. Новый трескучий разряд за окнами, дом аж тряхнуло. - Я не буду ужинать. - Тебе и не предлагают. - Пойду к себе. Под очередь из трёх электорзалпов поднимаюсь по лестнице. Свет люстры стал каким-то жгучим, словно небесный ток просочился в домашнюю проводку. Бросаю взгляд на голову Мэриан – и… Новый удар грома пронимает меня до спинного мозга. На макушке у девицы из-под светлых волос лезут чёрные. - Мэриан! Ты… не блондинка? Отбросила книгу, встаёт мне навстречу. - Нет. И что теперь? На крышу словно рушится раскрошенный утёс. - Какие вы все лживые! Бесчеловечные обманщицы – все до единой! Мираuда тоже! Но она хотя бы!... Я хотел сказать: «не красилась», - но не успел. Осатаневшая торговка схватила меня за волосы и начала дубасить другим кулаком по лицу, по шее, по груди, вопя шибче ветра и грома: «Ты достал меня своей Мирандой!!!». Вырвавшись, я бросился во двор. Меня чуть не сдуло с крыльца диким штормом. Дождь хлестал, как тысячи кнутов, но я, прикрываясь от неба локтями, побежал к гаражу, завёл мотоцикл… Сам не пойму, чего добивался. Может, убиться, но в последний миг почувствовать себя.... Вдруг полыхнуло и грохнуло так, что мне как будто гвозди в уши вбило. Все звуки стали ненормальными. А свет погас – везде. Исчезли дом и сад, лишь кромешное кипенье тьмы вокруг, и в луче фары сквозь миллиарды белых метеоров лязгают и хлопают погнутые ворота. Сзади слышится пронзительный крик: «Феер-дии!!!». Я развернул Буревестник. Его глаз стал моим. Он видел девушку, запутавшуюся в липкой паутинной сети. Она, точно слепая, тянет руки вперёд, зовёт на помощь. Я бросаю мотоцикл, бегу к ней, хватаю и несу в укрытие, захлопываю дверь, задвигаю засовы. Мэриан дрожит и рыдает, держась за меня. Мы ничего не можем видеть, кроме адских вспышек, в которых наши вещи, наши лица кажутся каким-то обломками. Избитых, оглушенных, нас гнёт к полу ужас. Буря пожирает весь наш мир. Окна дребезжат и лопаются. Ещё чуть-чуть, и когти молний дотянутся до наших спин. Мы обнимемся так крепко, что у нас, как у сиамских близнецов, срастаются сердца. И выживаем. Небесный монстр ослабевает, взрёвывает тише, отступает от дома. Мы почти ползком поднимаемся в спальню; мокрые до нитки, снимаем с себя всё и прячемся под одеяло, лежим, незрячие, лицом к лицу. Она целует меня, всхлипывая, вновь и вновь; я дышу её поцелуями и засыпаю, словно одурманенный. Просыпаюсь в странном состоянии, не то что б неприятном, даже знакомом, но всё же что-то не так. Руки свободны, а между тем… Под животом широкие нажимы. Поднимаю голову и вижу Мэриан. Она сидит, отвернувшись, на мне, и не просто сидит, а качается, как лодочка у берега на привязи. Только тут волны исходят от неё самой. На ней одна моя рубашка, не застёгнутая, а завязанная под грудью, так что ниже талии всё видно. Это сдохнуть как красиво! Мне хочется её потрогать, но боюсь спугнуть, сбить с ритма. Пусть будет, как есть. И подольше бы… Нобелевскую премию Дэвиду Лоуренсу! Благодаря его трактату, я справился – и для девушки, и для себя. Мэриан встаёт, стоит ко мне боком, развязывает хлопчатый узел над пупком, застёгивается, пряча все прелести, укрывает меня, садится рядом: - Ты уж извини, что я тобой попользовалась. Так хотелось – просто мочи не было! - Да на здоровье. - Значит, не сердишься? Всё хорошо? Гладит по лицу. - Не сержусь. … Но всё плохо. - Почему? Подвигаюсь от края: - Под матрасом на уровне моего плеча две тетрадки. Достань их. Она нащупывает дневники, вынимает. - Это что? - Прочитай, и всё поймёшь. Только спрячься где-нибудь. Ушла, закрыла плотно дверь. У Камю человек не заламывал и не кусал бы руки. Надо быть честным и спокойным, делать, что можешь, и получать, что заслужил. Спешить некуда. Лежу, пока совсем не надоедает, потом одеваюсь. Обычные утренние мелочи. Однако света в доме нет. На кухне потёк холодильник. Это даже хорошо – мне позарез надо чем-то занять себя. Вынимаю продукты на стол и подоконник. Мясо, всё, какое есть, - в большую кастрюлю и пересыпаю солью, закрываю. Пол вытираю, вытираю сам железный шкаф. Дом выстыл, промозг; зеркала, часы, перила, ручки дверей, плафоны ламп – всё запотело. Окна осыпались. Собираю с пола мокрые стёкла. Вот закончу с этим - надену пальто. А уж одетым так лучше на улицу. Туман, ни ветринки. Тишина. Только сорока где-то очень далеко трещит и умолкает. Вода с карнизов сонно капает. Перед крыльцом лежит на боку Буревестник. Мотор давно заглох, фара погасла. Не шибануло ли его молнией? Вроде