Egao

“Выдержите и останьтесь сильными для будущих времен”. Вергилий

Прошла, наверно, неделя, с тех пор как Хару узнала о том, что неизвестный пользователь интернет-дневника обитает в Намимори. Его краткое, но благосклонное «Да» оканчивалось решительной точкой, перечёркивающей все возможные дальнейшие расспросы, но девочка, постепенно осознавая, с кем общается, не посмела бы продолжить эту тему. Вместо этого она почему-то начала рассказывать ему про жизнь — про жизнь вообще, и про её, в частности: без чего-либо конкретного, в ярких образах, полушутливых и полусерьёзных фразах, фотографиях, цитатах... Приходя в школу рано утром, она старательно направляла свои мысли в сторону сухих текстов и по-своему скучных формул, оттачивала свою речь, умело скрывала своё беспокойство и беззаботно веселилась с одноклассниками. Возвращаясь домой, она старалась не смотреть на землю и не обращать внимание на гуляющие вместе семьи, а обращала взор исключительно на небо, бескрайнее, жемчужно-серое, окутавшее Намимори зловещими, равнодушными к людским судьбам тучами. Она больше не пряталась от дождя, подставляя холодным каплям свои озябшие, иногда чуть дрожащие ладони, и улыбалась им и тому неизвестному человеку, который — как знать? - быть может, в эту же самую минуту точно так же мокнет под дождём и скорее всего и не вспоминает о ней. Даже не сомневаясь в этом, девочка, спустя каждые несколько дней посещая дневник, неизменно обнаруживала там новый комментарий и осознавала, что ждёт его с той же тревогой и той же надеждой, с какой ожидала очередного телефонного звонка или приходящей с работы матери, уставшей, обеспокоенной и такой родной... Когда та вдруг заболела, Миура поняла, какая хрупкая, слабая у неё душа и как иллюзорен тот щит, каким она закрыла себя от внешнего мира. Не стена отчуждения, не оптимизм, ни самая глубокая обида не были сравнимы с этим тонким хрусталём доверия к миру, который вдруг разбился вдребезги, и по осколкам которого девочка сейчас ходила. В этот вечер Хару забилась в угол и полночи тихо плакала, не зная, как ей защитить свою маленькую, но такую любимую семью. Это всего лишь болезнь, простуда, и мать скоро поправится, но почему она не выдержала сейчас, когда было приложено столько усилий, чтобы поддержать ею и сберечь? И почему в тот день врач сказал именно то, что он сказал? Её ли в том вина? Виновата ли она в своём эгоистическом желании быть защищенной и окруженной любимыми и дорогими ей людьми? Почему мир не улыбается в ответ? Никто не смог бы ей разъяснить. Никто, кроме угрюмого незнакомца, на любой из подобных вопросов ответившего бы в том же тоне, что и в предыдущие разы: «Жизнь только для сильных. Если ты не выдерживаешь испытания, ты умрёшь. Выдержишь — будешь жить дальше. Жалуются только слабаки». Он не раз давал понять, что если система не работает, то она лжива, а любое мировоззрение, основанное на доверии, уступках и туманном аморфном долгу перед кем-либо и есть ложь, созданная, чтобы управлять стадом. И система, которую так яростно защищала Хару, перестала работать, насмехаясь над её попытками поменять мир и его окружение. “Нет”. Дыхание становилось всё более спокойным. Дрожа от недавнего плача и возрастающего негодования, девочка сжала свои колени. Этот человек не будет над ней смеяться. Она зашла уже слишком далеко, чтобы так просто отказаться от самой себя и поддаться внешним обстоятельствам, чтобы признать, что ошиблась, чтобы как «слабое травоядное», лишь безропотно принимать свою судьбу. Она должна увидеть этого человека, чтобы по его глазам прочесть, чего он стоит и какой силой обладает. Но кем бы он ни оказался, она продолжит доказывать себе — прежде всего, себе — что из любой ситуации есть выход, и найти его можно, не всегда опираясь на грубость и холодность. «Приходи в пятницу в кафе, что в Сквере, к пяти вечера. Если ты не придёшь, я всё пойму и больше не посмею беспокоить тебя, но я буду ждать…» Оставалось три дня до операции, которую должны были сделать её отцу, три дня до пятницы, три дня до того, чтобы решилась судьба маленького, осколочного мира, бьющегося в груди, живущего в самом сердце Хару. Три дня — и станет ясно, кто был прав. Миура заставила себя забыть о юноше на это время и жила так, как будто ничего не знала ни о нём, ни о его жестоких словах, ни о том, что они оба существуют в ритме одного города, дышат одним воздухом и видят одно и то же небо. Одно и то же — и в то же время для каждого — своё. Рано утром, когда часы едва пробили шесть, Хару открыла страницу и, игнорируя мигающее уведомление, оставила запись в своём дневнике: «Улыбка — это всё, что мне сегодня поможет. Случится то, что должно случиться». Глубоко вздохнув, она вдруг ощутила прилив спокойствия и уверенности в своих силах, будто маленький мир, расколовшись, стал трансформироваться в нечто новое, пока ещё юное и беспомощное, но уже верившее в то, что мир улыбнётся. Обязательно улыбнётся. ...Сжав своей руке мобильный телефон, Миура не сводила глаз с его экрана. Ровно пять. Началось. Или, быть может, уже закончилось, кто скажет наверняка? Только тот человек, которого она ждала, не надеясь на его появление. Хару сидела в кафе за столиком прямо у окна, недалеко у входа, и сквозь дождевые капли, залившие стекло, видела уютный сквер, промокшие скамейки и спешащих куда-то людей, державшихся за ручки зонтов, будто за нечто спасительное, сумеющее защитить. Время будто остановилось: не спешил остывать кофе, обволакивая лицо приятным горячим паром, не спешили официанты, с домашним гостеприимством встречающие каждого гостя, не спешили цифры на экране телефона, неохотно отсчитывая «01...10...35...». Целая вечность, вмещающая в себя переживания осени, её краски, её слёзы, её мечты. Иногда девочке казалось,что кто-то следит за ней взглядом, но, оборачиваясь или стремясь получше увидеть улицу за окном, она убеждалась, что это или терпеливый официант, ждущий её заказа, или её собственное воображение. Ещё пятнадцать минут, ещё десять... Когда совсем стемнело, Миура толкнула тяжелую дверь и поёжилась от холодного, колючего ветра и косых дождевых капель, режущих, как стекло. Небеса плакали, и дождь перешёл в ливень, лишив Хару и тепла, и уюта. Она не взяла с собой зонтик.

