День за днем. Эпизод 5.

Звонок на радио Анькиному приятелю – звуковику и мозговой штурм по старым ежедневникам и записным книжкам порождают наглую идею. По интеркому, прошу Люсю срочно прислать мне Кривошеина. Уже через минуту он нарисовывается в проеме открытой двери и стучит в нее: - Марго. Оторвав взгляд от записей, тут же вскакиваю из-за стола, приглашающе показывая рукой на свое кресло: - О! Валик, заходи… Присаживайся! Кривошеин смущенно отмахивается: - Да я постою. Дело предстоит ответственное и он должен проникнуться своей значимостью, так что пресекаю возражения: - Нет, ты присядь, присядь! Мне с тобой поговорить надо. Испуганно поглядывая, Валик, таки, проходит к креслу: - А-а-а… О чем? - О тебе. Ничего, пускай помандражирует, тогда и задание покажется нестрашным. Наш выпускающий редактор совсем тухнет и, не сводя с меня глаз, растерянно плюхается на сидение. Сначала уточняю: - Насколько я помню, ты после универа, стажировался на радио? Кривошеин неуверенно подтверждает: - Н-ну, д-да. - И тебя даже в эфир выпускали, да… Сколько ты там отпахал, года три? - Э-э-э… Н-н-н..., два... Подожди, а откуда ты знаешь? Черт, хороший вопрос. Чуть запнувшись, выворачиваюсь: - А..., а мне Гоша рассказывал! Вот только зачем такое рассказывать двоюродной сестре непонятно. Смущенно передвигаю какой-то листок на столе, с места на место. В любом случае какие-то пометки должны быть и в личном деле. Валик радостно-удивленно подскакивает: - Да ну? Гоша обо мне такое рассказывал?! С чего такие восторги? Дружили же. С удивлением смотрю на бывшего приятеля: - Ну да, а что тут такого? Он говорил, что у тебя даже была какая-то своя рубрика..., про..., про... Альтернативную музыку, да! Тебя даже Наумыч из-за нее позвал сюда работать. Да, музыкальным обозревателем. По крайней мере, такое упоминание есть в старой записной книжке Гоши, а не только в девичьей памяти Марго. Довольный Кривошеин кивает, успокоившись: - Ну да. Пора переходить к основной теме и с надеждой гляжу на Валентина: - Ну, у тебя, с тех пор, какие-то файлы в голове остались? Глаза Кривошеина снова начинают испуганно бегать по сторонам: - Какие файлы? Что ж ты такой боязливый-то, господи. Покачиваясь и пританцовывая, словно мы уже на радио и крутим музыку, пытаюсь растолковать понятней: - Ну, все эти диджейские штучки, шутки, прибаутки. - Н-н-н-у-у, не знаю,... Подожди, а к чему ты клонишь? Выпятив нижнюю губу, поднимаю глаза вверх, к потолку. К чему же я клоню…. Мда, как бы не вспугнуть эту трепетную лань, шарахающуюся от собственной тени… Поведя головой из стороны в сторону, вываливаю: - Сформулируем вопрос конкретно: ты эфир провести сможешь? Растерянность в рядах потенциальных диджеев растет, переходя в заикание: - К-какой еще эфир? Вопрос непраздный, его еще подготовить нужно, эфир этот. Поскольку мой визави уже вскочил и готов ретироваться, пора от увещеваний переходить к начальственному давлению: - Какой, какой… Прямой! Просто на нашем радио, запара там с диджеем…. Кидаю на Кривошеина испытующий взгляд: - Ты потянешь? - Я даже не знаю. Раз в обморок не упал, значит более-менее, в себе уверен. Так что наседаю, не давая развиться сомнениям: - А кто знает? Давай Валик, думай. Пять часов эфира. Уже готов плей-лист, там надо только заполнить паузы, плюс рекламные подводки. По крайней мере, так мне объяснил Геннадий, а там, как вырулит. Кривошеин прячет глаза: - Ну, просто это так неожиданно. - Так Валик давай, рожай быстрей. Или мне кого-то другого искать? - Подожди, то есть я пойду в эфир вместо Сомовой? Сомовой, Налимовой, Карасевой… Причем тут это? Не давая заболтать, наскакиваю: - А тебе какая разница? Ты пойдешь туда как представитель «Мужского журнала». Там, процитируешь пару статей… Что