нет. Поднимаю беднягу, веду в гараж, очищаю, смазываю, нажимаю на педаль завода – живой, только как будто кашляет… Не буду сейчас его дёргать. Я и сам контуженный, нервы истрёпаны. Лишь тишиной и утешаюсь. Хожу по саду. Ну, что там? Сплошной валежник. Три дерева сломаны напрочь. С крыши кое-где черепицу сорвало. Опетлив дом, выхожу за ворота. На дороге чуть продуло, тумана нет почти, видно на мили вдаль, только холмы в мокрой дымке, будто в воздухе повисли. Голова покруживается от озона. Бреду по дороге туда, где что-то темнеет, топорщится у обочины, напоминает мёртвого дракона. Чем ближе, тем больше кренятся столбы с проводами. Вскоре понимаю, что случилось – буря повалила старую сосну, и она порвала линию электропередачи. Присаживаюсь на бревно, прислушиваюсь… Даже птицы молчат. Весь мир словно вымер. Сверху негромкий нарастающий гул. Задираю голову, смотрю в просветы и вижу белохвостый самолёт, плывущий к югу, куда-нибудь в Италию, Испанию, Францию. Знал бы он, над чем так гордо парит! Сидят люди в креслах, дремлют или смотрят на сугробы облаков и думают о сладкой вате или Альпах, о пене на шаманском или пышных блондах… А я вот никогда на самолётах не летал и не видал ни Каркассона, ни Гренобля. Что ж, не судьба. И так весь день я то шатался по дороге, то сидел на бревне. Ни есть не хотелось, ни пить, ни курить. Ни одна машина не проехала. Глупого вида ворона села на столб, поглядела на меня и умахала прочь. Деваться некуда, пойду домой. Разжёг камин, жду в кресле… Наконец шаги, тяжёлые и быстрые. Дверь – настежь с грохотом. - Ах, вот ты где! Посиживаешь, моль карманная! Вчерашний гнев, когда меня хотели приласкать сковородкой, не сравнился бы с этим. Чёрно-белая грива Мэриан стояла дыбом. Я знал, что будет так, но вот, что дальше… - Ножницы! Живо! Я достал их из комода, смиренно подал, а она вдруг начала оттягивать пряди своих волос, срезать под корень и швырять в огонь. Состригла всё, что было светлого, почти наголо. - Я всё ещё похожа на Миранду!? - Нет. - Ну, слава Богу! Вот ведь идиотка! Полюбить такую мразь! Такую гниду! Подчинится этой сволочи! Дать растоптать себя в лепёшку! Ни достоинства, ни самоуважения! - Ты… - Заткнись и слушай: «Он заставляет меня усомниться в себе… Благодаря ему я увидела себя со стороны и поняла, как я мелка и ограниченна, какие у меня устаревшие понятия обо всём… Я стала совершенно иной после того, как он заявил, что терпеть не может женщин «не от мира сего»! - Я… - Цыц! «Он заставил меня принять эти взгляды, и мысль о нём заставляет меня испытывать чувство вины, если я нарушаю правила… Не разглагольствуй… Не иди на компромиссы со своим окружением,… заставь умолкнуть собственное мещанство… Не ходи на дурацкие фильмы, даже если тебе этого очень хочется, не читай дешёвку в газетах и журналах, не слушай чепухи, звучащей по радио или по телеку… Вот какие принципы он заставил меня принять» Концлагерный насильник!!! Вертухай вонючий!!! А она всё терпела, дурёха!!!... Да если б кто меня! посмел! назвать сучонкой! Да я вот этими руками размозжила ему всё хлебало! А потом ещё мой брат или парень сплясал бы жигу у него на рёбрах! … Где это видано, чтоб с девушками обращались ТАК! Чтоб выставляли на посмешище и их, и их родню: «это Миранда Грей, терпеть не могу её тётку» - свинья в хлеву бы постыдилась! - Но это не я! Это Вестон! - Конечно, он, паскуда! Он же из неё уродку сделал! Мать и отца научил презирать – мещане, дескать! С тёткой почти что поссорил, а они ведь дружили. С друзьями разлучил! Всё отнял! Есть же гады! - Так ты... не на меня ругалась? - На тебя!? Да по тебе и так уж вкривь и вкось проехались, горемыка! Она за все свои обиды отыгрывалась на тебе. Фонарик есть? - Вот. - Гляди сюда. Она подозвала меня на пол к камину, раскрыла оба дневника. - Когда ты показал ей свои фотки, она повела себя точь в точь как тот козёл, когда смотрел её рисунки. «Это – не живое искусство… Вы словно работаете с фотоаппаратом… Вы здесь фотографируете. Всего-навсего», - это он ей, а вот она тебе: «Они мёртвые… Вообще все фотографии. Когда рисуешь что-нибудь, оно живёт. А когда фотографируешь, умирает». Он ей: «Вы стараетесь». Она тебе: «Вы старались». Наверное, даже тон подделывала! - Но ведь это неправда. Фотография – тоже искусство. А фильмы… Кто решает, какие дурацкие, какие нет? И я не понимаю,… если он был с ней так груб, почему она к нему тянулась? - Он был с ней не просто груб. Он её целенаправленно ломал, со знанием дела. То