Да что у нас общего?

Можно перестать биться головой об одну и ту же стену

и сменить направление движения.

Если нет дороги на запад, тогда лучше ехать на восток.

Земля в любом случае круглая —

рано или поздно каждый придет к тому, к чему должен прийти.

© Эльчин Сафарли

      Внимание Дракулы привлек не только Топкапы, но и другой дворец. Огромный, не такой роскошный на вид, но в нем также кипела жизнь, и он, нетопырем повиснув над окном, скрытый ночным мраком, вгляделся в происходящее в одной из комнат, сразу же узнав уже знакомую девушку из садов.       Другая девушка, одетая проще, упала на колени перед ней, молитвенно сложив руки.       — Умоляю, госпожа, пощадите меня!       Хатидже смотрела на Нигяр у своих ног с отстраненной холодностью. Пощадить… она понимала, что этого не будет. Калфа не была глупой и не могла наивно верить, что ее простят за содеянное. Раньше султанша считала ее разумным и рассудительным человеком, осторожной и ловкой интриганкой, и та Нигяр-калфа, какую она знала, не стала бы лезть в постель мужчины госпожи. На что она надеялась? На свою хитрость? На его защиту? Или любовь застила ей глаза и разум?       — Пощадите! — зарыдала Нигяр, опуская голову и прижимая лоб к ковру. — Не убивайте меня, госпожа! Дайте… дайте мне родить, — зашептала она, как в бреду. — Я рожу… а потом… делайте, что хотите…       Какая она жалкая. Хатидже-султан подумала, что если бы была на ее месте, то ни за что не стала бы унижаться и молить о пощаде — но она и не была на ее месте.       — Хочешь жить, да? — холодно произнесла она. — Тогда, — в лицо поднявшей голову Нигяр полетела бумага. — Бери перо и пиши.       Воодушевленная калфа встала, по приглашению сев за стол. Хатидже остановилась за ее спиной, следя за тем, как она выводит строки, чтобы в случае чего заметить применение тайного шифра. Писала Нигяр то, что диктовала ей госпожа.

      «Ибрагим, свет и господин мой, я прошу прощения за это, но вынуждена покинуть вас на время. Я беременна, и беременна от вас, поэтому мне страшно быть в Топкапы, пока я ношу дитя. Беременность станет заметна, и я рискую навлечь на себя беду. Я попросила у госпожи отпуск, и мне разрешили; очевидно, если они и догадались, по какому поводу я хочу удалиться из дворца, то подумали, что господин моего сердца — кто-то из беев. Мы совершили великий грех, но из великой любви. Я буду молить Аллаха за вас и наше дитя.»

