Её август

Ранние подъёмы давно стали её привычкой, отголоском профессиональной деформации — и в выходные, и в дни отпуска, и в любое другое время, когда у Ирины не было никаких обязательств. Разве что сегодняшнее утро выбилось из традиции и потерялось в её до предела обострившейся усталости: не увидев за ночь ни одного сновидения, она беззаботно проспала завтрак и едва успела на процедуры. Теперь, когда на лице хотя бы разгладились отпечатки смятой наволочки, нужно было спасать день, потерявший половину в беспробудной неге сна. Нужно было выбраться хотя бы на пляж. Море успокаивало, утешало, лечило. Возвращало суетливому уму ясность и штиль. Павлова не могла определить истоки своей усталости. Сейчас, когда помчалась перелистывать календарь её вторая неделя в Ялте, самым логичным состоянием виделся прилив вдохновения, сил, энтузиазма, а значит и тоски по родному дому. Но вдохновение улетучивалось всякий раз, когда после экскурсий, прогулок или пляжного безделья она возвращалась в пустоту своего номера. Но силы исчезали и растворялись в подсознательных страхах, стоило только вспомнить семью и ту нынешнюю реальность, в которой у Ирины её не было. Не было родной души, не было любви. Не было дома. Едва ли она могла тосковать по съёмной квартире, а единственным пристанищем её энтузиазма оставалось отделение неотложной хирургии. Единственное, с чем её любовь была взаимна. Да и те рабоче-начальнические дела в последнее время шли из рук вон плохо. Южный берег не спрятал её от проблем, не укрыл от тревоги — донельзя подстегнул этот невидимый миру кризис. Разлил реку сомнений, протекающую где-то по верхней полой вене, захлёстывающим с головой морем неуверенности, что она вообще сделала в жизни хоть что-нибудь правильное. Позволил посмотреть своему одиночеству в глаза. Она посетила Воронцовский дворец, исходила вдоль и поперёк его парк; она отведала вина из погребов Массандровского винного завода и не один вечер ужинала на набережной — около самой «Ореанды» и под живую музыку саксофонистов; она смеялась, когда заблудилась в лабиринте Никитского ботанического сада, и упивалась красотой города со стороны морского простора, когда катер, взбалтывая синюю глубину белой пеной, нёс её к Ласточкиному гнезду. Но она была одна. Но единственным временем и местом, достойным её искренней улыбки и забвения тревог, были мгновения в Ливадии. В Ливадийском дворце, который она увидела — услышала ноктюрном Шопена — благодаря главному врачу своего санатория. Мужчина пробирался в мысли чаще, чем то было оправдано профессиональным интересом и любопытством о ходе своего оздоровления. Оставался в мыслях странными фантазиями, сравнениями и параллелями… Верно. Они с Кривицким были параллельными, что не пересекаются по своему определению. Непременно были бы, если бы эти фантазии имели хоть какие-то основания. Ирина поморщилась и, отогнав навязчивые размышления, закончила с солнцезащитным кремом, ритуал нанесения которого её нешуточно утомлял. Она подхватила лежащий на кровати сарафан, но встреча с собственным отражением в ростовом зеркале заставила её помедлить. Прижатая к телу вещь, согнутые в локтях руки закрывали обзор и рисовали ей картину, которую не хотелось открывать. Но у внутреннего голоса было больше власти: «Я могла бы… Я привлекательна? Ещё привлекательна? Со мной осталось что-то, что звалось красотой и получало комплименты?» — вопрошал он, и Павлова отбросила сарафан обратно. Распрямила плечи, сложила руки за спиной и выставила вперёд левую ногу. Почти как Венера Милосская. Почти как девушки, что неизменно делали так для фотографий, — чтобы ноги казались длиннее и тоньше. Руки не удержались позади. Она ладонями очертила изгибы, обвела по кругу талию, скользя по гладкой ткани слитного купальника, и поднялась к груди, невольно прижимая и придавая декольте ту форму, которая осталась в прошлом. Хотела сожалеюще заглянуть в глаза женщине в отражении, но та, словно улыбнувшись на долю секунды раньше, отрицала сожаление. Ирина встала полубоком — волосы красиво накрыли плечи. Красивый овал лица и гладкая шея — без «почти». Красиво вздымающаяся при её задумчиво-глубоком дыхании грудь. Красивые руки — даже с теми синими реками вен, несущих к ранимому сердцу неуверенность. Она жалела себя? Играла с собой? Или была к себе несправедливо строга? Отвернувшись от зеркала, Павлова вынырнула из измерения самокопания, накинула сарафан и, захватив собранную пляжную сумку, ушла навстречу морю.

