там, где завтра проснусь - всегда ранняя осень

Ему вдруг стало смешно. Абсурд ситуации, хорошее настроение, неспешная прогулка - все внутри наложилось, смешалось в причудливый коктейль чувств - пузырится и пенится, того и гляди выплеснется наружу - и он не стал себя сдерживать. Рассмеялся, запрокинув голову, отклоняя ее до хруста в шее, хрипло и впервые за многие годы искренне, а оттого куда тише обычного. Остальные лишь скользнули взглядом неодобрительным, но не сказали ничего. Лишь Кармилла поджала губы, блюстительница приличий. Он бы и рад быть учтиво-вежливым, о, поверьте, он умеет, но чувство безнаказанности детской наполняет и хлещет через край, губы сами расплываются в широкой усмешке, и нет, Кармилла, можешь не пытаться так гневно смотреть, не треснет, он проверял. В этом, по его скромному мнению, был главный плюс Ада - ты был собой. Собой настолько, что некоторые грешники сходили с ума, не в силах примириться с мыслью, что стали теми чудовищами, которых боялись в детстве по ночам. Мысли, не скованные внутренними зажимами, барьерами морали общественной теперь свободно блуждали по их головам, вводили в ярость, в ступор, в недоумение - как так? Откуда? О, увольте. Всегда они там были, не стройте из себя святош. Он не понимал таких людей - врут сами себе, воздвигают невидимые стены, не дают разуму и телу жить в гармонии с собой, а потом удивляются, как все до этого докатилось. Как они однажды сорвались. Ведь все всегда было хорошо. О, ну хорошо, будем честными. У него самого не всегда все было гладко. Улыбался порой вежливо на грубость, склонял голову почтительно, а после психовал по ночам, сдирая костяшки в хлам, осознавая бессилие собственное. Когда становилось тошно от всех, тошно от самого себя, терпящего подобное положение вещей, пусть даже ради выгоды долгосрочной, от черных-черных мыслей, вьющихся в голове роем, заглушающих голоса реального мира - он уходил в лес. Белесый туман, чавканье подошв по кочкам, запах стоялой воды и вековые деревья, стоящие черными кольями - все это отгораживало от внешнего мира, позволяя ненадолго сбросить надоедливую оболочку, выпустить то черное-черное, что томилось так долго и улыбнуться ему облегченно. То были моменты искреннего счастья и он не понимал, почему здесь, в Аду, находились те, кто не считал свое пребывание здесь самим по себе благословением. Нет нужды подстраиваться, молчать, улыбаться терпеливо, проговаривать одно, когда на уме совсем другое. Сорвалось с языка неумышленно - значит, так было надо. Течет из раны рваной багряное быстрыми толчками - приложи ладонь да оближи после, ведь тебе всегда хотелось узнать, какова на вкус чужая кровь.

***

В наслаждении от единения с собой стремительно пролетели года, полные смеха, блистательных радиопередач и радости бурлящей, но спустя десятилетия он внезапно застывает в дюйме от смертельного выпада, в ужасе чувствуя, как спадает прилив адреналина и пульс мнимого сердца сходит с галопа на неспешную рысь. Не прилив милосердия внезапного или сочувствия, пулей пробило осознание - приелось. Под ногами что-то прохрипело. Он вздрагивает, успев отвыкнуть от тишины мертвой, и недоуменно наклоняется, в экстазе позабыв, чью душу захотел сожрать на этот раз. В луже крови тусклой, наполовину впитавшейся в мертвую почву, угадываются очертания разбитого экрана. Ни азарта охотничьего, ни жажды ненасытной - даже бездна внутри лишь лениво отмахивается на куски щедрые, не заполняя нутро щекотным безумием, от которого кровь бежит по венам в стократ быстрее. Лишь движения механические и перфекционизм врожденный, приказывающий довести до конца начатое. Он смотрит выжидающе - туда, где сквозь паутину трещин угадываются чужие глаза, полные испуга пополам с ненавистью - и уходит, не пробудив в себе ничего.

***

Временами он лежал в своей спальне, имитирующей родные болота с пугающей точностью, закроешь глаза - и слышишь шуршание камыша у вязких берегов, стрекот сверчков и кваканье лягушек, порывы ветра влажного, мягко треплющего темные пряди и- И тут же подскакивал резко на кровати, растеряв тень улыбки тусклой: опять померещилось. Опять показалось. Тут же приходило понимание, рассеивались остатки сна и видений, и комната вновь заполнялась красным, окрашивая деревья и траву, илистые берега и небо в слепящий алый, искажая мягкие звуки сверлящими мозг помехами. Он откидывался на подушки и пялился невидящим взглядом в фальшивое небо, пока оно не начинало плыть и мерцать небрежными сигилами - вкрапления тускло-зеленого в одурманивающем алом. До рези в глазах, до пленительного полузабытья.

***

Его зовут - сначала с почтительных тридцати футов. Чуть позже, с толикой раздраженности, с пятнадцати. В конце концов подходят непозволительно близко и стучат по спинке кресла. Он улыбается широко-вежливо, проворачивая шею до хруста. - Встреча окончилась, Аластор, - Кармилла смотрит строго, чуть угрожающе сузив глаза. Позади нее любопытной тенью маячит Зестиал, а больше никого в комнате нет - только в спешке отодвинутые кресла, обертки чего-то, чем любила хрустеть Вельвет на пару с Воксом да пара пустых чашек. Кармилла несдержанно дергает уголком рта. - Могу я попросить тебя покинуть зал собраний? Он кивает с той же рассеянной улыбкой, чуть прикрывая глаза - говорить совсем не хочется. Неспешно поднимается, отодвигая кресло, прячет микрофон за спину и мягким шагом движется к выходу. - До встречи, Аластор, - бархатистый голос Зестиала исподтишка ударяет в спину, заставляет обернуться и кивнуть почтительно, прежде чем закрыть двустворчатые двери. Эхом доносятся до него проклятья на испанском да тихий бархатистый смех. Он улыбается тонко, перекатываясь с пяток на носки, по-прежнему не открывая глаз. Прислушивается привычно к пустоте внутренней - та лениво сыта и на удивление немногословна. Что ж, очередной спокойный вечер. Новая пластинка блестит благородным черным, пальцы дрожат в нетерпении и предвкушении - снова порезался, пока вставлял иголку. Позволить мелодии опутать себя и обмануть на секунду, увидеть вновь матушку и родной лес, прежде чем иллюзия рассыплется пеплом. Как же хорошо.