еще? Подняв глаза к потолку, пытаюсь пофантазировать: - Скажешь там, что это какая-нибудь…, э-э-э…, совместная новая рубрика. Что мне ему, все пять часов в лицах пересказывать? - Ничего сложного мне кажется. Валик сдается: - Я согласен. Гора с плеч и я радостно расцветаю: - Вот, молодец! Я, значит, звоню сейчас, тебе заказываю машину — через час ты должен быть уже на студии, да. Открыв крышку мобильника, уже нажимаю кнопки – нужно скорее отрезать пути к отступлению. Но Кривошеин и не спорит: - А, понял, да. Развернувшись, он делает шаг к двери, потом останавливается: - А…, э-э-э..., у... - Что? - А этот эфир, он как-то дополнительно будет оплачен? Справедливый вопрос. Тем более, что финансовое стимулирование, оно способствует… Через «МЖ» правда такое не оформишь и не проведешь, а вот через радио… Надо будет с Анютой потолковать. С улыбкой качнув головой, ухожу от ответа: - Я сначала посмотрю, что ты там будешь нести, а потом подумаю..., хэ. Так иди, давай, собирайся! - Угу. Кривошеин скрывается за дверью, а я уже ищу в телефоне номер вызова такси. - Так. *** За минуту до часа X, запускаю радио в своем компьютере, и вот из динамиков раздается бодрый голос моего посланника: - Добрый день уважаемые радиослушатели. Мои имя и фамилия вам ничего не скажут и, тем не менее, меня зовут Валентин Кривошеин. Голос уверенный, располагающий и я с довольной улыбкой слушаю, кусая от волнения ноготь. - И ближайшие триста минут я буду стучаться в ваши перепонки своими авангардными мыслями. Что-то он перебарщивает со слэнгом, и я ворчу, потирая висок: - Алле, куда тебя несет? - Вы знаете, мы пошли сегодня на чумовой эксперимент - дело в том, что я являюсь выпускающим редактором «Мужского журнала», более известного в народе как «МЖ». И в основном привык писать. В преддверии выпуска нового номера я бы хотел затронуть одну забавную тему — мужская музыка. Существует ли подобный пласт? А если существует, то как его пощупать — это нечто эфемерное или что-то конкретное, имеющие четкие границы? М-м-м… Оставайтесь с нами, уверен будет не скучно. А Валик молодец! Какой интересный ход мысли. Удовлетворенно выпятив нижнюю губу, одобрительно киваю - похоже затея с отправкой Кривошеина на радио удалась: - Так и давай. - И так с вами аудиоверсия «Мужского журнала» в лице Валентина Кривошеина.... Так что же такое мужская музыка? Шансон или тяжелый рок? Грейт или тектоник? Надо же какие слова знает…. С веселым любопытством слушаю разглагольствования музыкального креативщика – все настолько удачно и занимательно, что ноготь большого пальца опять оказывается у меня во рту. - А может настоящая мужская музыка это палатка, гитара и пять килограммов комаров? Звоните, с удовольствием подискутируем на эту тему. Никого не пожалею. Уверяю вас, достанется всем. Подискутировала бы, но, увы. Утренний зудеж переделать центральную статью не отпускает меня, а наоборот, с известием о задержке в типографии, только усиливается. С сожалением выключаю динамики, и со вздохом поворачиваясь к клавиатуре и сияющему монитору: - Так, статья, статья, статья… Начинаю править текст с двух рук, отставив большие пальцы в стороны и косясь на экран: - «Не важно, какое у тебя социальное положение и какой статус. У тебя либо есть свое лицо, либо нет. Именно лицо, а не гримаса». Словосочетание мне не нравится, и я меняю: - «Не маска, а лицо». Нет, так плохо. Мысль красивая, но слишком пафосно. Возвращаюсь к Калугину. А вот какое у него лицо? Катино? Наташино? «Иногда, человек делает выбор под давлением некоторых обстоятельств» - его фразочка. Это когда Егорова залетела. И с женой теперь спит наверняка именно с этой формулировкой. Сосредоточенно нахмурив брови, вглядываюсь в написанный текст, потом стираю