***

Пляж привычно шумел плеском волн, исчезающими в них и появляющимися из их объятий людьми, их неустанными разговорами и тихой музыкой солнечного лета. От стереотипной романтики его отличали отсутствие торговцев кукурузой, пахлавой и креветками и минимум кричащих детей. Это не могло не радовать Ирину. Солёные капли на теле давно высохли, и прохладная вода манила окунуться, проплыть между полковников и чиновников ещё раз-другой, но её так увлёк диалог на соседних шезлонгах, что Павлова которую минуту недвижно смотрела на горизонт, невзначай оставаясь третьей, молчаливой и вдумчивой, участницей беседы. — Галя, у него на лице написано, что он не пропускает ни одной юбки. И суёт свой длинный нос куда не… — Слушай! Нос! Мы же приехали, я сразу стала искать про него и прочитала… Женщины разговаривали так оживлённо, что не услышать их мог разве что глухой. Но Ирину это не раздражало. Напротив: в какой-то момент она стала рисовать вслед их словам образы, домысливать и предполагать. Она отошла за водой и пропустила объект их обсуждения. Женщины перемывали кости какому-то столичному пластическому хирургу. Как соотнесла Павлова, он провинился тем, что слепил чьей-то важной жене неугодное лицо. Ей стали искренне интересны детали. Смогла бы она однажды умышленно подставить своё лицо или тело под скальпель?.. Во всяком случае нужно было трезво оценить риски и узнать, у кого это точно не стоило делать. — Извините, я подслушала ваш разговор… — развернувшись к ним и обратив на себя внимание, она сочиняла на ходу. — Я уже несколько лет собираюсь сделать ринопластику, но всё боюсь. И, когда слышу такие истории, понимаю, что не зря. О ком же вы? Я бы записала, чтобы случайно не попасть к нему. — О ком? — женщина, кинув взгляд на подругу, пренебрежительно усмехнулась наивной в своей неосведомлённости Ирине. — Так о Кривицком. О нашем главном враче. — Геннадий Ильич?.. — Павлова изумилась, будто знала другого Кривицкого. Кривицкий — пластический хирург, спрятавшийся в санатории на полуострове, когда мог бы лопатой собирать деньги в Москве? Ей было чудно и странно. — А вы думаете, что он здесь делает? Изуродовал нос пациентке в Израиле, повторил успех в Москве, наверное, и быстренько переметнулся сюда, где его никто не знает. Хитро. Только Интернет всё помнит! — собеседница постучала длинными ногтями по экрану телефона. — Подождите, я найду вам статью… Она взяла протянутый телефон и принялась листать длинный текст с пёстрыми фотографиями и кричащим заголовком. Под «Оправдал фамилию: хирург с мировым именем не справился с простейшей септопластикой» тянулись абзацы обвинений, перебора грязного белья, самой настоящей охоты на ведьм. Дело явно было громким. Павлова даже удивилась, что оно прошло мимо неё и её коллег. Что в очередной раз, когда на планёрке она поднимала тему поиска челюстно-лицевого хирурга в их штат, никто не пошутил про такую пластическую хирургию и её специалистов. В отдающей самой пошлой желтизной статье Кривицкого полоскали совсем не шуточно. Было противно. Её отделению тоже когда-то досталось от акул пера: хирурги-убийцы, потрошители, наживающиеся на горе — они собрали немало эпитетов, но честно выиграли дешёвый скандал, оставляя за собой правду и сохраняя недешёвую репутацию. У Кривицкого, видимо, так не получилось. Или его скандал не был преувеличением нерадивых журналистов? Кивнув в знак благодарности, Ирина вернула телефон хозяйке. — Так что попасть к нему — не попадёте, но здесь будьте осторожны. А то такой важный, ответственный с виду, приличный… А на деле — вон, прочитали, знаем! Павлова усмехнулась, пряча в обманчиво растянувшихся губах отвращение. Не к Кривицкому. К этим женщинам. Ко всем людям, которым было так легко навешивать друг другу ярлыки, верить первым встречным словам и не разбирать их характер — факты ли, заказной вымысел или личное желание очернять чьи-то имена? Так легко и хладнокровно… Почти ощутимое прикосновение грязи накрыло женские плечи — теперь несомненно нужно было идти в море и надеяться на его помощь в очищении.

