День за днем. Эпизод 5.

Новогоднерождественские каникулы отгремели, и шеф собирает срочное совещание. Видимо дозрела летучка с сенсационным объявлением, на которое он намекал еще в больнице, перед праздниками. Шефа тогда так и не выписали ни в субботу, ни в понедельник – видимо звонок Калугина, подпортил-таки, ему кардиограмму перед врачебным обходом. Утром, недовыспатая, не переодев пижаму, с Машкиным дневником в руке, отправляюсь в гостиную к Аньке, делиться очередными впечатлениями. Сомова видимо давно встала - разместившись на диване, нога на ногу, и уткнувшись носом в раскрытый журнал, она уже что-то хомячит за обе щеки, запивая чаем. Перед ней пузатый чайник, пара чашек с блюдцами и бумажными красными салфетками с краю, и тарелка, полная бутербродов с сыром. Плюхнувшись на придиванный модуль, со вздохом заваливаюсь на спину, запуская руку в шевелюру - блин, в десятый раз перечитывала, убила половину ночи, а конкретной информации с гулькин нос. С набитым ртом Анюта приветствует, отрывая глаза от своего чтива: - О, доброе утро! - Доброе. - Чай будешь? Чай? Встрепенувшись, сажусь прямо: - Мне еще... Я зубы не чистила. Но, с другой стороны, пока буду намываться, Сомова может и упорхнуть, за ней не заржавеет. Даже не поболтаем. В задумчивости чешу затылок: - Хотя… Наливай! - Угу... Как спалось? Снова откидываюсь на диванную подушку: - Мало, но уверенно. - Что, долго не могла уснуть? Уснешь тут… Из каждого темного угла Катькин безумный взгляд. Потому и за дневник опять схватилась: - Да нет, книжку твою читала. - М-м-м... И что там? С одной стороны - любопытно. Узнать, чем жило, дышало и о чем думало это тело до меня. С другой – занудно. Все равно, что смотреть чужие альбомы и гадать, что это за рожи на фото. Держа перед собой ежедневник, усаживаюсь по-турецки: - Ну, тут конечно много всякой разной пурги. И всяких розовых соплей... Стишков там, типа: «Ты пришел, а я ушла... Я ушла, а ты пришел». Но, есть еще кое-что интересное. Поерзав, устаканиваюсь поудобней и открываю дневник на закладке. Сомова перестает жевать, с интересом подвигаясь поближе и вытягивая шею: - Да? Например? - Ну, вот она пишет, что Паша очень сильно наорал, они вдрызг поругались, и он пообещал ей устроить сладкую жизнь. - Так и что? Заглядываю на раскрытую страницу: - А то, что через день после этого записи в дневнике обрываются. Выразительно смотрю на подругу: - Понимаешь? Тебе это ни о чем не говорит? Сомова неопределенно мычит, крутя в воздухе рукой: - Н-н-н..., э-э-э... Какое число там стоит? Этой упрямице, как всегда, нужно все разжевывать. Тянусь убрать волосы с лица: - Да в том-то и дело, что числа практически совпадают! Ты чуешь, чем пахнет? Взмахнув рукой, Анька пытливо на меня смотрит: - То есть, ты думаешь что, все-таки, тебя депортировали в тело Васильевой, а Васильеву в тело Гоши, да? Глупый вопрос. А иначе, зачем было таскаться к Вере Михайловне, выпытывать что-то в «Кальяри», воровать фотографии c Машей и ее дневники? - Ань, все факты об этом говорят. Сомова дурацки ухмыляясь, отворачивается: - Ну, какие факты?! Опять двадцать пять. Блин, у Аньки ни логики, ни памяти, одно только самоуверенное упрямство. Точно также ржала полторы недели назад по поводу Катерины и моих подозрений, а потом визжала от страха с ножом у горла. Закатываю глаза в потолок: - Господи, Сомова, ну что ты как Фома неверующий. Я же тебе читаю! Анюта талдычит, упрямо глядя в пол: - Ну, что ты мне читаешь?! Что тебя запихнули в тело Васильевой? Угу. Достаточно на морду на фотке взглянуть. - Да! - Ну, почему ты