Пустой человек

Всю оставшуюся встречу она молчала и слушала, на этот раз внимательно, каждого человека в кругу, пока они рассказывали, как теперь проводят время со своими родными, как радуются мелочам: прикосновению руки, мгновению ясности, внезапному смеху. От этого ей начинает казаться, что, может, ей стоит дать Вижну шанс, что, может, она слишком многого ждёт. Публичное унижение неплохо мотивирует. — Вижн, — зовёт она, когда заходит в дом, и с благодарностью замечает в воздухе запах свежезаваренного чая. Пусть она и считает, что его доброта — всего лишь результат его программы, это всё ещё доброта. — Вижн, ты где?.. — С возвращением, Ванда, — Агата сияет ей улыбкой, расположившись на диване в гостиной; в руке — фарфоровая чашка, на столике перед ней — булочка. — Вижн, настоящий милашка, принёс мне мёда, а тебе — чашечку чая. Он отлично помнит твоё расписание. — Что ты здесь делаешь? Её манера речи так и остаётся жизнерадостной и повседневной: — Дельце ждёт серьёзное, нужно навести справки, чтобы убедиться, что всё пройдёт хорошо. Надо понять, насколько там пусто, — говорит так размыто она потому, что Вижн уже возвращается, держа в бледно-красных руках поднос с чашками и чайником. К нему вернулось ещё больше цвета. Молодец. — Этот молодой человек, — Агата играючи хлопает Вижна по руке, когда тот ставит поднос, — загорал у вас во дворе совсем без ничего, и я решила, что это мой долг как соседки — прийти и сказать этому Адонису, что люди его вообще-то видят. — Я объяснил, что нагота — это не то, из-за чего стоит беспокоиться. — А ещё забор у нас стоит не просто так, — добавляет Ванда, хоть и знает, что ставили его не для того, чтобы Вижн мог загорать нагишом, но всё равно: забор у них стоит, чтобы никто не лез в их частную жизнь. — Но спасибо, что дала ему знать, — она знает, что почти каждый услышал бы в её тоне «убирайся из моего дома немедленно». Агата это прекрасно слышит, подмигивает ей, но остаётся сидеть. — Вижн мне рассказал всё-всё о вашем знакомстве, — и как давно она уже тут сидит? — Ранние годы, кокетство, и страстные, — сказано с едва уловимым рычанием, от которого Ванде становится не по себе, — годы в бегах. Я дала ему пару советов, как снова разжечь эту страсть, не благодари. В этом нет никакого смысла: Агата прекрасно знает, что он потерял себя, что он пустой внутри, так зачем она на него давит? — Ладно, спасибо, но у нас всё отлично. — Я упомянул, что у нас ограничен физический контакт и совершенно нет интимной близости. Это не согласуется с тем, какими наши отношения были ранее. Ванда разглядывает свой чай и видит, как от дрожи в её руках бурлит крошечный чайный океан. — Вижн, дорогуша, — океан выплёскивается через край ей прямо на джинсы, когда она слышит голос Агаты, а в нём — слащавую озабоченность, наигранную, раздражающую, — Кажется, Ванде сейчас пригодилось бы полотенце и стакан воды, чтобы остудиться. — Разумеется, — он немедленно уходит. — Что ты делаешь? — шёпот, подчёркнутый угрозой в её голосе и танцем алого сияния в её руках. Агата невозмутимо откусывает кусочек от булочки: — Восхитительно, он их сам готовит? — когда Ванда не отвечает, она устраивается на краю дивана, поближе к креслу, где сидит Ванда, и заговорщицки наклоняется к ней. — Если хочешь осуществить план, придётся пометить тело, чтобы душа смогла найти к нему путь. Способов множество: порезать ему руку, оставить ожог на плече, укусить, связать и оставить на заднем дворе, соблазнить. Я решила, что дам тебе попробовать самый весёлый способ, но если увлекаешься мазохизмом, можешь попробовать их все. Осуждать не буду. — Я ничего из этого делать не собираюсь, — на прошлой неделе она едва смогла его поцеловать; её пробирает дрожь, когда они обнимаются, потому что объятья у него выходят холодными и бесчувственными, потому что он хочет её обнимать только для того, чтобы быть ей как-то полезным, а у неё нет сил, чтобы отказаться. А это уже точно перебор. — Нужен другой способ. Рука похлопывает её по колену в притворном сочувствии: — Скорее всего, его нет, но я сверюсь со своими книгами, — а теперь её пальцы сжимают её ногу, впиваются в неё так, что становится