***

Ресторан покидали последние отдыхающие. Он находился прямо перед кабинетными окнами, и Кривицкий часто коротал время до конца рабочего дня за рассматриванием выходящих из его стен людей. Беспросветность рутины, перетекающая из одного дня в другой, одолевала всё ощутимее, а впереди маячил бархатный сезон — самое насыщенное и напряжённое в его нынешней работе время. Одновременно с тем, какое удовольствие приносила эта работа, ему невыносимо хотелось её поменять. Поменять адреса, телефоны, круг знакомств и примелькавшиеся пейзажи. Но такому желанию он подчинился уже три года назад, надеясь, что наконец удастся осесть и обжиться окончательно. Геннадий продолжал надеяться и теперь, когда каждый новый день давил осознанием «не своего места» всё сильнее. Среди выходящих после обеда он различил знакомую соломенную шляпу. Кривицкий отвернулся от окна: на шее статуэтки Фортуны — подарке, стоящем на камине — была повязана белая шёлковая лента. Чтобы увидел, вспомнил и вернул. Или не забывал. Он отставил скверное настроение и не сдержал улыбки, когда повернулся обратно: там Ирина, склонившись к толстому серому коту, кормила совершенно наглое и известное всем работникам санатория создание чем-то, что вынесла из ресторана. Сытый и довольный, он вился у её ног, пока Павлова не опустилась на скамью. Ей позвонили. Кривицкий увлёкся: неотрывно внимал каждому жесту и каждой различимой с высоты третьего этажа эмоции — зажав телефон между плечом и ухом, она жестикулировала так, будто собеседник находился напротив, и явно разговаривала на повышенных тонах. Точная начальница… Геннадию стало мало — стало необходимо спуститься, выйти из корпуса и, если женщина ещё не уйдёт, подойти к ней с неизвестным намерением. Вдруг поделится чем-нибудь интересным из своей отпускной истории? Вдруг просто улыбнётся и он примет эту улыбку на свой счёт? Нет, конечно… Его намерение обнаружилось на Фортуне. Нужно было вернуть пропажу хозяйке. Ирина всё ещё беседовала, когда он в ожидании подпирал колонну. Когда обошёл фонтан и скрылся за живой изгородью, когда присмотрел на клумбе самую пышную розовую розу и осмотрелся, не было ли поблизости садовника, который запросто оторвал бы ему руки за сорванный цветок. Кривицкий осторожно оборвал крупные и загладил мелкие шипы, расправил розе крайние лепестки и выглянул из-за ограды: она договорила; сосредоточенно смотрела в экран телефона, игнорируя уже запрыгнувшего на скамью и требующего внимания кота, и Геннадий, заведя обе руки за спину, двинулся к ней. — Феодосий! — прикрикнул он, когда потрепал кота за ухом и следом согнал на землю. — А не пойти бы тебе… за территорию! — Феодосий? — Павлова, не отводя глаз от телефона и не придавая значения голосу подошедшего, усмехнулась этому одновременно важному и забавному имени. — А у меня был кот… Кот — так и звала. Сбежал, предатель. — Добрый день, — Кривицкий обратился к ней узнаваемо бархатным тембром. — О, это вы… Добрый, — Ирина убрала телефон и приподняла мешающую обзору шляпу. С ней не было растерянности прошлой недели. Наверное, воздействие Шопена испарилось — осталось между кипарисов и сосен Ливадии, осталось в будуаре императрицы. После того дня они с главным врачом пересекались ещё неоднократно, но только в стенах лечебных корпусов и строго по общему делу — не более десятка минут стандартных вопросов и ответов. Как причудливо тасовалась колода — во главе санатория на черноморском побережье стоял пластический хирург с израильской практикой. Павлова ещё не свыклась с этой мыслью — и тем Кривицкий привлекал её неоправданное любопытство ещё больше. Он шевелил губами, вот-вот собираясь что-то сказать, но каждый раз останавливался в полушаге. Разглядев на её лице замешательство, Геннадий