Госпожа Удача

В 18 часов Рина оказалась на кухне старого дачного дома, с ободранной клеёнкой на столе и календарём четырёхлетней давности на стенке. Она улыбнулась весёлому дракончику с календаря и продолжила ваять французского императора. Больше на кухне никого не было, и это прекрасно: есть время хоть немного собраться с мыслями. Рина настраивала себя на решительный лад. Тогда, когда она была здесь в первый раз три года назад, у неё всё разрывалось внутри от одной мысли, что судьба разлучит её с Хосе, но она и представить себе не могла, что может быть как-то по-другому. Год ушёл на зализывание ран, а когда сильно болеть перестало, Рина начала смотреть на всю эту ситуацию более отстранённо и трезво. И часто ловила себя на том, что думает: а что было бы, если бы? Если бы Хосе узнал о её чувствах, если бы они оказались взаимны, что тогда? Рина вспоминала мельчайшие детали: многозначительный взгляд, осечка в словах, рука, задержанная в руке на секунду дольше, — всё говорило ей о том, что и Хосе неравнодушен к ней. Она сравнивала его с парнями, которые проявляли к ней интерес, и сравнение неизбежно было не в пользу этих парней. Именно тогда, когда Рина уже не была так отчаянно влюблена, она осознала, что совершила непростительную ошибку, отпустив Хосе просто так. Даже далёкая Картахена постепенно переместилась с Марса куда-то поближе к земному шару. Не то чтобы незнакомая Колумбия стала пугать её меньше, но теперь и родная страна в плане политической стабильности неуклонно приближалась к колумбийским стандартам, в Колумбии же как раз наступил период затишья, и разница уже не казалась такой значительной. Уверенности в завтрашнем дне, как показала жизнь, нет нигде, а в Картахене хотя бы тепло и море. Рина всё ещё не видела ясного выхода, но в одном была уверена: надо не ждать, пока жизнь переедет тебя катком, а самому садиться за руль! И она твёрдо намерена именно так и поступить, раз уж судьба в лице ёлочно-игрушечного джинна подарила ей второй шанс. Если она только проявит характер, может быть, тогда Хосе останется? Вдруг удастся отменить эту чёртову работу в клинике или не отменить, а хотя бы отложить? Или наоборот — Хосе поработает три года и вернётся в Москву, к Рине, не на всю же жизнь его припахали работать в этой проклятой клинике? Вот вернётся Рина утром в своё время, там уже 95-й год, а 96-й они будут встречать уже вместе! От этой мысли Рина заулыбалась до ушей и не заметила, как на кухню пришёл Хосе. Но сейчас она с ним объясняться не будет, сначала надо доделать торт. Впереди целая ночь, ещё только семь часов вечера. Вскоре торт был готов, но тут подоспели девчонки с продуктами для салатов, Хосе вытолкали из кухни, а Рину подрядили резать картошку для оливье. Ничего страшного, ещё только восемь часов. В маленькой кухне всё равно помещались двое, от силы трое, так что вскоре Рина передала эстафету другим девчонкам, а сама отправилась осматривать дом. В маленькой комнатке стоял полированный шкаф с книгами. Рина улыбнулась ему, как старому другу: у неё дома стоял точно такой же, с царапиной на боку — это маленькая Рина училась ездить на велосипеде. Даже многие книги были такие же, как в родительской библиотеке: двенадцать томов Жюля Верна, пенталогия Купера, Майн Рид. Рина ласково гладила знакомые корешки, когда в комнату вошёл Хосе. «Вот он, мой шанс», — подумала Рина и тут же почувствовала, как заколотилось сердце. Она сделала глубокий вдох и выдох, повернулась к Хосе и… ничего не сказала. Просто она вдруг поняла, что не знает, что говорить. До этого момента она так целеустремлённо копила решимость, так уверенно твердила себе «надо», что даже не задумалась: а что надо-то? Вот прямо так и выпалить: «Я люблю тебя!» — без всяких предисловий, с бухты-барахты? Но это же звучит ужасно глупо, он просто не воспримет её всерьёз. Или так: «Знаешь, Хосе, я давно хотела поговорить с тобой…» Тьфу, звучит, как в дешёвой мелодраме. Рина прочла столько прекрасных книг о прекрасной любви и всё равно совершенно не знала, какие слова произносятся в маленькой комнатке дачного дома, в новогоднюю ночь, в конце двадцатого века. Дверь неожиданно распахнулась, и ворвался бывший одноклассник: — Хосе, вот ты где! А мы тут гитару нашли. Пошли, сыграешь, пока за стол не сели. Рина вздохнула с облегчением. Было девять часов. Хосе сел на кровать, перекинул одну ногу через другую и, прежде чем поудобнее устроить гитару на колене, провёл рукой по её гладкому боку, стирая пыль. Рина не отрываясь смотрела на его руки и представляла, что это её бок, а не какой-то бездушной гитары. Хосе сначала пел по-испански, а потом затянул всем известное и любимое: Ваше благородие, госпожа удача, Для кого ты добрая, а кому иначе. А отложив гитару, вдруг произнёс: — Рина, а ведь моя фамилия Суэрте, это по-испански означает «удача». Если бы ты вышла за меня замуж, тебя звали бы «сеньора Суэрте» — «госпожа Удача». — А мне это нравится! — бодро и чётко воскликнула Рина, так чтобы все это услышали. Хосе задержал взгляд, и пару мгновений они смотрели друг другу в глаза, как будто о чём-то тайно договаривались. Была половина десятого. В десять они сели за стол провожать старый год, ели и пили сначала «сангрию», а потом шампанское — за успехи на сессии и успехи в любви. Хосе рассказал о забавной традиции: в новогоднюю полночь с каждым ударом часов нужно съесть по виноградине и загадать желание. Виноград зимой, конечно, взять было негде, поэтому его заменили изюмом. Рина вместе со всеми жевала изюминки, орудуя челюстями, словно качественная кофемолка, и думала про себя: интересно, Хосе загадал то же самое, что она? Была полночь. Пока они пировали за столом, Рину осенило: если не знаешь, что говорить, не говори ничего. Надо просто обнять. Она лишь выжидала подходящего момента, но после еды ребята собрались гулять и жечь бенгальские огни. Они вышли на улицу, в морозную тишину, где сосны были покрыты только что выпавшим снегом, и пошли по новому снегу в новую жизнь. Бенгальские огни весело потрескивали, снег скрипел, они смеялись. Рина в одной руке несла свой огонёк, а другой ненароком взяла за руку Хосе, и они какое-то время шли под звёздным небом, как настоящие влюблённые, и Рина гордилась своей смелостью и знала, что счастье в её руках. Но было уже два часа ночи. Медлить далее было нельзя. Вернувшись в дом, Рина не стала дожидаться, пока Хосе снова позовут сыграть на гитаре, а затащила его в маленькую комнату под предлогом того, чтобы показать детские рисунки, оставленные на полях одной из книг. Показала, решительно захлопнула книжку, отложила подальше, глянула чуть шальным взглядом и произнесла: — Жаль, что ты весной уедешь. Я по тебе скучать буду. Очень. — Я тоже, — тут же откликнулся Хосе. Рина протянула руки и обвила его шею, подвинулась поближе и прижалась, положив голову на плечо. И он не убрал её руки, не отодвинулся, не удивился, а сам обнял Рину, как будто так и надо было. И они остались сидеть в обнимку на старом диване, и Рина ощущала прикосновение его щеки к своим волосам, и уже одно это делало её бесконечно счастливой. — Эй, вы идёте пить чай? — послышался весёлый голос, и дверь распахнулась. — Идём! — таким же бодрым тоном ответил Хосе и не сдвинулся с места. — Идём! — звонко отозвалась Рина и тоже не сдвинулась с места. Дверь закрылась. Рубикон был перейдён. Теперь они сидели так же тесно обнявшись, но глядя в глаза друг другу. Рина наклонила голову так, чтобы соприкоснуться лбами, и ощутила на своих губах его дыхание. Губы у Хосе были тёплые, руки тёплые, и Рина подивилась, как всё, оказывается, просто, хорошо и ничуть не страшно: и целоваться с Хосе, и стаскивать с себя свитер, и опускаться на диван, повинуясь ласковым тёплым рукам. Через какое-то время дверь приоткрылась, послышался чей-то смех, затем испуганный писк «ой», и больше их уже не беспокоили. Было три часа. — Приедешь ко мне в Колумбию? — спрашивал Хосе. — Да, да, — шептала Рина в исступлении, — приеду. Диплом получу и сразу приеду. А ты будешь ждать меня? — Буду, обязательно буду, — так же исступлённо шептал Хосе. Потом они обнялись и прижались друг к другу, и Хосе уснул. Рина же была слишком возбуждена, чтобы спать. Было пять часов утра. Она потихоньку, чтобы не разбудить любимого, выползла из-под одеяла, забралась с ногами на стоявший у окна стол и смотрела в темноту между сосен. Хосе обожал снег. Он с удовольствием