неприятно. — Скоро Самайн, так что нам нельзя терять время. — Всё в порядке? — Ванда пролила чай на штаны, — теперь руку Агаты от ноги Ванды отделяет салфетка; Агата промакивает пятно, — вот, помогаю ей вытереться. Между её словами и вижновским «Это очень любезно с вашей стороны» проходит на полсекунды больше обычного. Этой нерешительности в нём раньше не было. Ванду подмывает заглянуть в его разум, посмотреть все скрытые мысли, но она боится того, что может там найти, или, скорее, чего может там не найти. — Что ж, я побежала домой, — Агата встаёт, приглаживает уютный свитер, который сегодня на ней надет. — Сеньора Скрэтчи пора покормить, если его вовремя не покормишь, к нему страшно даже подходить. Вижн — талант принимать гостей — провожает Агату до двери и открывает её перед ней. — Спасибо вам за рекомендации и за компанию. — Не за что. Ванде попался настоящий сумасброд, — Вижн, услышав имя Ванды, оборачивается, чтобы посмотреть прямо на неё, и это позволяет Агате одними губами произнести: «Совсем пустой!» — Ужасного вам вечера! Ванда чувствует облегчение и безопасность, лишь когда закрывается входная дверь. Уютно в этом доме никогда не было, но теперь здесь хотя бы не чувствуется угрозы. Вижн всё ещё стоит у двери и, кажется, глубоко размышляет; все его размышления в итоге выливаются в констатацию факта: — Она мне не нравится. — А? Красноватая кожа вокруг камня Солнца собирается в складки, его руки поднимаются вверх и кажется, будто его сквозь его тело проходит нить, скрепляющая друг с другом все его части, один раз потянешь — и каждая часть переместится. — Я не могу найти точную причину этому, но, полагаю, Сэм сказал бы, что у неё плохой вайб. Из его уст это звучит мучительно неправильно: такие простецкие слова и таким торжественным, сухим тоном. Ванда фыркает, как раньше, когда он пытался использовать слэнг, внезапно, неожиданно для самой себя — фыркает. Ещё одна неожиданность — в ответ на это он улыбается, и улыбка искренняя, пусть и слабая. За этот крошечный момент она будет цепляться, когда его улыбка исчезнет. — Вайбы у неё немного жуткие. — Да. Может, сегодня вечером она прислушается к своей группе с терапии, посмотрит, каково это — смотреть вперёд, а не в прошлое. Ей нужно хоть что-то, чем она может отмахнуться от того, что сказала ей Агата. — Чем хочешь заняться сегодня? Вижн пожимает плечами, как и всегда, когда она у него такое спрашивает: — Подойдёт что угодно, что соответствует твоим интересам и предпочтениям. — Нет, я спрашиваю, чем ты хочешь заняться. Её просьбу (требование?) он тщательно обдумывает — по крайней мере так она решает, когда видит, как пристально он глядит на пол. Есть ли Пустых Людей мнения, предпочтения? Может, Пустым Людям нужно так долго всё обдумывать, потому что у них нет ни того, ни другого; а может, он сейчас так долго раздумывает, потому что у него и мнений, и мыслей слишком много, и он не представляет, как это всё понять? Как ей вообще узнать, какой из ответов правильный, раз Агата говорит, что Ванда просто додумывает его мысли, а видит лишь как нейроны загораются? — Если ты не возражаешь, я бы хотел прокатиться и посмотреть на осеннюю листву. Согласно сегодняшним погодным сводкам, в данный момент цвета листвы наиболее яркие. — Тогда поехали. Они доезжают до самого Вермонта, и Вижн всю дорогу безмятежно смотрит в окно у пассажирского сидения, восхищённый (или так она решает расценить его молчание) яркими красками вокруг них. У неё не хватает духу остановить машину, ведь сейчас он показывает больше эмоций, чем за всё то время с тех пор, как вернулся, пусть эти эмоции — едва заметная мягкость в выражении его лица, не более. — О чём ты думаешь? Прошло два часа с тех пор, как он в последний раз что-то говорил, и почти час с тех пор, как он отворачивался от окна, чтобы взглянуть на неё. Как смотрит сейчас. — О том, какая, должно быть, у деревьев простая жизнь. Ванда не может воспринимать это всерьёз, и неважно, насколько невозмутимо он говорит. — Неправда. — Правда, — теперь она чувствует себя неловко, хоть он и не выказывает ни единого признака обиды; когда он принимается объяснять ход своих мыслей, он