Ильич, пока Ирина не сочла его идиотом, решительно выставил перед ней левую руку: — Кажется, это ваше, — он протянул ей ленту. — Где вы её нашли? — она обрадовалась, словно ребёнок. — Я думала, где-то возле моря унесло, первые дни был сумасшедший ветер! Такая мелочь, правда, — Павлова скоро сбавила эмоции, не понимая, почему счастлива нашедшейся ленте, когда главный врач её отделения только что сообщил, что его с Брагиным и Лазаревым вызывают в министерство на ковёр, — но так значительно лучше, — а всё-таки оценила шляпу, на которой снова красовался шёлковый бант. — И это, — Кривицкий вывел из-за спины и правую руку, что держала нежную розу. Ирина замерла вместе с тишиной, нарушаемой только шуршащей водой фонтана. Проскользила взглядом от цветка к возвышающемуся над скамьёй мужчине и смущённо улыбнулась. «Такая мелочь, правда, но так значительно лучше», — вторили мысли. Было приятно. Необъяснимо приятно, когда, забирая розу, она пальцами коснулась его пальцев. И он будто вздрогнул, и она будто покраснела, как школьницей краснела от первых подаренных, сорванных на клумбе злой соседки тюльпанов. Наверное, им показалось. — Какая красивая. Спасибо! — Павлова опустила нос в ароматные лепестки, блаженно прикрыв глаза. «Какая красивая…» — вторили и мысли Кривицкого. Но он думал не о розе. Думал о белом сарафане и солнечном свете, играющем на кончиках женских ресниц. Думал о только красящих её морщинках в уголках глаз, причиной которым была светлая улыбка. Почему-то думал о том, что бывшая жена всегда принимала букеты как данность. Она всегда, забирая любые его цветы, сухо благодарила, сразу шла искать вазу и никогда не вдыхала их запах. И никогда больше не удостаивала их вниманием. Он не привык, что можно по-другому. Ирина держала его одинокую и короткую розу, как-то особо бережно обводя пальцем края хрупких лепестков. Ирина кормила уличного кота, улыбаясь тому, как самому доброму другу. Ирина сочетала светлую нежность образа и командный тон, железную броню и обнажённую ранимость, колкую иронию и неизведанную глубину переживаний, видимые причины его неподдельного интереса и загадки его бунта против собственных убеждений. Ему нужно было перевести тему. Лишить женщину своего пристального взгляда и снова перестать ходить по той грани, за которой она мысленно именует его идиотом. Не было сомнений в том, что их единственной общей темой было санаторно-курортное лечение: — Вас хвалят врачи. Ничего не пропускаете, не опаздываете, поведение — образцовое. Павлова рассмеялась. В начале прошлой недели он собирался «исключить» её за неудовлетворительное поведение и пренебрежение санаторным распорядком. — Оценила все прелести ударно-волновой терапии и электрофореза. А криотерапия — вообще сказочное изобретение. Знаете, ещё почаще бы. Кожа — как бархат, — тыльными сторонами ладоней она провела по щекам и шее. Кривицкий, засмотревшийся на плавные движения её рук, присел на скамью, чтобы перед глазами оказался фонтан — не женщина. — Всё-таки у нас здесь не косметологическая клиника, — он пожал плечами. — А ваша программа — лечение нервной системы. — Точно. Вам опасно доверять лицо. — Что вы имеете в виду? Ирина распробовала послевкусие брошенной невзначай и сквозь смех фразы только тогда, когда Кривицкий разрезал этот смех совершенно серьёзным, строгим вопросом и нахмурился. «Какая же ты дура, Ира…» Она почти никогда не жалела о своей прямолинейности, не жалела, что извергала мысли быстрее, чем обдумывала их, — всё-таки эти два процесса чаще соглашались между собой и были её преимуществом во многих ситуациях, требующих экстренных, но взвешенных решений. Почти никогда… Иногда её подводила ирония, в которой, может, и не было острого, обличительного посыла — по крайней