говорил что-то приятное по мелочам, то унижал в том, что для неё особенно важно, то давил на жалость, рассказывая, например, о своих детях. Он внушил ей, что она неполноценна. Особенно когда она не далась ему в объятия, и он сказал… Сейчас найду… «Вы неправильно себя ведёте…» Нет, не то… Вот: «Вы Юнга читали?... Он дал название подобным вам особям вашего пола. Правда, это всё равно не помогает. Болезнь от этого не становится легче… Болезням бесполезно сообщать, как они называются». Сначала он назвал её больной, потом всю её свёл к болезни. А потом уж она сама себя стала этим мучить: «я испугалась: может быть, я – фригидна?». - Что значит фригидна? - Ну, это если женщина не получает удовольствие в постели. В широком смысле – не может любить. На простом языке это оскорбительное слово, как импотент – про мужчину. … Выдумки в пользу ничтожеств, не умеющих ухаживать!... - Значит, Миранда возомнила, что всё её окружение – дрянь, и сама она пустая, и в училище пудрят мозги, и только этот человек может наставить её на путь? - Да. При этом он ни капли её не уважал. - Но иногда он говорил ей по-настоящему хорошие слова. Ищу, листаю… - «В вас тоже есть эта великая тайна… некая цельность. Вы – словно шератоновский шедевр, не распадаетесь на составные части». - А дальше? - «Всё это говорится таким равнодушным тоном. Холодным…» - Завистливым. В итоге он добился, чего хотел: заставил её распасться. - Но… Отняла дневник. - Ты знаешь, что такое Шератон? - Скульптор? Архитектор? - Это либо сетевой отель, либо мебельщик восемнадцатого века. Столяр и его поделки. Всего-навсего. Она была для него вроде шкафа или стула. Или куска мяса. «Замуж не выходите. Устройте себе трагическую любовь. Или пусть вам придатки вырежут». Скотина! - Мне ещё где-то что-то такое встречалось… Это изменённая цитата. - Гамлет и Офелия: «ступай в монастырь» и так далее. Принца из себя строил! Не только датского, а и того, что в «Буре», когда играл с ней в шахматы. А это! Это просто дно! «Не думаю, что из вас выйдет что-нибудь путное. Ни капли надежды. Вы слишком красивы. Ваша стезя – искусство любви, а не любовь к искусству». На панель он её ,что ли, посылает!? - Почему он так!? Она же ничего плохого ему не сделала! - Я уже сказала – зависть. К молодости, красоте, вере в себя… А рисовала она хорошо? - Очень. - Значит, и к таланту. Желание уничтожить или подчинить себе всё, что прекрасно, - такова натура… Калибана! - Но Калибан – это я… - Какой ты Калибан! Тихоня, недотрога неприкаянный! ты, с твоими пестрокрылыми подружками и сонным газом – самый настоящий Ариэль. Не смогу пересказать, что сталось со мной сразу после этих слов, только помню, как спустя какое-то время вышел на крыльцо, ни клетки собственного тела не чувствуя, как будто в самом деле весь из воздуха, сел на ступеньки. Была уже почти ночь, но очень светлая, лунная. Тонкий, острый месяц бесшумной резал облака. В саду крикнула сова. Я понял, что должен сделать что-то особенное, достойное моей немыслимой свободы... Мэриан всё горбилась над мирандиным блокнотом, клокоча от гнева: - «Это было – словно удар кулаком в лицо… Будто он хлестал меня по щекам» - вот как он с ней обходился! … Убила бы! - Не утруждайся. Это я беру на себя. - Берёшь - что? - Приятную обязанность скопировать его кровью «Чёрный квадрат» и послать в Национальную галерею. - Правда? - После того, что он сделал с моей девушкой, я не могу оставить его в живых. Ты ещё многого не зачитала, а я вспомнил… Это он внушил ей, что мужчинам нужно только!… Он развратил её,… всё равно что обесчестил. - Точно! - Сделал так, что она никогда не смогла бы полюбить меня. … Его дни сочтены. А тебе… - Я хочу видеть его смерть! Быть там с тобой. Первой мыслью нового дня было: «Убить Чарльза Вестона!». Мы привели себя в порядок после ночлега на снятом матрасе у камина и скорее поехали в Льюис через изломанный лес. Сам город тоже сильно пострадал. Неделю у электриков, плотников, кровельщиков и стекольщиков не было свободной минуты. Тея и Рукмени что-то делали во дворе. Мэриан осталась с ними, а я пошёл искать Дина на чердаке, как подсказала слепая. Под крышей воздух был терпкий, знобкий и жаркий одновременно, повсюду стояли ящики, корзины, связки книг, висели пучки сухих трав. Дин лежал в углу на раскладушке. Шторой ему служил пыльный косой луч из окошка, но я разглядел на полу несколько бутылок, да и пахло алкоголем. - Привет. Я должен извиниться, что психанул тогда, в саду. Дурацкое