последние слова: - А давай-ка вот так. Быстро стучу пальцами по клавишам: - «Если у человека нет своего лица, его смело можно назвать туловищем». *** Через час, сбросив обновленный текст статьи на СD-диск, выхожу из кабинета - труба зовет в поход. А точнее, торопит в типографию. Возле стола Любимовой вижу простаивающие без дела народные массы. Перехватив Людмилу, которая пританцовывая, явно идет с той стороны, поглядывая в сторону сгрудившихся сотрудников, интересуюсь: - Я не поняла. А чем это у нас общественность занимается? - А Кривошеин в эфире, все слушают. - А-а-а... фанаты. - Ну да. По-моему, у Валика неплохо получается. Мне тоже нравится, и я довольно смеюсь, направляясь к лифту: - Ну, так, золотой голос русского FM, диджей Кривощей... Хэ! Спустя десять минут я уже на месте и Яков Семеныч ведет меня по цеху, размахивая руками и стараясь перекричать грохот машин: - В принципе, у нас уже все готово, почти. Мы отпечатали, сейчас отдаем в переплет и часа через полтора, я думаю, будет готово. Значит, не судьба. Тоже кричу: - Не надо ничего отдавать в переплет. - Как так? - А вот так! Мы меняем центральную статью. Протягиваю новый диск. - Вот здесь: двадцатая и двадцать первая страницы. Тот недовольно морщится: - Маргарита Александровна. Перебиваю: - Сегодня на прилавки мы все равно не попадаем, а завтра с утра, как бомбанем! Логично? Типографское начальство кисло соглашается: - М-м-м... Бомбанем. Мило и чуть виновато улыбаюсь, но видимо этого ему недостаточно – мой собеседник вытягивает руку в сторону печатных машин, причитая: - Знаете, какой у меня график? Знаете, какая очередь стоит? - Яков Семеныч, ну пока вы тут стоите, со мной дискутируете, ваши начнут переплетать, а потом переделывать придется в два раза дольше. - Угу. Наконец, сдается: - Пойду тормозить процесс, не было печали. Он уходит вперед, и я кричу вслед: - И не будет, у нас позитивный журнал! Между прочим, с меня коньяк. Хозяин сразу оживает, оборачиваясь: - А? Что вы сказали? Засунув руки в карманы, смеюсь – вот то, что не надо, слышит сквозь любой гам и грохот: - Я говорю у нас позитивный журнал. - А-а-а…. Тогда, мне желательно два по ноль семь. Семеныч выставляет вверх два пальца. Шутливо переспрашиваю: - Два по ноль семь чего? - Позитива. - Заметано! Яков Семеныч, можно я у вас тут подожду? А то мне прямо не терпится! - А, ладно. Потом свистит своим работягам, подняв вверх скрещенные руки: - Эй! С довольным видом задрав вверх нос, провожаю его взглядом. Мне бы первых экземпляров дождаться, мне весь тираж не нужен. С любопытством кручу головой по сторонам, разглядывая снующий народ и работающее оборудование. *** Через час возвращаюсь в лоно родного коллектива, со свежеотпечатанным номером, и застаю прежнюю картину - никто не работает, все слушают Кривошеина. Надо же, сплошные фанаты – Зимовский, Коля, Галина с Люсей. Иду к ним, демонстрируя обложку: - Народ, зацените! Вот он декабрьский номер. Рубрики не слишком новогодние, но достаточно провокационные, чтобы собрать полный тираж: «шокирующая Азия», «секс», «насилие & степлер», «уроки верховой езды», «никогда не кричите на женщин». Людмила тут же выхватывает номер из рук: - Супер, это свежий? - Только что из типографии. - М-м-м... Борис Наумыч порадовался бы. - Что значит, порадовался бы? Он и порадуется — это его персональный экземпляр. Забираю номер назад. Секретарша буквально светится: - А ты сейчас к нему в больницу, да? - Молодец! Я, в общем, часа на два отскачу. Если будут сильно домогаться, переключай на сотовый. Расшалившаяся секретарша игриво наклоняется к моему уху: - А сильно домогаться это как? Шутка ниже пояса и я ее пресекаю, укоризненно качая головой: - Люсь, не дай бог тебе это узнать когда-нибудь. Все, я