мере, Павлова не вкладывала его туда, — но которая скоро отворачивала от неё людей, чуждых такой вольности. — Кто-то успел обсудить с вами моё хирургическое прошлое? — Кривицкий мрачно, глухо усмехнулся. Время, когда его оболгали и вынудили покинуть рабочее место, где он слыл уважаемым, высококвалифицированным и добросовестным тружеником, по-прежнему отзывалось неприятным осадком, хотя и давно отболело. С кем и в каких подробностях Ирина Алексеевна прошлась по его биографии? Чему поверила, в чём усомнилась? — Нет, я просто случайно прочитала… — Изувечил, изуродовал, сломал, отрезал, откусил? — Можно и так сказать, — «пойманная» в компании сплетен, Ирина виновато закусила губу. — Могли бы просто спросить. Я бы рассказал. Мне казалось, вы не из тех, кто будет верить слухам, принимать за чистую монету всё, что пишут в Интернете. На заборе тоже пишут… Ему хотелось оберегать своё честное имя или хотелось быть незапятнанным в глазах одной женщины? Кривицкий не был уверен, что ей нужны, что ей вообще интересны его оправдания, но посчитал долгом рассказать Павловой другое видение истории — своё, объективное, не сфабрикованное талантами журналистов. И, может быть, она поняла бы его. Как хирург, как коллега, как врачеватель по призванию и образованию. Наверное. Ирина молчала, перебирая в пальцах концы ленты на лежащей на коленях шляпе, и он продолжил: — Это действительно была простейшая септопластика. Вы же читали именно ту статью, да? — Геннадий развернулся к ней, усаживаясь полубоком и намекая на заголовок самого развёрнутого материала о его «заслугах». — Прямо перед операцией пациентка попросила ещё кое-какую пластику носа. Я согласился, сделал, хотя не стоило… Но пациентка осталась недовольна формой носа. К тому же это была жена замминистра экономики — персона публичная. Началась шумиха, появились злобные заголовки. Дело дошло до суда. Извините, но я на одних адвокатах разорился. И руководство клиники настояло на моём увольнении. Я взял всю вину на себя — и уволился. А что, по-вашему, я должен был делать? — Не идти на поводу у пациента? — внимательно дослушав его рассказ, Павлова ответила, как ей казалось, очевидным. Так, как поступили бы хирурги, завоевавшие своё мировое имя, — как ей казалось. — Может быть… — мужчина тяжело выдохнул, в который раз подводя эту досадную черту своего опыта. — Ну, дела давно минувших дней, — он поднялся, отряхнул пиджак и взглядом нашёл её изучающие, но всё ещё хранящие неловкость неосторожной шутки глаза, — а всё-таки жаль, что первым запросом по моему имени попадаются не мои статьи… Да хотя бы «Коррекция открытого прикуса» или «Устранение компрессионного синдрома височно-нижнечелюстного сустава»! А излияния жёлтой прессы. «Обиделся. Точно обиделся». — Хорошего вечера, — оставив её с этим пожеланием, Кривицкий пошёл обратно прямым путём — без пряток за живой изгородью, без розовых клумб, без брызгов фонтана. Без желания обернуться, которое даже не нужно было подавлять. Послевкусие короткой встречи было противоречивым. Её глаза провожали отдаляющийся силуэт. В нём скрывалось что-то тоскливое, усталое, непонятое. Ещё не разгаданное и привлекающее своей неизвестностью. Такое далёкое, незнакомое, скрываемое от внешнего мира, но… интуитивно похожее, восставшее против её первого впечатления. Быть может, они были и не такими параллельными? Ирина снова поднесла к лицу розу, вдыхая её насыщенный, пьянящий, медовый аромат. В памяти ожило прикосновение мужских пальцев к руке — кожа на том месте запылала. Такое же нежное, невесомое, мимолётное прикосновение, как и эти лепестки, невольно касающиеся носа, щёк и губ — лепестки, которых касался он. Странная мечта повторить это ощущение вскружила голову под скромным видом цветочного запаха.

