«When I vanish into melody And never return, far gone Would you turn me into a cicada So I can finish your song?»
— Пой мне, моя маленькая цикада. Волосы ржавым пятном расплываются на влажной серости камня. Он касается ее щеки ладонью. Холодная. И голова безвольно откидывается в сторону. Она молчит. А, впрочем, самки цикад и так не поют. Он взмахивает волшебной палочкой, и несколько влажных плит Тайной комнаты выдвигаются вверх и вперед, образуя нечто вроде саркофага. — Немного жертвенности во имя любви, милая Джинни, — говорит Том и укладывает ее внутрь. Белое, по-детски круглое лицо скрывается под крышкой бетонной плиты. — Это ведь так по-человечески понятно: отдать жизнь, чтобы любимый жил. Он идет прочь, и с каждый шагом воспоминания о, казалось, потерянной жизни возвращаются к нему. Возвращается магическая мощь и бурлящая в груди воинственная ярость. Мир застывает в ожидании, словно зверь приникший к земле. Мир скоро узнает: Волдеморт вернулся.* * *
— Пой мне, маленькая цикада. — Самки цикад не поют. Лишь самцы. Льют самкам в уши свои сладкоречивые песни, и они ведутся. Глупые. Отдают себя в обмен на пустые обещания и, хорошо, если минуту блаженства. Мир плавится, словно слепленный из пластилина. Он вертит головой из стороны в сторону, выхватывая расплывающиеся пятна цветной краски. Слышит колокольчик раскатистого смеха, упругого и звонкого, видит всполох рыжих волос и плавленое серебро крыльев за спиной у девочки-призрака. Призрака или воспоминания? Или его ожившей и заматеревшей совести? Вот только откуда бы у него взялась такая? — Посмотри, какая ты теперь. Крылатая. Неземная. И все — благодаря мне. — Том смеется. А крупные вазоны извергаются кислотно-розовыми гортензиями, вызывая острый приступ тошноты. Экзистенциального исступления. Он силен, как никогда не был прежде. Но она — цикада, застывшая в янтаре, мраморе, пластилине, — словно заноза в сердце. Так не должно быть, но так есть. — Слишком много меня в тебе. Я теперь всегда с тобой. Понимаешь, милый? — Понимаю.* * *
Годы скользят по грани беспрестанного ожидания. Явления себя миру в блеске темно-магической славы. Шаг за шагом расступаются враги. Цель близка. Нет, он больше не бродяжка, не безвестный сирота без роду и племени, а хозяин всего, до чего дотягивается рука. Кроме собственного слепленного из пластилина сердца. Пластилина и ошметков хитиновых крыльев. ...Запах книжной пыли так знаком и привычен. Успокаивает. — Самки цикад не поют. Только самцы. Так спой же мне песню, Том, своим ангельским голоском, как ты умеешь. Чтобы мне не было так больно. — Я спою, милая, — говорит он и переворачивает листы древних фолиантов. Все амбициозные планы меркнут перед новой задачей. Ловлей души в материальной оболочке. Если он не сумеет, то кто тогда?.. У него найдется сачок для докучливого насекомого с ослепительно-радужными крыльями и невесомыми шагами на грани яви и сна. — И моя песня тебе понравится. Потому что это будет песня окончательной победы над смертью! Горячее чувство триумфа лижет грудную клетку, как голодное пламя пожара. Ослепляющая боль пронзает его с ног до головы, когда он опять рвет душу на части. Отделяя ее — от себя. Разбивая янтарную ловушку точным ударом невидимого кинжала. Кровавые слезы складываются в красивую песню — единственно доступную для него — песню смерти, боли и искупления. — Так спой же мне, моя маленькая цикада. Спой мне об освобождении, — говорит Том потрескавшимися губами, и сводчатые стены Тайной комнаты подхватывают его голос. Мраморная плита отъезжает в сторону. Джинни Уизли открывает глаза и делает вздох.