решила, что обязательно Васильеву, обязательно отправили в тело Гоши?! Не удалось в лоб, пошла кружным путем. Причем притянутым за уши! Лишь бы на своем настоять. Если Машу отправили куда-то раньше, то есть не в Гошу, то кто писал всю эту мутотень в дневнике? Уверенно напираю: - Да, потому что даты практически совпадают! Сомова тут же высасывает из пальца очередную, мне противоположную версию. Раскинув руки на спинке дивана, она чуть ли не подскакивает на месте, столько жара в ее упрямстве. То, что ей больше не хочется ходить к Вере Михайловне понятно, но чего дуру то из себя изображать? Но приходится слушать Анькины вопли: - В ту ночь вообще было лунное затмение. Мало ли кого куда переместили! Может быть, там вообще было несколько звеньев и вас, как на карусели, пересадили просто. Бред на почве детских сказок. Это же наверняка не палочкой волшебной взмахнуть. Бабка вон померла от напряжения. Отвернувшись, морщусь: - Так, Сомова, слушай, с тобой все так сложно, а? И иду на кухню, оставляя Анюту демонстрировать глупую настырность себе самой. Готова черт те чего напридумывать, лишь бы не помогать. Вслед слышится недовольное: - Хэ... С тобой, можно подумать, все просто. Типа оставила последнее слово за собой. Даже не оборачиваюсь. Анькин голос меняется на оправдывающийся: - Просто я знаю, если вдруг окажется не так, как ты говоришь, ты расстроишься. Начнешь вот это… Рвать, метать! Ага, то есть вредничаешь из лучших побуждений? Чувствуя перемену в Анютином настрое, возвращаюсь обратно, не убирая с физиономии угрюмость, и плюхаюсь на придиванный модуль. Сомова с воодушевлением заканчивает: - Поэтому я тебя подготавливаю к тому, что могут быть еще какие-то варианты. Ладно, будем считать, что вывернулась: - Ну, допустим. А почему тогда Паша исчез, точно так же как и Карина? Это нисколько не противоречит Анькиной карусельке, но играет на мою версию и Сомова кивает: - Вот это довод... И знаешь, о чем он нам говорит? Кошу глаза на этот кладезь креатива: - О чем? Сомова ставит чашку на столик: - О том, что Пашу найти нам также важно, как и Гошу! Может быть, даже еще важнее. С ее умозаключением трудно спорить, но хочется услышать доводы. Интересуюсь, не поднимая глаз: - Почему? - Ну, потому что, если Васильева и Гоша просто проснулись в чужих телах, то Паша реально знает, как он это сделал. Паша, вероятно, сделал то же самое, что исчезнувшая Карина. А та, как оказалось, ни хрена не знает. Хотя, может, есть еще одна бабка? Живая? Которая тоже колдовала в лунное затмение? Что-то не верю я в изобилие бабок, да и мужику ходить по колдуньям на мой взгляд дико… Взяв чашку со стола, тупо разглядываю в ней заварку, задумавшись о неизвестном мне Павле. Судя по всему странный парень. Повернувшись к Сомовой и кивнув в темноту, выношу этот вопрос на обсуждение: - Слушай, а как мама Маши Васильевой к Паше относилась? Анька задумчиво тянет: - Ну-у-у, крайне негативно. - Почему? Подруга дергает неопределенно плечом и заводит старую шарманку: - Ну...Тебе, кстати, лучше самой у нее об этом спросить. Молчу, отвернувшись и пропуская шпильку мимо ушей. - И, между прочим, она свою дочь в этот ресторан сама попросила устроиться. Изображаю крайнюю степень задумчивости, шевеля губами и не реагируя. - Так что информации я думаю у нее выше крыше. Не мытьем, так катаньем. Не удалось разжалобить, так перешла к соблазнительным намекам. А кто-то еще совсем недавно уговаривал не ворошить улей. Вот что лень с человеком делает - разворот на сто восемьдесят градусов, лишь бы ее не трогали. Плеснув горячей воды