***

— Можно остаться здесь?.. — Павлова, лицо которой выражало высшую степень наслаждения, откинула голову на борт ванны. Из всех процедур, что она перепробовала за свой недолгий, но насыщенный отпуск, гидротерапия оказалась самым приятным времяпровождением. Ей думалось, что проблемы улетучивались в тот же миг, когда её окружали тысячи мелких, щекочущих пузырьков в бурлящей зелёной воде, – хвойно-жемчужные ванны могли бы соперничать в эффективности не только с её неудачной историей приёма антидепрессантов, но и со всей медициной, которую она знала. Жить. Просто хотелось жить ярко и в каждом мгновении – таким искренним, бодрящим, пробуждающим было это удовольствие. — Нет, Ирина Алексеевна, нельзя. У вас последние пять минут, – медсестра по физиотерапии — огненная и по характеру, и по цвету волос, но добродушная и непосредственная в общении женщина лет сорока – в последний, третий, раз перевернула песочные часы у ног Ирины. — А я бы не хотела здесь оставаться. Так всё надоело! Каждый день одно и то же… — Приезжайте в Москву, Даша. Мне в хирургическое отделение как раз нужна старшая медсестра! А там не соскучишься, — Павлова улыбнулась, подумав, как довершило бы её наслаждение известие о том, что Фаина перестанет донимать и нервировать её своей невыносимой сутью. Что старшие медсёстры бывают уравновешенными, контактными и комфортными в общении. — Я давно думала переехать. Но страшно что-то менять. А здесь же ничего хорошего нет! Если бы не Геннадий Ильич – так вообще всё развалилось бы! Развалили бы. Вот, его только день нет – а уже все ходят оскалившиеся, соревнуются, кто важнее. Шакалы! Только и ждут, наверное, когда он уйдёт, чтобы тёплое место занять! Зла уже не хватает, понимаете? Ирина всегда поддерживала чужие переживания и истории видимостью внимания — так было и с Дарьей, которая за несколько процедур успела рассказать ей добрую часть своей биографии, поближе познакомить с персоналом санатория и даже намекнуть, что все здесь далеки от тех положительных образов, что они создали. Но не Кривицкий. Кривицкий был её платоническим идеалом и носителем всех добродетелей, которые только мог уместить в себе мужчина. Услышав знакомое имя, Павлова невольно встрепенулась. — А где Геннадий Ильич? — Ой, жалко его… Вчера же под самый конец рабочего дня сердце прихватило! На скорой забрали во вторую больницу. А у него же сердце пересаженное, представляете! — Представляю… — оторвав голову от ванны, бездумно повторила Ирина. Который день она не искала, но находила всё новые и новые подробности о Кривицком. И если вчера, подстёгнутая природным любопытством, она неосторожно и смело могла шутить – сегодня по собственному сердцу прошлась совсем не шуточная тревога. — И как… он себя чувствует? — Не знаю. Я бы проведала, да только никак не получится. Работаю до обеда, а потом ещё у мужа день рождения. А на звонки Геннадий Ильич специально не отвечает! Вечно у него всё хорошо, он себя прекрасно чувствует, ему не нужна никакая помощь. Такой противный в этом плане! — А жена? Родственники… У него есть родственники? Отпустив вопрос, летящий впереди мыслей, Ирина не успела определиться, что волновало её больше: то, что у Кривицкого не было супруги, которая могла бы навестить его, одинокого и подставленного здоровьем, в больнице, или то, что его пересаженное сердце не занимала ни одна женщина? — Да что вы! Дети где-то за границей. Живут своей жизнью, за три года вроде бы и не приехали ни разу. С женой он развёлся ещё в Израиле. А здесь вьются всякие… То пациентки незамужние, то наши дамы в белых халатах, — Дарья многозначительно подняла брови, всем видом изображая презрение. — Только и поглядывают! Но нет, Геннадий Ильич всё сам, всё один. А, знаете, он ведь хирург от Бога! А пропадает тут! С артрозными старушками да с такими… вьющимися! А всё, что пишут про него, мол, пациенткам носы ломал – клевета! Я уверена. Вот вам бы такого хирурга, Ирина Алексеевна, – цены бы вашему отделению не было! Павлова загадочно усмехнулась, когда отведённое на её ванну время истекло, медсестра прервала лестный поток дифирамбов в адрес Кривицкого и подала ей махровое полотенце. Она всё решила. Сегодня в Ялтинской городской больнице намечался визит московских коллег.