не жестикулирует, и голос остаётся ровным, лицо — невозмутимым. — Представь жизнь, где твоя единственная цель — собирать солнечный свет и питательные вещества, где каждую осень хлорофилл разлагается и рождает яркие краски, а после долгого сна начинается новая жизнь. Нет эмоций, обязательств, не чувствуешь растерянности, просто следуешь предсказуемому циклу. Хелен объясняла, что его ранения могут привести с сглаженному аффекту — неспособность по-настоящему испытывать и понимать эмоции как раньше. Она предупреждала, что одним из побочных эффектов может быть то, что для него всё станет обычным, а иногда и сбивающим с толку, потому что он будет осознавать, что ему нужно отреагировать каким-то определённым образом, но он будет на эту реакцию не способен. Ванда всё это слышала, но потом Вижн ни разу не показал эмоций, и Ванда его за это возненавидела. Может, он и сам беспокоится об этом сильнее, чем показывает? — Ты растерян? — Да, — уголки его губ опускаются вниз, и почти кажется, что Вижн хмурится. — Мне кажется, будто жизненно важная часть меня была потеряна где-то между смертью и воскрешением. Это может означать что угодно, но единственное, о чём может думать Ванда, — что была потеряна его душа, сейчас парящая где-то далеко, отсечённая от тела. По радио играет проходная поп-песня, заполняя собой тишину, пока он пристально смотрит на свои руки. Когда становится ясно, что он больше ничего не скажет, Ванда спрашивает: — Если бы эту часть можно было вернуть, на что бы ты ради этого пошёл? Что она, пытается себя успокоить? Спрашивает у него разрешения? Надеется снять с себя вину за то, что пошла наперекор всем советам её группы с терапии? — Я бы ни за что не стал убивать человека, — слишком пессимистичная первая мысль. — Значит, пошёл бы на что угодно, кроме убийства? Теперь он тоскливо смотрит в окно, несомненно мечтая в эту же секунду стать деревом. — Я принципиально против причинения вреда другим, — логично, он всегда был миролюбив, пока обстоятельства не вынуждали его действовать. — Помимо этого, пожалуй, что угодно. Это стоит обдумать и об этом стоит расспросить Агату. Пока что она не упоминала ни причинение никому вреда, ни убийства, поэтому, если так оно будет и дальше, она сможет провести обряд с чистой совестью, зная, что это всё ради него, и только потом — ради неё самой. На следующее утро Ванда долго остаётся в постели, — домой они не возвращались до трёх часов ночи — и утром её встречает не звон будильника, не чашка чая и даже не жутко спокойное «Ванда» вместе с вижновским неподвижным взглядом. Нет, её будят жужжание, искры и лицо Вонга, возникшее рядом с кроватью. — У меня есть ответы на твои вопросы. — Какого хрена?! — она садится и кутается в одеяла, пусть и не спит в какой-то неприличной одежде. — Ты умеешь стучаться? — вздохнув, он возвращается обратно через портал, потом разворачивается и вытягивает руку, чтобы постучать по её тумбочке. — Войдите. Вонг снова проходит в комнату, сцепив руки за спиной. — Я нашёл информацию и по Пустому Человеку, и по колдунье Харкнесс. Она совсем не хочет разговаривать об этом здесь, ведь в любой момент Вижн может просунуть голову сквозь стену или пол. — Мы можем пойти куда-нибудь в другое место? Короткое «Следуй за мной», и Вонг исчезает в портале, даже не дожидаясь её. Ванда не знает, куда он её ведёт, и потому, прежде чем последовать за ним, надевает тапочки; портал приводит её, как она догадывается, в библиотеку Санктума. — А тут уютно. Уютно, как у свихнувшегося библиотекаря, который в любой момент может себя прикончить неудачным заклинанием. — Слова «Пустой Человек», — он сразу переходит к теме, отлично, — не встречаются ни в одной книге, имеющейся здесь и в Камар-Тадже. Мне пришлось углубиться в ведьмовство, — сказано даже без попытки скрыть презрение, — чтобы найти хоть какие-то упоминания. Согласно древним легендам, которые передавались из уст в уста и в итоге оказались задокументированы в книгах, содержащих слишком много непристойностей и откровенных выдумок, — сейчас он точно звучит как человек, который и не против почитать выдумки и непристойности дождливым вечерком, — Пустой Человек — это