недоразумение и больше ничего. Он сел, спустил ноги, заговорил с грехом пополам, как все, кто под мухой или с похмелья: - Знаешь, Фред, что я больше всего ненавижу? Больше всего, Фред, я ненавижу пиво. … А знаешь, что я люблю? Я люблю, когда граждане подписывают шмотки. Вот, к примеру, вчера моя невеста представила меня своей тётушке, а ей взбрело в голову, что я – тот самый лиходей, который побывал в её постели, странным образом сбежал, но оставил по себе улику – труселя на дне стиралки. Уж она их и высушила, и прогладила, и разглядела под резинкой буквы: Ф. и К. Инициалы – мама, не горюй! Да не, я не ничего. Я, может, сам бы от таких не отказался, но по ффакту у меня другие. А они (родители там тоже были), блин, как копы: А покажьте паспорт! – А извольте! Съели!? С вашими уликами я вполне сойду за девственника! - Плат девственности жалок и невзрачен. Я об этом знаю всё. - Зато сух и не мылен. - Нда… А как же рисунок? Ведь Кэролайн тебя рисовала. - И с превеликим энтузиазмом! Только вот как дошла до лица, так, видно слегка соскучилась. Такое бывает. Это я к чему всё? Это я к тому, что ты хороший парень. - Приятно слышать. - Жаль, что ты пришёл разбить мне сердце – отобрать фургон, в котором я хотел бы жить и умереть. Но это твоя тачка. Я и так лишний день откатал. Достал из нагрудного кармана ключ, бросил мне сквозь просвет – он мелькнул звенящим метеором. Я поймал. Такой тёплый!... - Дин, а если бы я оставил тебе фургон навсегда, что ты мог бы дать за это? Он резко выпрямился. - Дать мне нечего,… но могу раскрыть смысл шекспировской «Бури». - Это не то, что мне нужно. Я хочу твой пистолет. - Зачем? - Ты не знаешь, зачем пистолеты? - … Поди сюда, присядь со мной. От меня перегаром несёт, но ты уж потерпи. Я сделал, как он просил. - Давай я всё-таки скажу про «Бурю». … То, что Шекс сжёг театр «Глобус» - это неточно. Но он точно заложил бомбу под настоящую планету,… под Земной Шар. Эта бомба – пьеса «Буря». По-хорошему, лучше бы он её не писал, но уж если… Бог искушает нас через гениев… Соблазна большего, чем этот, я не видел. Ты меня слушаешь? - Да. - Всё дело в Калибане. Он – взрывной элемент. Пока хоть одна душа на свете верит в его существование, мы все живём под угрозой войны, и она неизбежна... - Что ж, вот я – такая душа. Я не только верю в Калибана, а знаю его настоящее имя. Я объявил ему войну, и я убью его, поможешь ты мне или нет. Итак, фургон в обмен на ствол. Он приложил ладони к вискам. - Прекрасное желание! Священная мечта! Одна из лучших грёз любого истинного человека! – Только исполнять её НЕ НАДО! - Не надо мне мораль втирать. Меняемся или нет? Молчит, но не отказывает. Тут к нам поднимается Мэриан, спрашивает: - Вы всё решили? - Мэриан! Крошка! Где твои волосы? - Обстригла в знак скорби. Опять. - Ты знаешь, что задумал твой дружок? - Да. Эта наше общее дело. Я даже первая о нём заговорила. Тут Мориарти пришёл в соответствие со своим славным именем; исчезли пьяный шут и книжный проповедник, возник администратор: - … Скольких вы хотите оприходовать? - Одного, - сказала Мэриан. - Что он сделал? - Смертельно оскорбил женщину, - ответил я. - Кто по профессии? - Типа художник. Живёт в столице, в Хэмпстеде. - Часто общались? - Ни разу. - Есть общие знакомые? - Скорее, общие враги. - Хорошо. Оружие я дам и, если скроетесь с поляны, помогу залечь на дно. Но, кроме фургона, мне нужно обещание, что вы выйдете на дело не раньше, чем через месяц. - Целый грёбаный месяц!? - взвился я. - Если есть объективные причины для спешки, назови их. - Ты надеешься, что у меня перегорит!? Мне, мать твою, не сорок пять! Месяц так месяц! Обещаю! - Обещаю, - повторяет Мэриан. Бандит достал из-под подушки пистолет, Вальтер с глушителем. Я отдал за него автомобильный ключ. Тот март стал для меня самой безумной порой в жизни. Единственное желание – приехать в Лондон, найти студию Вестона, найти в ней его и вогнать ему пулу в башку. Оно нарастало с каждым часом, а их было семьсот сорок четыре. Во мне разыгралось такое торнадо, что рядом с ним не встала бы никакая калибанова ярость. Я сразу начал думать, думать, куда же сбрасывать на время бешеную ненависть и устроил себе обсессивно-компульсивную терапию. Всю коллекцию бабочек, даже картины с ними я продал через газету и купил на эти деньги боксёрский инвентарь. Каждый вечер, как темнело, я сначала бегал по дороге, потом в мирандином подвале час, а то и больше молотил по груше, повторяя в мыслях описание проклятой