***

Найти в незнакомом городе больницу по одним лишь наводкам прохожих, среди которых было ещё труднее выловить местных жителей, оказалось непросто, и Ирина неоднократно приближалась к границе сожаления, что для очередной экскурсии её душа выбрала такое специфическое место. Не музей, не дворец, не пляж, не горный пик. Но в том и была ещё большая проблема: там, где руководила душа, у Ирины не было иного выбора. Сожаление рождало и тёмно-синее платье — дурацкий выбор не самой умной женщины для прогулки под палящим полуденным солнцем. Однако отступать было поздно: в одной руке уже болтались апельсины, в другой — дрожал букет разноцветных васильков, купленный у попавшейся на пути торговки полевыми цветами, а на горизонте висела тусклая вывеска «Ялтинская городская больница №2». — Здравствуйте, — Павлова подошла к стойке регистратуры и тепло улыбнулась, храня в этом натянутом жесте надежду, что он расположит тучную женщину, чем-то напоминающая Фаину, к конструктивному диалогу. — В какой палате я могу найти Геннадия Ильича Кривицкого? — А вы кто? Жена? — но та лишь нахмурилась, не намереваясь так быстро отдавать ей прямой ответ на прямой вопрос. — Какое это имеет значение? — Кривицкий говорил, что его никто не будет посещать, а если будет — пускать нежелательно. — Меня желательно, — следующая улыбка не принесла ничего тёплого. В ней, в прищуренном взгляде, в красноречивой интонации промелькнуло предостережение. — Жена, да? Поругались? — женщина рассмеялась трогательной настойчивости – как же ей порой нравились семейные сценки, что разыгрывались по другую сторону стойки! – и заглянула в компьютер, выискивая нужного пациента. — Третий этаж, направо, седьмая палата. — Боевая подруга, — хмыкнула Ирина и скрылась в коридорах раньше, чем регистратор успела прокричать ей о паре выпавших из букета цветков. Преодолевая лестничные пролёты, она мельком рассматривала больничные интерьеры. Всё здесь было залито светом, но от того не меньше давило и нагоняло тоску потрёпанной скромностью. Ежедневно переступая порог своей современной, передовой, идеальной до блеска неотложной хирургии, она и забыла, как выглядели больницы в регионах и в каких стенах, блестящих разве что отпавшей штукатуркой, начинала Ира Егорова. Едва ли она снова смогла бы работать в таком месте. Всё познавалось в сравнении, и любовь к своему отделению, к своим первоклассным операционным, к своему начальническому креслу ещё крепче охватила женское сердце. И, может быть, Павлова даже соскучилась. Разлука с отделением давно не длилась дольше нескольких выходных. Ирина переминалась с ноги на ногу под седьмой палатой. Почему эти ноги принесли её сюда? Ответ крутился где-то на поверхности, но она никак не могла схватить его, не могла выбить из собственных мыслей признание. Повесив пакет с фруктами на предплечье, прижав к груди поникшие от солнцепёка цветы, Павлова пригладила свободной рукой волосы, расправила платье и коснулась дверной ручки, когда дверь распахнули за неё. — Вы, случайно, не ко мне? — седой мужчина в полосатой пижаме окинул её с ног до головы зачарованным взглядом и улыбнулся в такие же белые-белые усы. — Случайно не к вам, — вернув разочарованному ответом старику улыбку, Ирина проскользнула в палату, сразу замечая лежащего напротив двери Геннадия, на чьём лице застыло явное и смешное недоверие к происходящему. — А к этому не желающему видеть посетителей человеку. Здравствуйте, Геннадий Ильич! Он, бывало, думал, что могло бы заставить эту женщину улыбаться — нежная, не ироничная радость была ей к лицу как никому, — но сейчас, когда она ворвалась к нему, словно сошедшее с неба солнце, Ирина улыбалась без причин и поводов. И разум терялся в вопросах и сомнениях, а сердце, не ожидая никакого хозяйского одобрения, ликовало. — Ирина Алексеевна? — Кривицкий оторвался от подушки и приподнялся так резко, что по палате прошёлся ветер. — Что вы здесь делаете? — А что здесь можно делать? — она поставила пакет на прикроватную тумбу. — Любите апельсины? — Люблю. — Замечательно. Тогда это вам пригодится. И это тоже. Вам, — Павлова протянула ему ничем не пахнущие – разве что уходящим летом, – но всё равно симпатичные цветы. — Вам больше подходит. К платью. Она снова улыбнулась — неловко, по-девичьи смущённо оттого, как мягко