в чашку, начинаю пить чай, не отвечая и не глядя на Анюту. Птица–мозгоклюй свое черное дело заканчивает: - Да и Марго… Ну, все-таки, я думаю тебе лучше рискнуть. Ты и себе поможешь и другому человеку. Молчу, продолжая пить и изображать сфинкса. Все-таки, придется идти... И поставить точку. Сегодня. Сейчас! Воодушевившись, отключаю мобильник – ну ее эту оперативку. Про радио Егоров может объявить и без меня. *** Перво-наперво, встает вопрос об одежде. Что может носить простая официантка, которая скромно живет с мамой в двухкомнатной квартире? Отправляемся в спальню, и я вытряхиваю вешалки с платьями из шкафа на кровать, прямо на Фиону и, разлегшуюся рядом с ней, Сомову, устроившуюся в партере с бокалом вишневого сока – типа, лицезреть и давать советы. Ей бы еще ведро попкорна в руки. Белое, красное, темное атласное, синее - все не то, слишком изыскано и нарядно. Наконец натыкаюсь на зелено-полосатое Анькино, в котором ходила когда-то с Калугиным в ресторан. Сомова тогда так распсиховалась, что чуть из дома не ушла, даже смешно вспоминать. Сняв с вешалки и накинув на шею завязки, прикладываю платье к себе, поверх пижамы, потом поворачиваюсь к зеркалу на дверце шкафа. Вполне убого. Гляжу на подругу, с вопросом в глазах: - Ну? - Ну что, ну? Хорошо. Снова гляжу в зеркало, крутясь перед ним и хмыкая. Хорошо? - Ань я это платье собиралась на тряпки пускать! Сомова не возражает: - Ну, вообще-то, я видела фотографии этой Маши, она довольно просто одевалась. Это я уже и сама поняла и из фото в ресторане и из записей в дневнике. Только ведь мать не на одежку будет смотреть. Завязав пояс платья за спиной, чтобы не болталось, кручусь перед зеркалом: - Все равно не поверит. Анюта пожимает плечами: - Да почему не поверит-то? Да, по кочану! Это же очевидно. Она знает каждый жест, каждый вздох своей дочурки. Причем наизусть. В такую авантюру меня Сомова загоняет! Прижимая к себе платье, напускаюсь с упреками на подругу: - Да потому что она мать, понимаешь? Мать! А мать всегда чувствует - душой, фибрами, понимаешь, ты? Сомова продолжает невозмутимо лежать, посасывая свой сок, а потом садится, отставляя стакан на тумбочку: - Ну, Сергей же поверил. - А Сергей что, мать? - Ну, не знаю. Ну, Сергей же любит эту Машу. Вот, именно. Любовь она, говорят, ослепляет, а мужики, они ж глазами любят. И другими частями тела. До мозгов доходит в последнюю очередь. Просунув руки под волосы, встряхиваю ими, рассыпая локоны по плечам. Потом снова вглядываюсь в отражение, оценивая внешний вид – простенько, но не страшненько. Анюта продолжает зудеть: - Потом… Он с тобой встречался, он же не понял, что ты другой человек? Сунув руки в карманы пижамных штанов, укоризненно гляжу на подругу: - Угу, не понял... Да он мне все уши прожжужал, что я изменилась, что я стала другой! Сомова продолжает высасывать свои аргументы из пальца: - Ну, да... Другая походка и другие манеры... Ну и что? - Угу, и то… А я про что?! Бросив глазеть в зеркало, забираюсь на кровать, подмяв под себя ногу, и оказываясь ближе к Сомовой: - Да самое главное, понимаешь - другие мозги, Ань! Возбужденно встряхнув головой, отбрасываю волосы назад: - Вот она, меня что-нибудь спросит про меня, а мне что ей, мычать в ответ? Анька в глаза не смотрит: - Марго. Ну, это уж как ты себя поставишь. Или положишь. Вглядываюсь в лицо подруги, пытаясь уловить смысл, в сказанном, но не получается и той приходится объясниться: - Ну, делай вид, что начала новую жизнь. Легко сказать… Недовольно отворачиваюсь — а если спросит про старую? Отшибло память? Да и