Кремень и хрусталь

      До войны Правитель точно не делал столько объявлений с балкона. «Конечно, я понимаю: люди растеряны после стольких потрясений. Им нужно указать путь». От этих мыслей в горле застревал ком, потому что вместе с этим совершенно не хотелось выходить на этот балкон, где Правителю дали пощёчину, когда он ждал благодарности, заслуженной благодарности. Теперь каждый раз, когда он выходил на этот проклятый балкон, он думал, чего ещё ожидать от вверенного ему народа. Вверенного, но, видимо, потерянного. Разозлит ли это Торманту? А может, гнев народа и был Её гневом?       – … Осн… основанный двенадцать лет назад…       – Не двенадцать, Правитель, тридцать четыре, – раздражение в голосе Антония превышало доступные границы в разговоре с Правителем.       – Тридцать четыре. В здании тюрьмы…       – Какой тюрьмы!       Старейшина переглянулся с подошедшим Зигмундсоном; взгляд доктора вонзился в государя. Лёгкое шевеление губ выдавало работу мысли.       – К слову, уже некоторое время я работаю над проектом, – Зигмундсон говорил так, будто был наедине с Антонием. – Думаю, я готов его представить. Это новое лекарство; в его основе – обезболивающее, которое использовали во время войны для быстрых операций. Однако моё новое изобретение снижает душевную боль. Человек принимает его и приходит в состояние спокойствия.       – М, что весьма пригодилось бы в условиях, когда человеку необходимо выступать перед народом, а у него во рту каша, – закивал Антоний, с презрением отвернувшись от Пятьсот Шестьдесят Шестого.       Правитель помнил, как стоял перед дверями балкона, а затем – как лежал на своей непомерно огромной кровати. Что-то кольнуло его в сгиб на локте, но было не больно. Наверняка божественное наказание будет ощущаться больнее.       А затем мысли о гневе Торманты, о том, что ждёт его на балконе, о том, что и когда он сделал не так, испарились в белом облаке.       К сожалению, облако рассеялось, обнажая те же мысли, снова и снова. Правитель, кажется, видел над собой пару масок, пока облако не накрыло его ещё на… День? Неделю?       Всё это время Правитель должен был как-то жить, а он помнил лишь мельчайшие обрывки: как его сажают за обеденный стол, как кто-то гуляет с ним в саду, а над головой облака. Облака сменялись туманом, туман – волнами, волны – лесом, но всё это было уже в сознании Правителя. То и дело спасительное белое облако возвращалось, но с каждым разом исчезало всё быстрее.       Правитель ясно помнил, как стоял у своего огромного окна и не видел, что за ним. Он смотрел на стекло. Если разбить его, будет остро, очень остро. Будет больно, но потом уже не будет.       Но нет, больно будет ещё множество раз, потому что от разбитого стекла с красными уголками Правителя оттащили. Здравствуй, облако.       На следующий день на окнах появились решётки. Ещё через день сняли дверь в ванную комнату, и Правитель не мог даже справить нужду, чтобы за ним не наблюдали. Ему всё ещё оставляли выбор трапезы, и он, вспомнив где-то на корочке сознания, стал просить самую жирную и острую еду. Жир осядет на стенках кровяных сосудов, закупорит их, и сердце остановится на сладостное «навсегда». Зигмундсон настоял, что Правителю – самому важному лицу государства! – необходима особая диета, чтобы не осквернять его святое тело противной пищей. На завтрак, обед и ужин стали давать пресную серую кашу. Когда Правитель даже жевать мог с трудом, кашу смешивали с водой.       Ноги то и дело подкашивались, и специально для Правителя сделали особые подпорки, которые больно впивались в кожу даже сквозь мундир. Впрочем, надобность в этом приспособлении вскоре пропала, потому что Правитель перестал даже вставать с постели. Какая разница, что не было двери в уборную – Правителю стелили пелёнки.       Он. Всё. Видел. Может быть, чуть со стороны, будто его тело существовало отдельно от разума, но разум там ещё был, что бы ни говорили советники. Глубоко в сознании Правитель понимал, что лекарство Зигмундсона вводит его в состояние полубреда; что во Дворце делают всё, лишь бы государь не покончил с… нет, не с собой, у него уже не было себя. Но с тем, что стало с его жизнью. Хотя и жизнью это назвать было нельзя, и даже существование казалось слишком сильным словом.       Правитель видел, что стал мясным мешком, вещью, которую бросали из комнаты в комнату в каком-то забвенном ритуале – когда уже не удобно и нет никакого желания, но по привычке не можешь остановиться.       Кончики пальцев едва шевелились. Мирроу менял пелёнки. Может, заговорить с ним? Заговорить с ним, заговорить с ним, заговорить с ним! Правитель пытался.       – М… м-м…       Плечи Мирроу вздрогнули так, как бывает перед приступом тошноты. Это не было бормотанием – это были истинно животные звуки. Так не может «говорить» кто-то, у кого есть сознание, пусть Правитель пока и выглядел, как человек.       Пусть Торманта заберёт его! Пусть Торманта заберёт его, пусть Торманта заберёт его, пусть Торманта заберёт его, пусть Торманта заберёт его пусть Торманта заберёт его пусть Торманта заберёт его пусть торманта заберёт егопустьтормантазаберёт его…

Эпилог

      После дождя земля была сырая, поэтому лопата легко погружалась в неё. Садовник не привык копать такую большую яму и быстро устал. Опёрся на свой верный инструмент, да вот рука соскользнула, и деревянная рукоять стукнулась о то мягкое, что было завёрнуто в ткань.       – Твою ж…       Садовник поднял лопату и брезгливо отряхнул её.       А когда дело было кончено, садовник докурил сигарету и бросил туда же, в яму. К Пятьсот Шестьдесят Шестому Правителю, которого, кажется, звали Эон, но которого запомнили как «тот, при ком была война». До ритуала Низложения оставался один год.