и тепло на неё смотрели карие глаза, но, обнаружив позади ещё одного соседа по палате, вернулась к делам. А Геннадий следил за ней неотрывно и заворожённо: как разложила на тарелке апельсины, как поставила в стакан васильки, как была легка и грациозна в каждом шаге под неслышный шелест шифоновой юбки и как, успокоившись, присела на стул около него, сложив на коленях руки. — Как вы себя чувствуете? — Пустяки! Всё со мной в порядке, послезавтра я вернусь на работу, не стоило… Но как вы меня нашли? Ей не хотелось выдавать медсестру. Не хотелось, чтобы он думал о том, как часто становился объектом оживлённых женских обсуждений. С её участием. — Все говорят. Утром у меня были ванны и… — Дашка… Болтушка! Я не сомневался, — но Кривицкий обречённо рассмеялся, и Павлова поняла, что слава общительной медсестры мчалась впереди неё. — Я просто хотела узнать, разговор не со мной ли стал причиной вашего… — серьёзность стёрла с её лица минутное веселье, — вашего нездоровья? Геннадий задумался. Ирина и правда, сама того не предполагая, влияла на его сердце. Только совсем иначе… — Нет. Нет, конечно! — но в усмешке он спрятал лишь короткое отрицание. В палате повисло неловкое молчание. Глядя в окно, под которым раскинулись ивы, Павлова усердно пыталась найти, за что зацепиться глазам. Когда на свою койку вернулся старик, полосатой пижамой походивший на закончённого, Кривицкий решился спасать ситуацию: сосед был настолько разговорчивым, что ему самому ещё ночью захотелось сбежать домой через окно. Спасать нужно было явно понравившуюся соседу Ирину. — На самом деле я должен был с сыном увидеться через неделю… И он рассказал ей о своих «заграничных» детях, о которых ей было известно ещё утром, но он, конечно, не мог предполагать, насколько объёмно общительная медсестра посвящала пациентов в подробности личной жизни главного врача. Рассказал о дочери, которая живёт в Америке и с которой в последний раз виделся страшно вспоминать когда. Рассказал о непутёвом сыне, который вечно колесит по миру и с которым они собирались встретиться на небольшой отпуск в Москве, когда тот прилетит из Кении. Но вместо Москвы, попросив у отца прощения и пообещав лучшую встречу через полгода, Алексей выбрал приглашение друзей-авантюристов в Марокко. Не то чтобы это стало ударом — что же он, не знал родного сына? — но Кривицкий не утаил от женщины дурное воздействие одиночества и накопительный эффект всех его несбывшихся надежд и ожиданий. Они разговорились так, что никто не смог бы протиснуть в этот диалог и слова. Мужчины только завистливо поглядывали в их сторону, изредка перебрасываясь друг с другом репликами по больничной теме и вздыхая вслед размышлениям, чем же сердечник из санатория заслужил таких красивых посетительниц. Ирина ответно поведала Геннадию о своём единственном, переехавшем в Польшу сыне, едва притормозив у края, за которым скрывалась история их настоящих взаимоотношений. От историй Кривицкого же было тепло и светло. Он тоже давно, тоже долго не виделся с детьми, но каждое слово, каждая эмоция веяли их крепкой и глубокой привязанностью друг к другу. Их разделяли тысячи километров, но они не забывали друг друга. Не покидали. Не предавали. Ей нужно было собираться обратно, пока тоска, к которой свернули её мысли в ходе их разговора, не укрыла радость, что Геннадий Ильич пребывал в хорошем расположении духа, своим непроглядным покровом. Нужно было снова убегать от тягостных дум, что извечно догоняли и опережали. — Ирина Алексеевна, но зачем вы потратили день своего отпуска… — когда она накинула на плечо сумку и остановилась у двери, чтобы попрощаться и пожелать скорейшего выздоровления, Кривицкий поднялся, обводя руками пространство палаты. — На меня? Она закусила губу (он выучил настроения, в которых она следовала этой милой привычке) и, пожав плечами, снова отвела от него взгляд. Публика внимательно, не стесняясь своего вездесущего любопытства, следила за каждым их движением и словом. Ирине стало безразлично это внимание, и она посмотрела на ожидающего ответа мужчину. Когда их глаза встретились, обоих на мгновение захлестнуло томительное чувство — такое, какое зарождается только между людьми, испытывающими взаимное притяжение, но ещё не отважившимися признать его. — Ну… Если не я, то кто же другой?