сосуд, тело без души. Пока что Агата говорит правду. — Мне удалось найти несколько историй о племени бойи в Богемии, которые в Самайн проводят ритуал, где они приглашают одну из ши завладеть недавно опустевшим телом. — Звучит зловеще. — Так и есть, — когда колдун с тобой соглашается, это всегда настораживает. — Нет чётких объяснений, что всё это значит, но Самайн — это праздник смерти, ночь, когда завеса между нашим измерением и измерением, где обитают души, истончается. Древние курганы вскрывали, чтобы души умерших и прочие духи пировали вместе с живыми, — он открывает книгу, тоже в кожаной обложке, но на вид ничуть не такая древняя, как книга Агаты. — В описаниях некоторых ритуалов упоминается некое божество, злобный обманщик Мефистофель, который пытается занять опустевшее тело вместо приглашённой души. Те самые паразиты, о которых упоминала Агата. — Что случится, если это божество преуспеет? — Ни в одной из книг об этом не говорится, но позволять прыгающему меж измерений обманщику свободно распоряжаться земным телом обычно не рекомендуется. Если бы это сказал Стрэндж, она бы огрызнулась: «Да ты что!», но это был Вонг, а против Вонга, не считая его дружбы со Стивеном, она ничего не имела. — Души, которые вернулись в Самайн, потом остались? Вонг достаёт ещё одну книгу и листает, пока не натыкается на потрёпанную кожаную закладку. — Неясно. Вообще говоря, во всех культурах говорится, что за возвращение из мёртвых нужно платить высокую цену. Это она знает наверняка после воскрешения Вижна: потери, которые ей пришлось понести психологически, огромны, и спасает лишь проблеск надежды, что она сможет Вижна вернуть. — Даже если переселение душ проходит успешно, а записей о таких случаях мало, последствия этого часто катастрофические, и отражаются они не только на самой душе, но и на том, что наслал заклинание. — Запомню. Его лицо омрачает недоверие. Что ж, она заслужила. — Если ты спрашиваешь не из обычного любопытства, я обязан убедить тебя остановиться. — Я что, выгляжу так, будто у меня имеется Пустой Человек? — это всё равно что сказать «я не обманываю, честное слово». — Ванда, — он захлопывает книгу, и страницы проглатывают закладку; его голос серьезнеет, — ты расспрашиваешь меня о тёмной магии. Она запрещена. — Ты же в курсе, что Стрэндж использовал тёмную магию, да? Теперь он на неё гневно уставился — ну, ладно, очень-очень сурово посмотрел. — Это другое, то были отчаянные времена. Покровительственная чушь — предполагать, что она сейчас не в отчаянии. — Ты сказал, что нашёл что-то про Агату Харкнесс? Вонг вздыхает, дабы ещё глубже всадить в неё нож недоверия, и потом продолжает: — Да, только одно упоминание, из исторических архивов Салема. Приятно знать, что колдуны тоже прибегают к помощи Гугла, но зато не так сильно беспокоятся о платных источниках. — Я видела, там надо платить. — У нас даже начинающие знают заклинание, с помощью которого можно это обойти, — он вызывает планшет путём очередных колдунств. — И как обойти ограничения на совместное использование стриминговых сайтов. Хотя приложения становятся к этому всё устойчивее. Я подозреваю, что они нанимают магов. Теперь-то она знает, что колдуны, как и волшебники, их дальние родственники, — кучка нахлебников. — Согласно записям, Агата Харкнесс была главой салемского ковена, одобрявшего ведьминские казни, ведь они отсеивали соперниц. Точнее говоря, была главой, — эта таинственная пауза явно не случайность, как и слабое мерцание света, — пока её не предали суду и не сожгли на костре. — Значит, она мертва? — Да, если только ей не удалось сбежать от огня. — И в истории колдунов о ней ничего нет? Вонг качает головой: — Я ничего найти не смог, но я могу продолжить искать. — Хорошо, — теперь хотя бы на один её вопрос более или менее нашёлся ответ; впрочем, скорее уж «менее», чем «более», поэтому их тайная вылазка оказалась бессмысленной. — Спасибо за помощь. — Обращайся. — Не подбросишь меня обратно? — Вонг протягивает руку, другой — чертит круг, Ванда оказывается в своей спальне и тут же заползает обратно в кровать, решив для себя, что сейчас уж лучше поспать, чем обдумывать все новые знания.