что про новую говорить? Из официантки в главные редакторы все равно не прыгнешь. Анька уже уверенней добавляет: - На вопросы отвечай уклончиво. Уклончиво - это как? Если, например, спросит, где живу и где работаю? Чешу нос – из уклончивого пока слышу только советы! - Естественно, ты изменилась: ты пропала, с тобой что-то произошло, ну, а... А что конкретно - рассказывать не обязательно. Даже, матери. Очередной Анькин бредяк. Изображать внучку Штирлица и молчать под пытками? Поморщившись, лишь шевелю губами, но вслух не ругаюсь. Сомова заканчивает напутственную речь: - Просто методично собирай информацию. Нет, толку не будет от таких советов, придется выкручиваться по ситуации. Подтянув губы к носу, молчу… Но уж если она меня подставляет здесь, то пусть прикрывает там, на работе. - Ладно, тогда баш на баш. Раз уж ей так хочется избавиться от возложенной миссии общаться с Верой Михайловной, пусть порожняком не бегает, отрабатывает. Мои слова Аньку настораживают - небось, уже размечталась, что все, скинула бабу с возу, и без всяких башей, ан нет. Анюта хмурится: - Что это значит? - Подстрахуешь меня в издательстве. Непонятливо мотнув головой, Сомова таращится на меня с вопросом в глазах: - А что там? Помня о предновогоднем разговоре в больнице, объясняю: - А сегодня Наумыч собирает весь коллектив. Будет там что-то вещать. Скорее всего, речь пойдет о радио. Так что ты там, как нельзя к месту. ОК? Анюта уныло соглашается: - Ну а что, у меня разве есть выбор? Выбор всегда есть – например, берешь ноги в руки и бегом сама на «Кропоткинскую». Широко раскрыв глаза и делая губы клювиком, качаю головой: - Как, в принципе, и у меня. - Гхм… Ну, да... Слезаю с кровати, с висящим на шее платьем, и снова подхожу к зеркалу, разглядывая отражение: - Маша… Васильева. Вылитая. И начинаю переодеваться. *** Дом одиннадцать во втором Обыденском переулке от метро недалеко, так что в гости отправляюсь общественным транспортом. Простенькое арбузно-полосатое платье под курткой, болтающиеся длинные бусы из разнокалиберных шариков мутного оттенка, строгий валик волос, скрепленный серебристой заколкой на затылке, и минимум макияжа заставляют чувствовать себя неуютно, даже без учета предстоящей встречи с «мамой». История с Подольской улицей и «дюжинами», рассказанная Сергеем, была, конечно, занимательной но, как говорится, далека от реальности. И то, что Анька все-таки, раскопала, куда переехали Васильевы при расселении дома двадцать четыре настоящее чудо. Специально растягиваю время, неторопливо шагая от метро и разглядывая пейзажи вокруг. Остановившись у подъезда, не решаюсь сходу подняться в квартиру. Так и топчусь возле открытой двери старого дома, то делая шаг к черному зеву, то отступая назад. - Капец… Ну как я ей смотреть в глаза буду?! Неуверенно махнув рукой, медленно отхожу от подъезда и, задрав голову, пытаюсь вычислить окно. Сколько тут этажей? Пять? Со слов Аньки нужная квартира на четвертом справой стороны. Но меня почему-то привлекает окно внизу с задернутыми занавесками - остановившись, пытаюсь что-то разглядеть в узкую щель. Потоптавшись, возвращаюсь к подъезду, но войти снова не получается – охватывает внутренний колотун и предательская дрожь в коленках, что заставляет отказаться от Анькиной затеи: - Черт! Ну, не могу я! Еще пару раз дернувшись, окончательно сдаюсь: - Так, стоп – машина! Сразу сказала - эта гнилая идея! Решительно развернувшись, отправляюсь дальше по переулку и совсем не к метро. Через несколько шагов все же приостанавливаюсь еще раз задрать вверх голову и посмотреть