полетела! Только заскочу в кабинет за сумкой. Спустя пять минут выхожу из крутящихся дверей издательства, но сзади окликает знакомый голос, и я оглядываюсь. - Маргарит. - Да? У Андрея в руках последний «МЖ» и он, размахивая им, нагоняет меня: - Прости, подожди секундочку. М-м-м… Ты уже листала журнал? Интересно, откуда у Калугина свежак? Уже принесли из типографии? Оперативно. Сохраняя серьезное лицо, продолжаю спускаться с лестницы: - Андрей, это моя обязанность. - Отлично, ну и как тебе? Вероятно он про исправленную обложку? Ну, что ж, Калугин оказался прав – ничего смертельного от задержки и переделки не случилось, а номер получился удачным. Чуть усмехаюсь: - Нарываешься на комплимент? Андрей непонимающе сдвигает брови: - Почему на комплимент? - Ну, потому что молодец, что переделал. Иначе было бы плохо. Надеюсь, Егоров не лишит нас квартальной премии за самовольство. - А, так ты об этом. - Хэ... А ты о чем? - А я о другом, я о твоей статье. Решил осчастливить меня комплиментами? Отворачиваюсь, отмахиваясь: - Ой, да ладно. - Нет, почему? Классно, мощно… Особенно... Он открывает середину и останавливается, перегораживая дорогу: - Сейчас, секунду. Вот этот момент. Так, где это... А вот! «Если у человека нет своего лица его смело можно назвать туловищем». Ага, сам и вдохновил на эту мысль. Язвительно переспрашиваю: - Резковато, да? Очевидно, что его задело написанное — он не смотрит в глаза и в голосе нотки обиды, хотя на губах улыбка сохраняется: - Ну, в общем контексте, ничего. Может быть, хоть так ты меня услышишь! Вздыхаю, положив руку на плечо Калугина: - Ладно, Андрей, в любом случае, спасибо тебе за подмогу. Тот сразу тает: - Это тебе спасибо. И целует лежащую на плече руку. Мой взгляд скользит вслед его губам… И дальше, вдоль улицы… И неожиданно натыкается на Катерину, выглядывающую из-за угла «Дедлайна». До нее всего метров пять, не больше, так что ошибки быть не может. Она тут же перебегает, прячась за людей и машины - хотя тут, на пересечении Климентовского и Большой Татарской, сделать это весьма трудно — все просматривается насквозь, даже деревья торчат жиденькие и тощие. До меня доносится голос Калугина: - Что такое? Делаю шаг к улице, но Андрей заслоняет обзор, и я останавливаюсь. - Что ты там увидела? Что тут делает Катерина? За кем следит? Ну, уж не за мной точно – график моего присутствия, кроме Люси, не знает никто, даже я сама. Растерянно качаю головой: - Твоя жена. - Что моя жена? Показываю рукой в сторону улицы: - Она только что выглядывала из-за угла. Калугин усмехается: - Но этого не может быть. Сам же говоришь — неадекватна. Пожимаю плечами, удивленно на него взирая: - Почему? Он усмехается: - Потому, что она дома. А вот расписание Андрея сумасшедшая наверняка знает. Может быть, из-за этой слежки Калугин и заподозрил в ней что-то не то? Тогда почему отнекивается сейчас? - Андрей, у меня что галлюцинация? Снова тыкаю рукой в сторону угла: - Она только что выглянула, увидела нас и спряталась. - Да? Только вот куда, я так и не поняла. Вроде за машины, стоящие на проезжей части – наверно потому, что больше некуда. Андрей, укоризненно пригвоздив меня взглядом, идет заглянуть за угол. - Да? Только чего там искать, если я видела ее метания в поисках другого укрытия? Но даже если она вернулась назад, то вряд ли будет дожидаться — пробежать двадцать шагов до следующего угла и свернуть туда и минуты не нужно. Сделав три-четыре шага к пешеходному тротуару, Калугин тянет шею посмотреть вдоль Большой Татарской, а потом разворачивается ко мне: - Ну, Марго, там никого нет. Естественно. Сейчас нет, а три минуты назад была. Заглядываю вдоль улицы тоже. С сожалением качаю головой – за время, что мы спорим, «Дедлайн» можно обежать