бородатой горбоносой морды. Останавливала не усталость, а боль в руках и спине. Ноги гудели уже после пробежки. В холодной ванне я думал, что горячая не так мучительна, в горячей – что лучше холодная, так что принимал их строго по очереди. Затем заставлял себя что-нибудь съесть или выпить, обычно молочное, чисто чтоб ночью голод не тревожил. Поскольку снотворное моё было экстремальным, с разными побочками, мне приходилось ещё час читать. Календарь такой: Понедельник – Шекспир (это наше всё, но тогда мне особенно нравилась «Зимняя сказка»); Вторник – Камю (лучше всего сам автор - парень из низов, безотцовщина – а стал общепризнанным нобелевским писателем, и человека описал как раз таким, каким он стал сейчас – пришибленным, обнулённым, вроде зомби, но в сознании, одушевлённым, только это уже какая-то другая душа. Не знаю, как точно объяснить… Во-первых, плохо, что у Постороннего есть фамилия, но нет имени. Лучше бы наоборот. Через фамилию мы связаны с общественной системой, семьёй, законами, бюрократией и всем прочим, а этот человек лишь подчиняется давлению системы, но не имеет с ней ничего общего. У него должно быть только самое простое имя типа Джон или Джек. И если бы я экранизировал его историю, я нипочём не позвал бы итальянского красавчика Мастрояни (нет, вообще он нормальный артист), я бы вовсе обошёлся без исполнителя главной роли, её играла бы сама камера, вы понимаете? Всё, что там происходит, виделось бы со стороны, глазами Джека Мерсо, а он буквально и действительно был по другую сторону людей и событий, чуждый и незримый. Но это, наверное, слишком страшно…); Среда – Олдингтон («Смерть героя» - тут всё понятно. Нормальный парень попадает в адское болото богемы. Мэтры живописи, критики, дамочки с передовыми взглядами промывают ему мозги и выдавливают сердце до такого маразма, что он рад войне); Четверг – Гёте (идёт хуже всего, но в итоге вот что вырисовывается. Где затевается какое громкое дело: познание сути вещей, жизнь на всю катушку, чудотворство – там обязательно нужно безвинно замучить любящую девушку. А где заключается законный мещанский брак для строгания детей и накопления деньжат на тряпки и прокорм, там должен застрелиться влюблённый парень. Умный немец помнит, что всему в людском мире есть цена); Пятница – Остин (только тут понимаешь, что главное в женщинах. Они не бывают мелочными. Я хочу сказать, что для них всё играет огромное значение, не существует пустяков или случайностей. Ты брякнешь что-то невпопад, а она уже смекает: ах, вот он какой на самом деле, вот как он ко мне относится! Хорошо, если сразу выскажет. Хуже если затаит, начнёт копить… Дай Бог здоровья тёте Энни: она натренировала меня держать ухо востро); Суббота – Фицджеральд (это про красоту в современном мире: что происходит с ней и что творит она сама, какие жертвы всё ещё готов принести ей человек); Воскресенье – Достоевский. (Миранда! Тут уж не мои тупые измышления. Классик чёрным по белому написал, что принц Мишкин полюбил Настейшу Филиппс, прозрел её душу и суть, взглянув на её ФОТОГРАФИЮ! А маньяк Рогоджин утратил веру в Бога, пялясь на КАРТИНУ Гольбейна. Наш спор каким-то волшебством перенёсся на сто лет назад в умом не постижимую Россию! Живая девушка против «Мёртвого Христа»! Да, в том поединке победило художество, но война не проиграна. Явись хоть легион Отто Диксов, красота спасёт мир, а красоту – светочувствительная плёнка!). И как уснёшь после таких занятий? Любой транквилизатор мне как мёртвом припарка. Но голь на выдумку хитра – я начал нюхать хлороформ; вдохнул с платка – и поминай как звали. А по утрам……………………………………………………………………………………….. Но это было… да, со мной, только не для меня. Помимо моих чувств и мыслей. Просто королева Маб ночными чарами ещё на несколько дневных минут превращала смертоносную машину в живое существо, инерция по выходу из сна. Сон разума чудовища с акульими глазами мог породить и ангелочков. Потом Мэриан лежала рядом, рассказывала что-то о себе. Я узнал, что её дед был русским революционным эмигрантом, сыном ювелирного заводчика из города Kostroma. Родители сошлись в Париже, но отец – англичанин, просто учился в Сорбонне. Потом они жили в Авиньоне, бежали из-под фашистской оккупации, осели в Стретфорде. Там она выросла, и была у неё лучшая подруга Бетти. Когда Бетти окончила школу, то вдруг заболела. Оказалось – рак. Ей прописали лечение ядом, от которого выпадают все волосы. Тогда и Мэриан из солидарности обстриглась на