на четвертый этаж. Неожиданный громкий возглас заставляет оглянуться на покинутый подъезд: - Маша! Чистый рефлекс, но полная женщина у дверей смотрит исключительно на меня. Она знает Машу? Знакомая, соседка или все же Вера Михайловна? Как мне себя вести? Блин, ну Сомова зараза! Зависаю, размышляя как теперь поступить, и вдруг замечаю в лице женщины счастье, восторг, слезы: - Маша, девочка моя! Так и стою с вытянутым лицом — очевидно, это и есть мать, но я и понятия не имею, как изображать чужую заблудшую дочь. Вытянув вперед руки, Вера Михайловна идет ко мне: - Машенька. Стоять как чурка с глазками тоже неправильно, и я неуверенно делаю маленький шаг навстречу, потом еще один. - Машенька. С широко открытыми глазами женщина подходит почти вплотную, вглядываясь в лицо, потом берет за плечи и тянет к себе крепко прижать. Я не сопротивляюсь, ей виднее что делать, но у матери столько восторженных чувств, вперемежку со слезами, что у меня самой начинает свербеть в носу. *** Не знаю, что говорить и делать, хорошо Машина мать процесс воссоединения берет в свои руки и ведет меня «домой». Поднявшись на четвертый этаж, останавливаемся перед шестнадцатой квартирой. Женщина, погремев ключами, открывает старую дверь и впускает меня внутрь: - Доченька, проходи! Проскользнув в такую же древнюю, как и дверь, прихожую, осматриваюсь, нервно теребя ручку сумки на плече. Сзади звякают замки, и Вера Михайловна указывает рукой куда-то вглубь коридора: - Я здесь ничего не трогала. Раздевайся и проходи! Видимо речь о Машиной комнате, мимо которой, оставив куртку в прихожей, и прохожу, в следующую за ней, побольше. - Что, отвыкла уже? Действительно, таращусь во все глаза с открытым ртом, будто и не родная. Здесь в комнате стол возле окна с тяжелыми шторами, торшер под древним абажуром, мягкое кресло, на полках книги, причем довольно много классики, фотографии в рамках. Стоит и холодильник, так что это наверно еще и столовая. Пытаюсь исправить впечатление: - Да нет, просто… - Что? Углубляться в объяснения, не зная предмета, неразумно и я задумчиво тру нос, переводя разговор на более насущную тему: - Ну, ты в письме писала, что… Многозначительно замолкаю. - А, да-да! Диагноз поставили… - А ошибиться не могли? - Ну что ты! В таких вопросах не ошибаются. - Нет ну, тем не менее, может быть другим врачам показаться? Кто тебя осматривал? Вера Михайловна горестно вздыхает: - Мусенька, не будем ворошить, а? Я уже и так научилась с этим жить, видела снимки, там оно есть. А что другие врачи? Они скажут тоже самое! Вот ты Илью Федоровича помнишь? Что лучше сказать? Да или нет? Вдруг все Машино детство прошло рядом с этим Ильей Федоровичем? Подумав, киваю: - Ну да, а что? - Так ему врачи год отмерили, а он еще семь лет протянул! Да как протянул, в день выпивал по литру вина. Ого! Снова киваю, забыв закрыть рот. Вера Михайловна вдруг обходит вокруг меня с умильным выражением на лице: - Ой, как я тебя люблю! В тебе вся моя жизнь! Наверно надо тоже продемонстрировать эмоции? Помявшись, отвечаю с улыбкой: - Я тебя тоже люблю. - А тебе письмо Анечка передала? А что были еще варианты? Отвечаю честно: - Да. Машина мать опять расплывается в умильной улыбке: - Хорошая девочка. - Да… Что есть, то есть. - Где ты с ней познакомилась? Где официантка могла познакомиться с такой девицей как Сомова? - А… В ресторане, а что? - Да что-то ты мне о ней никогда не говорила. Остается только пожать плечами. Вера Михайловна снова начинает причитать: - Как я по тебе соскучилась! Ну, где ж ты была все это время? - Я