катался и на лыжах, и на санках, и даже на коньках, хотя этому и пришлось долго учиться. Он шутил, что ему нужно накататься на всю оставшуюся жизнь. Рина же терпеть не могла холод и с радостью бы отдала весь этот снег, с лыжами, коньками и санками, за возможность жить у южного моря. Стоп. Рина похолодела. Что значит «бы»? Разве она только что не согласилась окончить институт и, всё бросив, уехать в Колумбию? Хосе рассказывал, какими красивыми подсвеченными фигурами украшают набережную в Картахене на Рождество. Но что толку с тёплого моря, если страшно выйти на улицу из-за преступности? Если в стране идёт гражданская война и тебя в любой момент могут убить? Да если даже война прекратится, как она сможет привыкнуть к чужой культуре, чужому быту, чужому языку? Правда, на изучение языка у неё ещё остаётся три года. И тут Рина со всей ясностью представила: она в Москве, сдаёт зачёты, ходит на курсы испанского, а Хосе — молодой и красивый — там, в Картахене, в больнице, и ему строят глазки все, от санитарок до заведующих, от пациенток до посетительниц. Совершенно очевидно, что Рина у него далеко не первая. Да он за три года перетрахает всю больницу! Это осознание стало последней каплей. Рина спустилась со стола и стала трясти Хосе за плечо. — Я не могу, прости, я не могу, — бормотала она, а Хосе спросонок ничего не понимал: — Чего не можешь? Рина, что случилось? — Приехать не могу! В Колумбию! — расплакалась Рина. — Давай лучше ты останешься. — Риночка, у меня же контракт, я должен работать в Картахене, — ласково и грустно промолвил Хосе, прижимая к себе Рину и гладя по спине, чтобы утешить. Рина подняла голову и с мольбой посмотрела ему в глаза. — А нельзя его отменить? Не отрывая взгляда, Хосе молча покачал головой. Но Рина не отступала: — Возвращайся тогда потом, когда контракт закончится. — Через десять лет? — оторопел Хосе. — Как это десять? — прошептала Рина. — Они что, звери?! — А ты как думала, — вздохнул Хосе, — если они мне пять лет обучения оплачивают? У меня ж ещё младшие, отец нас всех не потянул бы. Да ты не переживай, тебе понравится, вот увидишь. Там море рядом. Ты же любишь море? — Люблю, — тяжело вздохнув, согласилась Рина, — очень люблю. — Ну вот видишь! Можешь хоть каждый день в море купаться! — Нет, не могу! У вас там бандиты по улицам ходят. — А в Москве, думаешь, бандиты по улицам не ходят? По небу летают? — Но у нас хотя бы члены парламента не торгуют наркотиками! — А ты откуда знаешь? Может, они просто не всё по телевизору рассказывают? — Хватит паясничать! — рассердилась Рина. Её неприятно поразило, как можно сводить такой серьёзный разговор к шутке, и она попыталась это объяснить: — Что я там делать буду? Русская, без языка, без всего? — Да выучишь ты этот испанский, он намного легче русского, — легко заявил Хосе, — а внешне ты вообще сойдёшь за колумбийку. — Я спрашиваю: где я работать буду, кем?! — Можешь вообще не работать. У нас нормально, когда женщина дома сидит. — А у нас — нет! — вышла из себя Рина, которая начинала ощущать, что бьётся кулаками о каменную стену. — Я не собираюсь зависеть от тебя! Ты вообще уверен, что твоей зарплаты хватит, ты же сначала будешь интерном? — Ну, поживём первое время у моих родителей, я их уговорю… — Уговорю?! — ахнула Рина. — Так их ещё надо уговаривать? Я так и знала, что они против! На что ты меня вообще обрекаешь? Притащишь на край света в этот ад, а потом твой драгоценный папенька носом покривит и ты меня на улицу выставишь? А ты будешь своих медсестёр трахать? — Прекрати истерику, — заорал Хосе, у которого тоже начало лопаться терпение, — что ты несёшь?! — Не кричи на меня! Если бы ты меня любил, ты бы не кричал! Если бы тоже любил, то остался бы со мной и никуда не уезжал! Ты меня просто не любишь! — Значит, не люблю, — зло отрубил Хосе. Сознавать, что ею просто воспользовались, было ужасно больно. Захлёбываясь от обиды, Рина размахнулась и ударила Хосе по щеке, и вдруг вокруг этой щеки заплясали мерцающие фиолетовые звёздочки. Не успела Рина толком ужаснуться, что она наделала, как звёздочки окружили уже всю голову Хосе, всё тело, всю комнату, и комната растаяла в фиолетовом мерцании. Было шесть часов утра.