лысо, а миссис Марта Райс, историк европейского костюма, полностью скопировала для больной наряд Джоконды, ведь у той тоже не было бровей и ресниц. Только в этом платье Бетти чуть-чуть улыбалась. И даже зарабатывала, ходя в нём по городу и давая себя фотографировать. Но болезнь продолжилась, а на новый курс лечения у семьи не хватало денег. Родители решили продать дом (старинный, вроде моего), переехать в дешёвую квартиру. Тогда девушка взяла все свои деньги, кое-какие вещи, уехала тайком в Лондон, сняла гостиничный номер в центре и там отравилась морфием, оставив объяснительное письмо и документы, чтоб сразу могли опознать. Когда её нашли, она лежала на кровати в платье и накидке Джоконды. Многие газеты потом писали о «смерти Моны Лизы» - Элизабет Дженкинс. Врача общественность осудила за завышение цен. Он, пристыжённый, вернул отцу девушки все полученные деньги, публично извинился. Дом остался за семьёй, в которой подрастали ещё двое детей. Больше всех пострадала Мэриан. Она впала в тяжёлую депрессию. И вот тогда Дин Мориарти, чей покойный отец командовал полком сержанта Райса, взял её под крыло, увёз в Льюис, где чаще всего кантовался сам. Мэриан отрастила и выкрасила волосы, освоила роль весёлой деревенской девчонки, хотя могла получить высшее образование. К Миранде она долго ревновала, но теперь стала жалеть её, видеть в ней моральную калеку, жертву приговорённого нами подлеца. «Всю жизнь мне нужны были женщины. И всю жизнь они почти ничего мне не приносили, кроме горя» - читала она с отвращением и злорадно комментировала: «Правильно! Плохому танцору и ноги мешают!». Обычно это происходило за завтраком. Я только слушал молча. - «Он всегда влюбляется в настоящих красавиц, не может устоять». Знаешь, как это называется? … Коллекционирование! С другой стороны, Мэриан нередко осуждала Миранду за то, как та вела себя со мной, однажды в сердцах сравнила её с ветеринаром, который спрашивает у хромого осла: «Где болит? На что жалуетесь?». Ну, это она просто так хорошо ко мне относилась… С девяти до часу я что-нибудь делал в саду или доме, сам заново застеклил окна, починил крышу и водостоки, постепенно распилил упавшую сосну. Электричество нам подвели спецы из города. Мэриан накормила их свекольным супом, заплатила за работу. Все деньги она держала у себя, но не отказывала, если я просил пятёрку или трёшницу. А просил я каждый день, потому что после обеда ездил в Лондон, где шатался по выставкам и библиотекам. Покупать новые книги большого смысла не было, да мне и мало какие нравились. В читальных залах я тогда всего лишь время убивал, брал что-нибудь наугад, открывал посередине там и сям… В глазах служащих я был, наверное, чуднее сартрова Самоучки. Но часто выходило так, что книги возвращали меня к реальности, напоминали о долге. Помню, взял «Шум и ярость»: название понравилось. Вначале такая пурга, будто писал невменяемый; ближе к центру пошло что-то разборчивое, но тоже, между нами, муть; я, правда, не особо вникал. И вот сцена – отец втирает сыну про жизнь и, само собой, про женщин, в кульминации изрекает, что никакого стыда у них, даже у девушек, нет, такова уж их природа. Какая пещерная пошлость! Там это было, в общем, терпимо: просто старый, усталый от жизни мужик пытается опустить на землю зелёного идеалиста. Но я чуть не заорал на всю библиотеку и не метнул книжку в стену! Мне вспомнилось вот что: «А знаете, что совершенно отсутствует у особей вашего пола?... Невинность. Единственный раз, когда её можно заметить, это – кода женщина раздевается и не может поднять на тебя глаза,… когда она раздевается в самый первый раз. Очень скоро этот цветок увядает. Праматушка Ева берёт своё. Потаскуха». Мало того, что это плагиат на Фолкнера! Он ещё убрал из источника всё доброе и человеческое; он, этот растлитель, словно выставлял претензии, что, мол, добыча оказалась недостаточно хороша, мясо протухло ещё при жизни. И чего он вечно повторяет это слово – «особи»!? Яснее ясного! Он видит в людях только животных, низших животных, которых можно бить! Как же позволить этой твари жить дальше!? Признаться, порой меня дёргали сомнения, особенно после быстрой езды или красивого зрелища. Ну его к чёрту, этот Вальтер! Взять фотик или видеокамеру, снимать весенние ручьи, разливы рек!... Но дома на столе лежит блокнот, и стоит только заглянуть… «Он мне неверен, он уходит от меня, он циничен со мной и жесток. Я в отчаянии». Любимая! Родная! Он расплатится за всё! Три недели