уезжала. - Куда? На этом моя импровизация заканчивается и приходится свернуть тему: - Ой, мам, пожалуйста, не будем ворошить. - Все, все… Да. Знаешь что? Давай попьем чаю! Отлично! Может быть в уютной обстановке легче и мне будет адаптироваться. Сразу оживаю: - Вот это хорошая мысль! А у тебя есть что-нибудь сладенькое? Мать, улыбаясь, кивает, и вдруг ехидно интересуется: - Ты же не любишь сладкого? Реагирую мгновенно: - Ну да, я для тебя. Вера Михайловна заливисто смеется: - А я же к нему равнодушна! Ты что, забыла? Черт! Опять невпопад. - Нет, ну как я могла забыть! Я просто думала, мало ли, а вдруг. - Да что ты! У меня ничего не изменилось. Ну, а тебе твой любимый с бергамотом? Терпеть не могу, но усиленно киваю: - Да! У меня тоже ничего не поменялось. - Сейчас, сейчас... Мать выходит из комнаты, и я с облегчением выдыхаю - есть несколько минут передышки. Мое внимание привлекают фотографии на книжной полке, и я снимаю Машино фото в деревянной рамке. Блин, одно лицо! - Капец. Быстро ставлю обратно, прислонив к томику Энсона Кэмерона с «Жестяными игрушками”. Надо же какое читающее семейство мне попалось. *** И вот мы сидим, пьем чай. На столе белый фарфоровый чайник, чашки, миска с конфетами. Одно но - вместо задушевных разговоров мать придумала трезвонить всем знакомым и родственникам с известием о возвращении блудной дочери. Приходится молча сидеть, и улыбаться как дура. У Веры Михайловны в одной руке телефон, а в другой записная книжка: - Да, моя девочка вернулась! Приходи сама, ее расспросишь… Конечно… Ну что, значит, напросилась… Я тебя приглашаю… Ну да… И Иришку захвати!... Ну, давай!... Ладно до вечера. Пока! Очередной раз дежурно улыбаюсь радующейся матери, а она уже набирает следующий номер, что-то напевая под нос. - Алле, Аркадьевна? Привет дорогая, да… Вот отгадай с трех раз, кто около меня сидит?... Да ну тебя с твоим Бредом Питом! Повесь его портрет на стену и молись на него. Взяв чашку, обреченно отпиваю глоток чая. - Машуня, моя вернулась !... Ну да, конечно! Какие планы на вечер? Так ноги в руки и ко мне. Здесь все расскажешь! Ну ладно, давай пока. Пока! Жду, жду… Вообще-то быть праздничной витриной перед кучей гостей я не рассчитывала, направляясь сюда! Вера Михайловна снова поет, копаясь в своей записной книжке, и я торопливо ее окликаю: - Мам! - Ау? - А ты что, весь город собралась позвать? - Почему весь город? - Это уже десятый звонок. - Ха-ха-ха, а ты считаешь? - У нас столько стульев нет. - Брось ты, ерунда! У соседей возьмем. А если что, я сама могу и на полу посидеть. И кстати, Машуль, ты переоденься, это платье тебе не идет. Опустив голову, рассматриваю на себе платье. Совсем недавно я ходила в нем в ресторан с Калугиным, и он был в полном восхищении! Видимо его вкусы с мамиными сильно отличаются: - Почему? Мать отнимает трубку от уха: - Черт, занято! Кстати можешь сходить к Веронике Павловне. А это еще кто? - Куда? - Ну, к Веронике Павловне в парикмахерскую! Маш, ты меня пугаешь. Тебе что память, что ли стерли? В принципе именно такую роль я и собиралась играть, только с Верой Михайловной такое вряд ли прокатит - сразу поведет к знакомому психиатру. Задумчиво чешу нос: - Ну почему стерли, просто… Растерянно касаюсь волос на голове: - А что так плохо? - Ну, как-то непривычно. Походу, эта Маша во всем подстраивалась под желания матери. И в одежде, и во внешнем виде. Но я то, этого делать не собираюсь! - Мам, я не хочу в парикмахерскую! Та вдруг смеется: - Ну и ладно! Черт с ней с этой парикмахерской. Ты мне и такая нравишься! Девочка ты моя, золотая.