трижды: - Андрей, я тоже не слепая. Голос Калугина приобретает знакомый психиатрический оттенок: - Хорошо, давай сделаем по-другому. Он начинает нажимать кнопки мобильника, и я складываю руки на груди - и куда мы звоним? - Алло, привет Кать, это я. Он начинает топтаться на месте, посматривая по сторонам и крутясь. Похоже, ему что-то не нравится в телефонной трубке: - Скажи, пожалуйста, ты сейчас где?... Дома? Ага.... Он поворачивается взглянуть на меня, и я вижу, как сосредоточено его лицо: - А почему так шумно?... А, на балкон вышла... Понятно. Чего это ее на балкон понесло? Чай не лето. Недоверчиво кивнув, отворачиваюсь — кстати, балкон калугинской квартиры вовсе не выходит на проезжую часть, чтобы заглушать разговоры. - Ну, а Алиса как? Мне абсолютно очевидно, что Калугин полностью доверяет своей полоумной жене, ни в грош не ставя мои слова. Я уже начинаю сомневаться в его утренних признаниях и посыпании головы пеплом. Раздраженно отворачиваюсь, опуская голову вниз и разглядывая носки туфель. «Если у человека нет своего лица, его смело можно назвать туловищем!». - Отлично... А-а-а, ну ладно извини... Ну, давай до завтра... Пока, всего доброго. До завтра? Почему до завтра? Но, в любом случае, он сейчас начнет говорить о ревности и заскоках ревнивой барышни. Сразу перехожу в атаку, выставив вперед протестующе руку: - Так вот, только не надо делать из меня параноика! Я ее видела! Роль психиатра приходится Калугину, как всегда, по вкусу: - Хорошо Марго видела, ОК, успокойся только, пожалуйста. Ничего у меня не получается в борьбе с этой прохиндейкой. Ничего! И обидней всего - это поведение Андрея! Буквально срываюсь на крик: - И не надо со мной, как с шизофреничкой разговаривать! - Марго, я с тобой разговариваю нормально. А то я не слышу. Взмахнув рукой, рублю воздух, не снижая тона: - Не нормально! Господи, что должно произойти, чтобы он, наконец, хоть что-то начал делать? Не только жаловаться и плыть по течению? Обиженная и недовольная Андреем, иду мимо него – вот и поговорили. «Ты была права» забылось через пол дня, сменившись на привычное «Ты все выдумываешь и ревнуешь». Вслед слышится: - Марго. Марго! Но я не останавливаюсь – ничего нового он мне все равно не скажет, а его больничные причитания «успокойся…, все хорошо…, все нормально», мне уже поперек горла. *** Через полчаса я уже в больнице и поднимаюсь на третий этаж, к сердечникам. В регистратуре предупредили об обходе, но надеюсь, что лечащий врач уже покинул нашего болезного. Постучав, заглядываю в дверь, и шеф, без особых эмоций, констатирует: - О, Марго. Он сидит на кровати в одном нижнем белье, а рядом возвышается доктор, прижимающий к себе синюю папку. Не очень удачно. С долгим вздохом прохожу внутрь, вставая возле врача: - Здравствуйте. Тот бросает на меня внимательный взгляд: - Добрый день Потом разворачивается к Егорову: - Короче, Борис Наумыч, завтра с утра, после обхода, будьте готовы. Шеф кивает, после каждого слова: - Буду как штык. Врач, молча, направляется к выходу, оставляя нас одних. Похоже, болезнь Егорова оказалась не такой уж тяжкой, как поначалу казалось. Провожаю эскулапа удивленным взглядом: - А... Как? А вас что, уже выписывают? Наумыч ворчит: - Еле уговорил. Пришлось отказаться от всех вредных привычек. От всех? Понимающе киваю: - Сочувствую! Но я пришла сюда с определенной целью, так что лезу в сумку, не снимая ее с плеча, и выуживаю оттуда свеженький журнал, демонстрируя обложку: - Не желаете взглянуть? Начальник хватает новый номер обеими руками и тянет к себе: - О! Наконец-то! Не прошло и двух недель. Упрек справедлив, и я начинаю виновато мяться, опустив глаза: - Борис Наумыч, я хотела бы извиниться еще раз за этот косяк. Егоров перебивает: - Так, я не