мы делали всё, что можно, из того, что не надо. На четвертой начали готовиться к миссии. В понедельник еду в Хэмпстед. Блин блинский! В каком же обалденном месте завелась ехидна! Парк на холме с озёрами, деревца не рядами, а то тут, то там, по-нашему! Не по-французски. Много лугов, а дрожек мало. Ходи себе, где хочешь… Так, собраться! Адрес мне сообщили в одной галерее на окраине. Сижу с газетой спиной к кустам. Не удержался и купил сигарет, хотя всё время собирался бросить. Караулю. Наконец, выходит из неказистого коттеджа приземистый чернявый и небритый мужичонка. По описанию похожий. Гребёт вразвалку к водоёмам, топчет мерзкими копытами побеги клевера и манжетки. Пасётся там минут двадцать, потом встречает не первой свежести козу, ведёт её к себе… Гуляй-гуляй, падла, недолго осталось! Утро следующего дня, когда уже можно поговорить: - Что будем делать потом? - Придётся уехать. - Жаль этот дом. - За ним присмотрят. Вернёмся, когда пройдёт срок давности. - Куда подадимся? - Либо к тётке в Австралию, либо к матери в Штаты. По мне, лучше первое. Места там необжитые, природа, тишина. - Согласна. Я купил много газет, изучаю обстановку. Похоже на военный совет перед решающим сражением. Стол завален бумагами. Мэриан сидит у торца, скрестив руки на груди, я с сигаретой в зубах стою или прохаживаюсь. Генерал и генеральша! - Вот новость – отменили смертную казнь. - Наверное, в честь рождения принца. - Боже, храни королеву. - Пожизненный срок в каталажке тебе улыбается шире? Не лучше ли старая добрая виселица? - Я, неуч, этого не знаю, но если верить Шопенгауэру… - Ой, давай только без выпендров! Мэриан всегда норовила сказать последнее слово. Но на понты подсаживаешься хуже, чем не никотин. Вот, как я выступил в пятницу или в субботу: - Клянусь апельсинами, я скорей пойму Джеймса Джойса, чем Барбера Крукшенка. Дружить с такой гнилью! Разве что он пошёл по стопам своего предка-карикатуриста и рисует комиксы про бабуина, возомнившего себя художником, и продаёт за границу. Но это же практически измена родине: что подумаю там, за Ла-Маншем, про британцев!? Если у нас такие живописцы, то чего ждать от наших слесарей или почтальонов!? Впрочем, он уже наказан. Пусть меня похоронят заживо, если Вестон не наставил ему рога. Один из «Немногих»!... Конечно! Псин, которые охаивают абсолютно про всех своих знакомых, ещё надо поискать!... Воскресная передовица. - А теперь самое важное! Во вторник в полдень в Хемпстеде пройдёт общественная акция – парад или митинг. - Опять против бомбы? - Нет, её тоже уже отменили: доктор Полинг сказал своё веское. - Тогда чего им не хватает? - Хотят, чтоб гомосексуалов перестали считать больными. Нам это на руку. - Серьёзно? - Конечно. Вся полиция будет занята. Мы сможем хоть гаубицу к студии покатить. … Правда, есть небольшая вероятность, что и Вестон попрётся на мероприятие. - Этот кобель? За каким хреном? - Ну, как же! Если мы, парни, начнём любить только друг друга, все девчонки будут его. - Девчонки тоже могут любить только друг друга. - Я в это не верю. … Впрочем… Если бы (гипотетически) Миранда сказала, что у неё затяжной роман с Антуанеттой, я гарантированно выпроводил бы её на волю, сам записался на курсы пилотов и… Стоп! Не отвлекаться! Досадно, что ещё один день надо выждать. Трачу его на покупку приличной одежды. От вечерних измоток мышцы наросли, как грибы, рубашки стали тесны, пришлось носить то, что осталось от дяди Дика. Тётушка всё сохранила. Но на великое дело нужно идти, как на свадьбу, только построже, без всяких финтифлюшек и в подобающем цвете. Мэриан тоже перебрала гардероб, нашла себе костюм верной сподвижницы. Весь вечер мы укладывали чемоданы, чтоб быстро вылететь за границу, а ночь провели порознь и без снотворного, чтоб голова была на месте. Вот и вожделенное утро! На сердце – самое радостное волнение, как перед балом каким-нибудь или вручением премии. Жаль, что за убийства негодяев не дают Нобеля. Ну, может, со временем додумаются. Почистил Вальтер. Чищу зубы. Смотрюсь в зеркало – привет, Другой Человек! Не стригся больше месяца, не брился дня четыре – сущий битник. Только в чёрной шёлковой рубашке, пиджаке и брюках в тон. А галстуки – для лохов. Мэриан оделась, как Миранда в тот вечер, когда била тарелки. Самое бинго! На груди алый цветок, губы ярко накрасила. Не кокетство, нет - прикрытие для меня. А я буду невидимым. Оседлали Буревестник. Едем быстро, но осмотрительно. И на месте всё, как по маслу. Оставили