primum non nocere.

«Как вы справляетесь с тревогой?» *** Тревога. Шидо с трудом мог вспомнить дни, когда это чувство ещё не жило с ним постоянно, каждый день. Те дни давно прошли, растворились в течении времени, оставшись только в подёрнутых дымкой горечи и сожаления воспоминаниях; а вот тревога пришла им на замену, поселилась в душе, обосновалась и с тех пор не отпускала его почти ни на миг. Шидо просыпался и приветствовал её; ободряюще улыбался другим заключённым, игнорируя острое тянущее чувство в груди; опечаленно покачивал головой, залечивая чужие случайные травмы и ранки, пока в животе ликующе сворачивался гадостный узел, добившийся, наконец, подтверждения его опасений; и смиренно засыпал, зная, что даже ночью она его не отпустит. После нападения Котоко всё стало ещё хуже: если раньше тревога была почти незаметной, еле ощутимой, тонула в океане внутреннего горя и едва-едва шевелилась только при взгляде на Амане или кого-то ещё из молодых ребят, то с тех пор стала намного, намного сильнее и грызла душу во всю силу. Да, Каджияму-куна и Шиину-сан чудом удалось спасти, едва ли не вытащить с того света — но самого факта того, что тот свет им вообще грозил, было достаточно, чтобы Шидо каждый раз непроизвольно чуть вздрагивал при взгляде на одного или на другую, а его взгляд наполнялся неясным волнением. Да, снаружи это выходило неплохо скрывать — недаром же говорят, что все врачи прекрасные актёры, когда дело доходит до страшного? — но вот внутри всё сжималось от осознания, что если бы только Шидо не справился... Нет. Нельзя об этом думать. Праздная тревога и безделье никому не сделают лучше — ни им, ни самому Шидо. Можно, конечно, рухнуть на пол, обхватить колени руками, свернуться в жалкий клубок и попросту жалко расплакаться, несмотря на то что глаза невыносимо сухие — то, что Шидо, может быть, долгое время хотел сделать. Но взрослые так не поступают. Взрослые берут себя в руки, заталкивают собственное горе, собственное чувство вины, собственную боль, собственную ненависть к себе и собственную тревогу подальше себе в нутро, собираются с силами и держатся. Держатся ради того, чтобы позаботиться о других, кто не может сделать этого сам — а Шидо теперь было о ком заботиться. Каджияма. Шиина. Чужие случайные царапины и нестерпимая головная боль. Горькие и пространные разговоры в курилке. Слёзы сожаления о прошлом и страха будущего. Анальгетики, снотворные, бинты и регенеранты. Шидо погружался во всё это с головой, одна проблема отчаяннее другой, и делал всё, чтобы как можно лучше и быстрее вылечить, успокоить, утешить, усмирить. В конце концов, это единственное, что он мог. В конце концов, он был обязан. И тревога на время отступала, тухла и гасла, когда Шидо мог посвятить все свои силы кому-то другому. Пока его разум старательно искал способ помочь тому, кто нуждался в помощи, времени на тревогу не было. Как и не было времени на бесконечное чувство вины или на сожаления. Если перед тобой кто-то страдает — будь добр, встань и сделай ради него всё в своих силах. Всё равно больше делать это тебе не для кого. Но что, если ты справился и нуждающийся перестал быть нуждающимся? Что, если твоя помощь больше не нужна? И ты сам больше не нужен? Спасибо за помощь, до свидания. Тревога возвращалась с новой силой, занимая освободившийся разум, располагаясь в нём так удобно, словно всегда тут и существовала. Всё меньше возможностей оставалось позаботиться, но страх за них никуда не исчезал. И Шидо снова глубоко вздыхал, глушил гадкий голос волнения в голове и искал любой способ снова стать полезнее. Нужнее. Хоть как-то прийтись к делу. А что ещё остаётся? Никто не давал права сидеть без дела. На Шидо и так было достаточно вины, вины непростительной; и добавлять к ней бессильное отчаяние он точно не мог себе позволить. Только пытаться искупить хотя бы то, что уже наделал. *** «Обычно я просто пытаюсь найти себе какое-то занятие. За делом и тревоги не чувствуешь».