Что бы ты ни делал

Дело, в общем, было даже не в том, что ему уже не шло, как не шли уже кожаные штаны. Да и осуждать рокера за настолько очевидные аксессуары никто, конечно, не стал бы. Серёжка звякнула о раковину, когда он бросил её, чтобы тяжело опереться руками о фаянсовые борта. В зеркало смотреть не стал, он же не в фильме каком-то, да он и так знал, что там увидит. Раковина под руками была ледяной, как была ледяной тысячу лет назад в ванной знакомой. Там он касался её поясницей, тонкая рубашка и майка под ней не особенно защищали, но это было и не нужно, холод под спиной был просто очередной гранью происходящего. Вадик шутил, девчонка смеялась, лица у неё не было. У неё были светлые волосы? Короткие? Тоже как-то мутно, стёрлось сотнями других лиц. Но руки её он помнил хорошо, аккуратные пухловатые руки с ровными красивыми ногтями, легко и привычно держащие швейную иглу. — Замри, Вадик, — скомандовала она серьёзно и быстрым движением проткнула его мочку, — Вот и всё, готово! Серёжку надо надеть, потерпеть. И водкой помазать, чтобы не загноилось. — Да, мой капитан! Командуйте! — нарочито бодро отозвался Вадик. Мочка отдавала тоненькой пульсирующей болью, девчонка улыбалась и была совсем близко. — Всем матросам… — начала подыгрывать девчонка, но сбилась, — Вадик! Стой ровно, не мешайся! — Есть стоять ровно! — он опустил руки ей на талию, мол, крепко держусь, и замер. Девчонка была тёплой и мягкой, ухо болело всё больше, пока она нежно-нежно, как ребёнка, просила его потерпеть. — Готово! — Она щедро плеснула на застёгнутый замочек водки, не стала трогать руками или ваткой — за это Вадик был ей благодарен. Ухо горело, горели наверняка его глаза — как же круто выглядит! — девчонка всё ещё была близко, хотя игриво сбросила его руки. Всё было настолько хорошо, насколько вообще может быть только в воспоминаниях о юности. Дальше можно было ухнуть в них с головой — в то, как замерло в груди и сжались кулаки в первый раз, когда на улице проходящим парням не понравились его слишком длинные волосы и его серёжка, то, как лихо и азартно было в следующие разы, потому что он был хорош, мог позволить себе что-то модное и опасное, да и вообще был всё ближе к рок звёздам! То, как девчонки, заигрывая, касались его серёжки или как держали в зубах, чуть оттягивая мочку. Первое время — возбуждало до искр, особенно когда было чуть больно. Потом — ощущалось приятно, как пузырьки в шампанском, потом — стало обычной лаской. То, как мама неодобрительно сжала губы, как друзья и знакомые завидовали, как брат смотрел круглыми глазами, подшучивал, но потом таскал клипсы. Можно было бы, да все эти воспоминания — жгучая молодость, со всеми её атрибутами, — больше не подходили, как старая маленькая кофта. Вырос из неё и оставил на антресоли. Можно найти, добродушно улыбнуться — вот как оно было! Можно скривить губы — теперь-то не так. — Старый дурак! — вдруг прорвало его, — Старый дурак, всё молодящийся, как эти из телевизора. На концертах ещё можешь что-то выдать, а в жизни? Разве… — он затих, уязвлённый и ошарашенный своими же словами, которые вырвались совсем неожиданно, ни с чего. Раковина под ладонями и сами ладони примерно уравнялись по температуре, зябко-прохладные. Если бы он был в фильме, то посмотрел бы себе в глаза, пытаясь разглядеть в них мальчишку, смелого достаточно, чтобы проколоть ухо, взять за талию симпатичную девчонку, играть свою музыку. И не разглядел бы — там, в глазах, был бы взрослый, чуть усталый мужчина, выигравший и проигравший, вышедший в относительный ноль. Полный кипящей энергии, но не бесшабашный и способный на всё, включая абсолютно невозможные вещи, как бывают бесшабашны и способны на всё парни лет восемнадцати. Всё ещё красивый, всё ещё горячий, по-прежнему смелый. Совсем другой. Но пока он смотрел не себе в глаза, а на металлическое кольцо серёжки, лежащее на белом-белом фаянсе.