мотик у кафе на углу, прошли пешком мимо десятка похожих, как братья, старинных домов. Людей ни души. Вот и цель. Дверь отперта, внутри играет музыка. От тут. Один ли? Не ждёт ли кого? Запираемся изнутри. Дверной колокольчик больше не страшен, а проводку звонка я обрубаю крепким канцелярским ножом. Прислушиваемся, но это трудно – так истошно завывает хор на пластинке. Запахи тоже ни о чём особенном не говорят: краски, лаки, растворители,… сивуха… Поднимаемся на второй этаж и сразу находим жертву. Уже как будто готов – лежит на диване, закрыв глаза. Я достал пистолет, дулом стукнул Вестона по локтю. Он глянул злобно и надменно. - Кто вы такой? Чего вам нужно!? - Только это. Я прицелился ему в лоб. Идеальный момент для выстрела! Но, как случается со всеми, кроме опытных наёмников, я захотел его помучить. Он собрал в кучу зенки, разинул рот и, мигом взмокший, крикнул: - Нет! Не надо! Подождите! Пожалуйста, подождите! Несколько минут!... - Ждёте гостей? Может, Барбера Крукшенка? Я охотно пристрелю и второго бабника. - Нет-нет, никто не придёт! Я вас знаю? Вы ведь здесь не случайно! Я вас чем-то обидел!? Давайте поговорим! Мы же люди! Люди! Так нельзя! Что я сделал!? - Если вы и впрямь считаете себя человеком, то попробуйте держаться чуть достойнее. Представьте, что на вас смотрит Миранда Грей. - Миранда!? Вы знали её!? Что с ней!? Неужели!?... - Я любил её. Я делал всё, чтоб заслужить взаимность, но она просто бредила вами. Болела вами. Умерла от этого. - Миранда… умерла!?... О нет! Вы!… Я… тоже!… Это… это несправедливо! Так не должно!... Вы правы!... Мне так жаль!... - Я – прав!? Вы спятили!? Как я могу быть прав, если позволил этому случиться!? Она была… так прекрасна!… Такое… чудо!... Боже! Что это? Что играет!?... Да, музыка сменилась, вместо горластой толпы звучал один орган, так протяжно и грустно, что в одном аккорде было больше горести, чем в трёх Реквиемах, но при этом так спокойно, словно бушующее море улеглось вдруг тёмным гладким прудом. И я стал как раненый, которому ввели наркоз. Я позабыл, где нахожусь, и даже ничего не видел, кроме этого устройства, где вращалась пластинка. На ней, как цветок мака, красный круг с письменами. От неё – столб яркого света. В нём зависло тёмное и неуклюжее создание, вроде бражника, но взмахи его бумажных крыльев медленны и тяжелы, как предсмертные вздохи, будто оно камень поднимает на этих куцых лоскутках. И всё-таки справляется, за три святых минуты уходит вверх по звуковым волнам. И тишина. Лапка проигрывателя поднимается сама собой. Я останавливаю диск, читаю название последней композиции: И.С. Бах. Хоральная прелюдия Фа Минор. - Что дальше? – спрашивает Мэриан, - Ты убьёшь его? - …………… Нет. - Как же Миранда? - И лучшие, чем она, умирают,… а живут и худшие, чем он. - Тогда хотя бы уничтожь его картины. - Зачем? Человек старался. Тратился на краски, холсты, рамки. К тому же… Всё не так плохо. … Это непременно написал бы Ренуар, если б дожил до ста тридцати. … Тут мы кланяемся Босху. … Вот привет от Климта. … Привет от Бёклина. … О! Это настоящее… Да, настоящий Арчимбольдо. … Наш ответ Кандинскому. … Ещё один… А лучше всего вон то, видишь, наверху. … Почти Магритт. - Ты закончил? - Ещё минуту. Я подошёл к полке со всякими безделушками, нашёл сине-белую вазу, разбитую когда-то и склеенную снова. Два дьявольски разъярённых всадника гнались на ней за маленькой робкой ланью. Убрал оружие в один карман, а из другого вынул фотографию Миранды, поцеловал её и приставил к фарфору так, чтоб заслонить уродливый рисунок. - Теперь всё. У лестницы меня догнал дрожащий голос: - Погодите! … Оставьте мне ваш пистолет! Я чуть повернулся, ответил: - Не могу. Подарок друга. И вот мы на улице. Вокруг люди, велосипеды, машины. Все возвращаются с парада. Снимаю перчатки, отправляю их в урну. Мэриан молчит, глядя под ноги, само разочарование. Мне тоже грустно: бросит ведь теперь, кому нужны такие лохи!... На углу, уже у мотоцикла к нам подходят четверо полицейских. Старший обращается ко мне: - Эй, парень, огонька не будет? - Нет. Простите. - А у твоего дружка? Мэриан двуручным рывком распахивает чёрную блузку, чтоб показать, какой она дружок, и прибавляет: - А огонь... И смотрит на меня. Я тоже на неё смотрю, хочу запомнить такой навсегда. - … только в сердце, - говорит она. Мы обнимаемся, целуемся у всех на глазах, но обыватели нас не бранят, а полицейские не дуют в свистки и не машут дубинками: они уже и не такое повидали.