* * *

С момента её последней записи в дневнике прошёл месяц, а за ним — другой. Давно кончился ноябрь, асфальтовая дорога была бережно укрыта снегом, согревшим её от осенних слёз, а деревья горделиво расправили свои ветви, усыпанные белоснежными, сверкающими на солнце пушистыми комочками. Город дышал глубоко и спокойно, будто на самом деле позабыв прошлогодние беды и вселяя в людей уверенность в завтрашнем дне. Хару протянула ладони, и на мягкие тёплые варежки упала снежинка, и тут же, рядом — вторая. Соприкоснувшись друг с другом, они начали таять, пока не превратились в маленькие капли-слезинки. Уверенно девочка зашагала в сторону сквера, укрывшего от суетливой толпы и порывистого ветра маленькое кафе. Дойдя до его дверей, Миура огляделась по сторонам, а затем, улыбнувшись своим воспоминаниям, отошла от них и направилась к заснеженной скамейке, одиноко стоявшей неподалёку. Подумав с минуту, Миура всё же вытащила из кармана чуть помятый конверт нежно-розового цвета и зачем-то оставила его на скамье. Она, как и в тот раз, не надеялась, что этот человек когда-нибудь придёт сюда, и уж конечно не обнаружит это послание, но... «...но ты сделал меня сильнее. Эта улыбка — для тебя». Хару больше никогда не вела дневник.