понял. Здесь же раньше была другая центральная статья? Он вопросительно смотрит на меня снизу вверх, а потом продолжает листать журнал. Все замечает. Согласовывать новое название было уже некогда. Сунув руки в карманы брюк, оправдываюсь: - А, ну Борис Наумыч, вы помните: мы с вами договаривались, что каждый последующий номер будет лучше предыдущего? Егоров, нахмурившись, продолжает перелистывать страницы: - Ну и что? - Ну, с той статьей, которая была, этого бы не получилось. Егоров недоверчиво глядит на меня, открыв рот: - А тут получилось? Судя по реакции Калугина, мимо внимания читателей не пройдет: - Ну, мне кажется, да. Шеф в сомнении поджимает губы и бросает журнал на кровать: - Ладно, оставь, я потом взгляну. Значит так, завтра в десять часов назначай общее собрание, есть хорошая новость. Это он завтра рабочий день хочет устроить? В субботу? И прямо из больницы в редакцию? - Так, а что, вы хотите выйти на работу? Шеф возмущенно мотает головой: - Я бы сейчас убежал: не пускают эти Гиппократы. Вздыхаю - дома конечно веселее. И Каролины нет. То, что он готов к труду и обороне радует, но и выходные никто не отменял. - Ну, ясно. А что за новость? Очень хорошая? Тот хитро прищуривается: - Марго не торопись жить - это врачи рекомендуют. Вижу, у начальника настроение приподнятое и, несмотря на все проколы, грозы не будет. Повеселев, продолжаю с любопытством допытываться: - Ну, Борис Наумыч, вы бы хоть намекнули, что за новость, из какой оперы? Тот смеется: - Не оперы, а балета. Все на со-бра-нии! Завтра в десять, до свидания. Он хватает журнал и начинает усиленно листать, тем самым демонстративно выпроваживая из палаты. Потоптавшись, покорно иду на выход - аудиенция закончена, и старый марксист, похоже, ничего не скажет. - До свидания. *** На улице темнеет, на работу возвращаться бессмысленно, а общественный транспорт уже накрывает час пик, так что скоро будет совсем не протолкнуться. Так что, еду домой, пока еще можно сесть в автобус. От остановки до подъезда пешком метров триста и я, сунув руки в карманы, преодолеваю их не спеша и растягивая прогулку. Есть время поразмышлять, в том числе и о сегодняшнем странном видении – Катерина это была или нет? Может прав Калугин и мне все показалось? И еще - почему он сказал ей «до завтра»? Сегодня она ночует не дома? Видимо, Андрей в курсе ее ночных планов. У подъезда меня вдруг пробирает холодок, неприятное беспокойное ощущение, будто взгляд в спину, тяжелый и злобный как штык. Остановившись возле входной двери, резко оборачиваюсь, подозревая за спиной присутствие посторонней личности – слава богу, нет никого, улица пустынна. Капец… С этой сумасшедшей дурой сама скоро станешь параноиком с манией преследования. Постояв несколько секунд, тяну на себя тяжелую дверь в подъезд и захожу внутрь. *** Сомик уже дома, преспокойно читает книжку в гостиной за чашкой чая, и за ужин еще не принималась. Мне не терпится узнать о результатах ее расследования - сбросив ботинки и тренч в прихожей, присоединяюсь к подруге. Постелив салфетку на поручень и поставив на нее чашку с блюдцем, забираюсь в кресло, усаживаясь по-турецки. Анькин рассказ о посиделках с Сергеем и Верой Михайловной, быстро переходит от истории Маши Васильевой к жалостливым причитаниям: - Ну, ты просто не представляешь, каково матери потерять своего ребенка. У нее может и болезнь то от этого всего. Уткнувшись в чашку с чаем, молчу. Вот для чего она мне это все рассказывает? Я эту тетку знать не знаю и про болячки ее тоже. Жалко, конечно, человека, но зачем принимать все так близко к сердцу? - Какой у нее диагноз? Сомова сидит на диване совсем близко ко мне, положив ногу на ногу, и все время крутит в руках какой-то конверт. - Не знаю, не говорит... Ну, сказала