Между строк

Когда Уманова лишь по счастливой случайности не отправляется на дно вместе с подбитым катером, Бизон не говорит о том, как сильно он за нее испугался. Просто молча Леську к себе прижимает — дрожащую, озябшую, мокрую насквозь. И спрашивает себя обреченно, сколько в подобном ритме выдержать сможет, не рехнувшись и Уманову в какой-нибудь камере не закрыв для ее же собственной безопасности. Хоть наручниками к себе приковывай, чтобы ни на шаг не отходила и не вляпывалась куда попало! Но запала надолго почему-то все равно не хватает. Не получается у него на Уманову злиться, даже когда по-хорошему ей ремня бы как следует всыпать и по нарядам загонять, чтобы хоть немного думать научилась, прежде чем приказы игнорировать, в разные авантюры ввязываться и в самое пекло соваться. Тарасов вздыхает тяжело, в камуфляжную куртку старательно укутывает, подмигивает ободряюще:       — Ну, как водичка? Леська зубами клацает, но хорохорится из последних сил, выдавая усмешку.       — Бодрит. Не девчонка, а язва хроническая! Этим и зацепила…

---

Когда Уманова оказывается в заложниках у бандитов, у Бизона слов не хватает, цензурных по крайней мере. Это ж надо было додуматься одной, никому ничего не сообщив, за бандитами увязаться, да еще чуть ли не поджечь себя добровольно, запершись в инкассаторском броневике… Да и он сам тоже хорош: «Уманова, не до тебя сейчас!» Забыл, с кем дело имеет, это ж Леська, она за хлебом в магазин выскочит — и то по дороге парочку террористов встретит, а на кассе под прицел какого-нибудь местного Бен Ладена угодит… Когда Уманова, надсадно кашляя, глаза открывает и на заднем сиденье микроавтобуса возится, Тарасов не знает, то ли смеяться, то ли плакать, то ли за голову хвататься. Со счета сбивается, в который раз Олеська вляпалась на ровном месте и проблемы себе из ничего создала, и рукой обреченно машет — что толку отчитывать, какая есть, такой принимай. Вместе с таблетками успокоительными. Из КТЦ, после начальственной взбучки, домой ее сам отвозит от греха подальше — кто его знает, куда Умка еще без пригляду встрянет. Тарасов вздыхает тяжело, до самой квартиры доставляет под конвоем и обещание себе дает больше никогда ее звонки не сбрасывать — еще одной такой нервотрепки он не переживет. И старая добрая идея «приковать к себе наручниками и не отпускать ни на шаг» уже не кажется столь бредовой. Альтернативы особой и нет.

---

Бизон молчит о любви. Не говорит этого высокопарного, приторного, банального до оскомины, тысячу раз затертого глупыми мелодрамами «я тебя люблю». Но. Но на каждой тренировке, будь то обычная отработка навыков в спортзале или учения, приближенные к боевым, гоняет Уманову до седьмого пота — лишь бы его «солдат удачи» стала идеальным солдатом. Для него непозволительная роскошь — одна только мысль, что на очередном задании вдруг что-то пойдет не так. Он не может прикрывать ее двадцать четыре на семь, не может запереть в четырех стенах КТЦ, заставить уйти со службы не может тем более. Может только муштровать свою Умку на пределе возможностей, чтобы свести к минимуму все случайные риски, которых с их работой не перечесть. Бизон не говорит о любви. Но, узнав о больничном Умановой, мчится через весь город сразу после очередного задания, даже не заехав обратно на базу. Скупает в ближайшем магазинчике все фрукты, чуть ли не с ложечки кормит Умку медом, заваривает малиновый чай и клюквенный морс, греет молоко и весь вечер сидит у постели, развлекая чтением вслух. Бизон не говорит о любви. Но жарит ей на ужин хрустящую картошку и покупает в ближайшей кондитерской ее любимые шоколадные эклеры. Вместо огромного плюшевого мишки или недолговечного букета вычурных роз дарит фиалку в горшочке и стильный многофункциональный нож. В стылый ветреный день укутывает ее шарфом по самый нос, дарит осенью теплые носки, а зимой увозит из слякотного промозглого города на дачу, чтобы греться у камина, пить глинтвейн, играть в снежки и до одури целоваться. Бизон не говорит о любви. Он говорит:       — Уманова, я скоро с тобой поседею! — когда Олеська снова игнорирует приказы и лезет под пули. Он говорит:       — Лет двести назад я бы этого щегла на дуэль вызвал, — когда заигравшийся в прикрытие молоденький смежник лезет к Умановой с поцелуями. Он говорит:       — Сбежишь из госпиталя — сам лично верну и к больничной койке прикую. Для надежности, — когда Умка уже подумывает слинять из палаты через окно давно проторенным командирами путем. Он говорит:       — Мне иногда кажется, что я с ней рехнусь. Но без нее я рехнусь скорее, — и обреченно разводит руками, когда ловит полный сочувствия взгляд Багиры, услышавшей гневный разнос в адрес опять проштрафившейся Умки. Бизон не говорит о любви. Но все ведь и так яснее ясного?

---

Спустя пять лет, тысячи километров, годы расставаний, минуты скоротечного счастья Бизон по-прежнему не говорит Умановой о любви. И о своем ранении не говорит тоже. Багира, неодобрительно качая головой, включает столь несвойственный ей режим свахи и сдает боевого товарища с потрохами, выкладывая Умке все — о последней операции, гибели «Барракуд», ранении Бизона. Все, вплоть до адреса госпиталя — чтобы наверняка. Когда усталая, невыспавшаяся, в пыльном камуфляже Уманова появляется на пороге, Бизон сначала решает, что сегодняшняя медсестричка переборщила с препаратами — ничем иным подобное видение не объяснить. Потом складывает дважды два и только усмехается — ох уж эта Ритка со своими комбинациями, надежными, как швейцарские часы… Рана знакомо и очень противно ноет, но когда Умка потерянно прижимается к его боку и смотрит встревоженно, это не имеет ровным счетом никакого значения. Тарасов зарывается носом в пахнущие порохом и почему-то яблоками взлохмаченные темные волосы и жмурится не то блаженно, не то болезненно. А в памяти вереницей — дни, недели, годы не вместе. Где-то в разных вселенных, на разных планетах, которым никак не встретиться на одной орбите — хотя на деле всего лишь в разных подразделениях в разных концах страны. Бизон не говорит о любви. Просто в затянувшуюся паузу после вороха новостей, рассказов, вопросов-ответов внимательно и долго-долго смотрит Уме в лицо, отмечая — изменилась. Повзрослела. Не отвык. Оглаживает пальцами скулу, теребит непослушный локон у виска, осторожно очерчивает контур губ, сам удивляясь, как руки по-мальчишески дрожат от волнения. Судорожно стремится напитаться близостью и теплом, смотрит в глаза — и рушится в эту янтарную пропасть без оглядки, кубарем летит куда-то в невесомость, падает и взлетает одновременно. Он не говорит о любви. Обхватывает обеими руками, замыкая нерушимый круг медвежьих объятий. И произносит совсем другое. Просто. Обыденно. Сердцем.       — Знаешь, Уманова, мне тебя не хватало. Выходи за меня?..