             Забрав у Нигяр письмо, Хатидже перечитала его еще раз — ничего, что походило бы на зацепку. Аккуратный почерк, чистая бумага, ни одной кляксы… и чего она боится? Даже если Ибрагим каким-то чудом поймет, что с калфой, даже если узнает, где она — что он сделает? Донесет султану? Разве брат примет сторону того, кто изменил его сестре, опозорив ее? Ибрагим-паша был другом Сулеймана, но повелитель всегда предпочел бы семью… если речь шла не о Хюррем, но Хюррем — другое, и даже ее он одергивал, если зарвавшаяся хасеки-султан чем-то оскорбляла членов Династии. Нигяр же едва ли имела для Сулеймана какое-либо значение. Никто, пыль под ногами.       — Уведите ее, — приказала Хатидже слугам, и те мгновенно повиновались, грубо дернув Нигяр за руки, вынуждая встать. Калфа стерпела, не охнув. Когда двери закрылись, оставляя султаншу одну, Дракула думал, что та расплачется, но она стояла неподвижно, смотрела куда-то в пустоту, и в темных глазах отражался огонь свечей, смешиваясь с тем, что пылал у нее внутри.       Жестокая. Гордая. Непримиримая. Как эта нежная дева могла в один миг преобразиться? Цепеш смотрел — и понимал, что любуется. Ужасался этому, ибо она была из вражеского рода, и он должен был ненавидеть ее, в ней текла кровь Мехмеда, она была потомком тех, кто черным потоком лился на земли Валахии, тех, чью кровь всасывала его земля, поглощая пробитые колом тела… но что-то в этой женщине было особенное. Что-то, из-за чего на нее хотелось смотреть.       Чуть встряхнув волосами, словно приходя в себя, Хатидже шагнула к двери. Приоткрыла, позвала:       — Гюльфем!       Ее верная подруга возникла, как по волшебству; она ждала у входа, но султанше показалось, что Гюльфем явилась, призванная, как джинн.       — Пусть это передадут Ибрагиму, — она вручила письмо хатун. Та поклонилась, принимая его.       — А Нигяр?       — Что Нигяр? — раздраженно спросила Хатидже. — Тебя так волнует ее судьба?       — Нет, султанша, но…       — Она будет находиться в подвале. В том самом, где ты своими глазами видела потерю моего первого султанзаде. Ее будут кормить трижды в день, и кормить хорошо. Ты сама займешься этим. Еда, питье… не просто хлеб и вода, пусть она ест мясо, пусть пьет сладкий шербет. Пусть читает Коран. Если ей понадобится помощь лекаря, позови моего, он мне предан. Но не допускай, чтобы она узнала что-то извне и чтобы сама смогла передать кому-то весть. И еще, Гюльфем…       — Да, госпожа?       — Если ты вдруг вздумаешь пожалеть Нигяр, если по доброте душевной смилуешься над ней — тем самым ты предашь меня. Ты моя подруга, ты мне, как сестра, но знай: если ты решишь сменить сторону — я не стану вспоминать о узах дружбы, — отчеканила Хатидже. — И ты видишь, как я караю за измену.       — Что вы, госпожа, как можно! — искренне изумилась Гюльфем. — Чтобы я предала вас? Не скрою, ибо всегда была честна с вами: мне действительно жаль Нигяр, но это вовсе не значит, что она заслуживает моего милосердия. Вы и так бесконечно добры к ней, оставив жизнь и ей, и ее ребенку.       Она не притворялась; Хатидже ощущала это. Гюльфем по-прежнему была на ее стороне. Возможно, только она… помимо матери.       — Хорошо, — кивнула султанша. — Иди, — но не дала уйти подруге, задержав ее, и крепко обняла. Гюльфем в ответ обняла Хатидже, поглаживая по спине.       — Спасибо, — сказала Хатидже-султан. — Спасибо, Гюльфем.