просто, что ей недолго осталось, а сколько недолго… Она пожимает плечами и почему-то выжидающе смотрит на меня. И какой реакции она ждет? Разрыдаюсь? Не выдержав пристального взгляда, отвожу глаза в сторону: - Нда-а-а..., дела-а-а. - Короче, поскольку ты у нас теперь почти Маша Васильева, давай читай! Она вдруг протягивает конверт, который держит в руках. Письмо? Зачем оно мне? И вовсе я никакая не Маша, а прочитать личное, значит начать сочувствовать, сопереживать. Категорически протестую: - Нет, я этого читать не буду, нет! Отставив чашку на блюдце, отворачиваюсь. Сомова настаивает, повышая голос: - Бери, говорю! Поелозив недовольно в кресле, делаю последнюю попытку, показывая на себя: - Я не Маша Васильева. - Да? Но очень похожа. Ну не хочу я в это ввязываться! А вдруг она действительно скоро умрет? Блин, даже похоронить будет некому. Смотрю на подругу с укоризной: - Ань - Ну что, Ань! Ну, тебе трудно прочесть, что ли? Ну, мало ли здесь какая-нибудь информация полезная, ну?! Баранки гну! Информация? Пытаюсь вывернуться из последних сил: - А давай ты мне вслух прочитаешь? - Вслух? Хэ... Ты что, с ума сошла? Такие письма вслух не читают! Сморщив недовольно лицо, Сомова вскакивает: - Ладно, давай бери без разговоров! Читай! Я в душ. Растерянно беру письмо в руки… Аньку как ветром сдувает, и я шлепаю конвертом по коленке – читать или нет? На конверте крупно выведено: «Моей доченьке Маше» и это так трогательно, что мое сердце екает, и я извлекаю сложенный листок. Развернув, пробегаю глазами, строчка за строчкой: «Здравствуй дорогая доченька. Я не знаю, увидимся ли с тобой или нет, но я очень сильно больна и этого не изменить. Я хотела бы перед своим уходом увидеться с тобой, не знаю, чем я тебя обидела, почему ты не возвращаешься. Но я очень тебя жду, по ночам плачу, ведь ты мой единственный ребенок. Пожалуйста! Так получилось, что я познакомилась с твоей подругой Аней, она очень хороший человек и надеюсь, она передаст тебе мое письмо». Крупный размашистый почерк занимает всю страницу короткого послания. Закончив читать, вздыхаю - как же жалко эту незнакомую больную женщину, которая плачет ночами, мучая себя мыслями об обидах, нанесенных дочери. И молящейся богу, проститься со своим ребенком! Переставив пустую чашку на стол, понуро сижу над брошенным на стол письмом. Слышатся шаги, и появляется Анька, с накинутым на плечо полотенцем, растирая кремом руки: - Ну, что там? Быстро она, однако. Очнувшись, вскидываю голову: - А... Без слез не расскажешь. Ты уже все? Сомова подходит к дивану, продолжая манипуляции: - Да. - Пойду тоже быстренько занырну. Поднявшись, оглядываю себя и, одернув блузку, отправляюсь в спальню переодеваться. Накинув халат, сначала устраиваюсь перед зеркалом в ванной смыть макияж. До меня доносятся глухие звуки — звонок в дверь, голоса, но мое внимание слишком увлечено процессом, чтобы отвлекаться — на хозяйстве есть Сомова, и она разберется. Но уже через пару минут возникают вопросы, и я кричу сквозь двери: - Ань, ты полотенца чистые не приносила? То, что Сомова одним вытиралась, это я видела, вот только для себя ничего не нахожу - кроме висящего халата все крючки пустые. В ответ молчание и я продолжаю поиски, пока не обнаруживаю свернутое полотенце на стиральной машине, под грудой высохшего белья. Натянув шапочку на пучок, лезу под струи воды. Пятнадцати минут, чтобы поплескаться, вылезти, накинуть клетчатый халат на тело и довершить вечерний уход над кожей оказывается достаточным. Открыв дверь из ванной, чтобы выпустить лишний жар, протираю кремом руки и прислушиваюсь к тишине в квартире. Странно… Уйти на ночь глядя Анька не могла, тогда что? Затаилась и дрыхнет под шапкой? Ворчу: - Сомова ты там умерла, что ли?