***

      Султан легко дал позволение на написание портрета — он любил Хатидже, и был рад доставить сестре удовольствие. О размолвке между ней и Ибрагимом он пока не знал; Хатидже сомневалась, что, узнав, Сулейман легко бы спустил такое с рук визиря. Не знала и валиде-султан, и говорить им султанша пока не хотела. Мать бы это расстроило, а брата — разозлило, вдобавок, валиде могла пытаться их помирить, что привело бы лишь к ссорам еще и с матерью.       Хатидже устала от ссор. Устала от собственных истерик. Устала от ревности, от злости, от жизни в постоянном напряжении — до брака с Ибрагимом она чувствовала себя легкой бабочкой, а после… в нее словно вселился злобный джинн. Будто это была не она. Разве любовь стоит того? Разве любовь причиняет страдания? Раньше султанша думала, что любить кого-то — счастье, и даже если это счастье приносит боль, то боль сладка. Она страдала, когда они с Ибрагимом встречались тайно, но сейчас понимала, что тогда была счастливее.       И еще тогда ей стоило бы понять, что Ибрагим изначально был путем, ведущим в никуда, а стал — закрытой дверью. Чем биться в закрытую дверь, лучше пойти иным путем. Лучше всю жизнь провести в одиночестве, чем жить опозоренной.       Если паша ожидал, что султанша будет мучиться, плакать и терзаться, то ему предстояло разочароваться в своих надеждах. Она надела изящное платье из алой парчи, пояс, украшенный рубинами, и kaşbastı — тоже с рубином. Когда Дан увидел ее, его глаза сверкнули восхищением.       — Вы великолепны, госпожа, — сказал Дракула, осознав, что так и думает. Кем бы она ни была, она была прекрасна. Окинув взглядом сад, он сразу понял, где хотел бы нарисовать ее — на фоне цветника алых роз.       Он помог Хатидже-султан сесть на удобную тахту, заранее подготовленную молчаливыми слугами, и расположился напротив нее за мольбертом. Она приняла идеальную позу, прежде чем он сказал ей, как сесть — одновременно расслабленную и величественную.       — Не двигайтесь, — попросил Цепеш, нанося на холст первые линии.       Сначала он собирался использовать это позирование, чтобы пить ее кровь — их не тревожили бы здесь, и никто бы не узнал, с чего вдруг султанша заболела и умерла, а картина стала бы предлогом, и он бы ее не закончил… но ему хотелось рисовать ее. Именно так — в алом, на фоне роз. Тонкие линии лица, элегантная драпировка платья. Она вся состояла из плавных черт, но Дракула знал, что это нежное личико может становиться яростным.       Шевелиться было нельзя, Хатидже-султан знала — тогда художник собьется, и не шевелила даже глазами. Тело не затекало, она сидела удобно, но было немного скучно, и, чтобы немного себя развлечь, она принялась рассматривать Дана.       У него было красивое и мужественное лицо, непохожее на лица знакомых ей мужчин. Он не носил окладистой бороды, а волосы отпустил длиной до скул — черные, наверняка жесткие. Глаза — серые… или светло-карие, или зеленые, выразительные, пронзительные — они лучились одухотворением, пока он выводил кистью линии на полотне. Родом из Валахии… Хатидже ничего не знала про Валахию, кроме того, что эта страна платила дань Османской империи. Она ничего не знала о других краях и раньше не хотела знать, ей было неинтересно, она не расспрашивала Ибрагима о Парге, не задумывалась, откуда родом Гюльфем, и даже родина ее матери, Крым, особо не занимала султаншу, но, глядя на Дана, она вдруг подумала, что хотела бы услышать его рассказ о родине.       — Наверное, вам скучно так сидеть, — сказал он, и Хатидже стало неловко, словно ее застали за подглядыванием.       — Вовсе нет.       Дракула отметил, что, отвечая, она постаралась почти не шевелить губами.       — Можете говорить, — разрешил он. — От этого картина не испортится, а я с удовольствием развлек бы вас беседой.       — В таком случае, — воспользовалась предложением Хатидже, — расскажите мне о Валахии.       — О Валахии?..       Ей показалось, что Дан удивился, но он тут же начал рассказывать:       — Это горная страна, госпожа. Горная и речная. На севере возвышаются Карпаты, а на юге течет величественный Дунай. Наши земли плодородны, они взращивают не только леса и хлеб, но и гордых, достойных людей…       Его рассказ тек рекой, как воды Дуная. Хатидже слушала, завороженная, но представить все это могла смутно. Она не видела гор, хотя в Османской империи их тоже было много, и не видела таких широких, как Дунай, рек. Все, что она знала — Маниса и Топкапы, ее приводил в священный трепет Босфор, но больше ничего не открывалось ее взору.       — Хотела бы я взглянуть, — сорвалось с ее губ. Дракула усмехнулся. Конечно, она хотела бы. Они все хотят. Они только и мечтают подчинить себе все и всех. Весь мир. Все народы.       — Возможно, однажды вы сможете полюбоваться Валахией, — сказал он. Сказал из вежливости, и Цепеш, и султанша прекрасно понимали, что это ложь, но… но что, если вправду так сделать? Не убивать ее, а забрать с собой? В свой замок — он не был разрушен, его никто не занял, боялись навлечь на себя гнев дьявола. Забрать и подчинить себе, показав ей, что не только османы способны порабощать. Показав, что такое — быть бесправным рабом в руках господина.       Его делали игрушкой, так почему он не может так же? Он может и хуже. В османском плену с ним творили многое, но не совращали, он же… он может сделать эту гордую пламенную султаншу своей женой.       Своей наложницей. Своей рабыней.       Дракула нарисовал ей губы мазком карминовой краски, и почти с нежностью улыбнулся.