* * *
Новые будни были даже не зеброй — полоской белой, полоской черной. Скорее шахматной доской из советской Алисы в Зазеркалье: в каждой клетке что-нибудь да было. Миша Горшенев никогда мальчиком-зайчиком не был, а с протравленными дурью мозгами, перекособоченными паттернами поведения — вообще почти без тормозов. Он очень тяжелый и не комфортный для нормального человеческого взаимодействия: грубый на язык, агрессивный, не сдержанный, часто злой. Иной раз не знаешь как подступиться, что б не прилетело. Светлые моменты, естественно тоже были, они ж не в сопливой мелодраме где первый акт — беспросветные страдания смакуют и не в трагедии, где отчаяние не отпускает после титров. Надо было только придумать откуда бы их побольше натащить, поганой метлой отгоняя уныние от Горшка. Как всегда, когда реальность прижимала, так что не вдохнуть, ни выдохнуть, Женька в миры сказочные сбегала. Непреодолимой крепостной стеной между собой и недружелюбной действительностью книгу устанавливала. В реальности могло твориться всё, что угодно: мачеха опять скандалила с отцом, дверью демонстративно хлопая, мамино имя в грязи полоща; одноклассники в новой школе игнорировали Женьку, трудно встраивающуюся в уже сложившейся без нее коллектив; учеба в вузе все силы вытягивала, оставляя отвратительное ощущение катастрофической недостаточности прилагаемых усилий; парень с которым так круто было дружить и дурачиться, но так ужасно неправильно было играть в «любовь», а ссориться и обижать хорошего человека не хотелось, но и пользоваться статусом девушки было как-то подло… Плевать. На всё и всех плевать! Странно, что после смерти Женька особо про сказки не думала, ужасаясь и удивляясь облику времени, которому в её детстве люди чуть ли не поклонялись, она смотрела почти не отрываясь на реальный мир. Или тогда удивление от осознания своеобразного «попадания в сказку» действовало подобно наркозу — лишние чувства отрубая — а теперь настало время отходняка, вот и накрывало девятым валом. Почти родной мир Средиземья в который раз гостеприимно распахнул свои двери для Женьки. Она для себя больше вспоминала выгравированные в сердце и памяти строки. Её первая в жизни любовь — не красивый мальчик из сериала и не классная девчонка с обложки, — мир Средиземья. Пока Фродо нëс единое кольцо в жерло Роковой горы, можно было не быть такой взрослой и ответственной. Живо вспомнилось лето между вторым и третьим классом. Живая и такая теплая бабушка рядом, читает книгу в слух. Они договаривались читать в слух по очереди. Женя читает медленно, спотыкается о сложноватые для второклашки построения предложений. Смазывающиеся интонации, из-за которых решительно непонятно, что было прочитано. Они перечитывают не дающиеся строки заново, вместе. Бабушка читает в слух значительно дольше и больше Женьки. Её голос такой родной и нужный. Маленькой Женьке и так обидно, что пора ложиться спать. Спать совсем не хочется и удается выпросить прочитать ещë пару глав… Хорошее было время. Уютное. Счастливое без всяких оговорок. Женя рассказывала для себя, ловя отголоски прошлого за хвост, упиваясь почти выцветшими воспоминаниями. Ей было так легко и уютно в этом мире. Выбираться из истории не хотелось. В аудиоверсии трилогии записей было на пятьдесят четыре часа с половиной, сказки хватило бы надолго. Мише… неожиданно «сказка» нравится? Случайное открытие ударяет в голову чистой эйфорией и облегчением. Горшок нихуя не нормальный! Женька это знает. Он — больной человек. Его дальше лечить надо. Нормальными методами, человеческими! С реабилитацией, таблеточками, если надо и поможет, и толковым психиатром. И закодировать нахрен! Что б горячечные обещания Михи, слезть с иглы, хоть какой-то вес имели. Быть может эта искра интереса к сказке сойдет за терапию? Ну… Позитивное мышление, дофамин, серотонин, вся фигня. Женька — не Шахерезада, но её тоже надолго хватит. Кончится знакомый ей Толкин, она Ведьмака припомнит, может ещё чего из памяти вытрясет… Сюжет игр в сказки переделает! Ниче, ещё поиграем с костлявой в шахматы, за жизнь панковскую.* * *
Уйти в никуда без гроша в кармане, на последок громко хлопнув дверью — было уже такое и не раз. Отмирающий ноябрь не радует промозглой сыростью и ноющими, на погоду суставами. Женька поблизости по не просыхающим лужам скачет, головой вертит — на дома старого Питера любопытно глазея. Ради разнообразия вместо красной майки — желтая и штаны широкие хлопковые, подозрительно походящие на пижамные, белые с россыпью звезд пятиконечных, ненавязчивого оттенка просохшего речного песка. Шлепает босыми ногами по лужам и ни о чем не парится бестия. Хорошо ей. До репточки ещë прилично топать. Начинает моросить мелкий, противный дождь. Прям в душу ссыт своей моросью паскудной. Закинуться бы… Женька с лужами наигралась, теперь на скользких от дождя каменных ограждениях каналов балансирует. Руками размахивает, ускользающие равновесие обратно приманивая. Того и гляди вниз ëбнется. — Слезай нахрен! Странно волноваться за нечисть. Нечисть на то ж и нечисть, что ничего ей не сделается! Только, слишком уж живая и настоящая Женька для покойницы. — Не-а! Упрямая, ëмоë! Миха не заморачивается лишними размышлениями. За руку холодную хватает, легко сдергивая пискнувшую Женьку вниз, пока и в самом деле не грохнулась. Легкая, невесомая почти. Женька цепляется за плечи, по куртке скребет, ошарашенно на Горшка таращится. Пушистые волосы, совершенно сухие, лезут в лицо вызывая нестерпимое желание чихнуть. На улице дождь, а бестии пофиг, она не мокнет, мелкие капли беспрепятственно стекают вниз. Женька выворачивается, смущенно лохматя и так пушащиеся волосы. Странная сцена. Мистическая. Вся жизнь Михи в последнее время в ебаной мистике захлебывается. — Не ссы, Горшок, прорвемся! Ага, наверное…* * *
Миха вваливается на репточку, мокрый, привычно взвинченный и не вмазанный? Андрей ожидал худшего после больнички, давно пора Михе подлечиться на самом-то деле было. Только результат слишком уж хороший, неправдоподобный даже. Не более неправдоподобный чем вызванивающие Андрея всякие, внучки соседок и просто мимо проходящие неравнодушные девицы с, Андрей почти уверен, одинаковым голосом, что б Князь опять Миху из дерьма вытаскивал, но всё же. Ещё и история с попаданием Михи в больничку мутная. Юрий Михайлович давеча Князя тряс, что за девка из телефона-автомата ему позвонила, на сына с невесткой нажаловалась. Если бы Андрей знал… Подсчет моментов, когда могло бы ебануть, но не ебнуло Андрей ведет почти неосознанно. Миха всё же вызверился на не звучащие как надо аккорды, барабаны «не в момент» вступающие, покурить и проветрится на крыльцо вымелся. Всё почти по старому. Появившаяся после репетиции в тетрадке надпись, чужой рукой сделанная: «Сильно палишься, Княже» — похожа на дебильную шутку, но ребята на такую хрень не падкие — не их стиль. — Та, не мельтеши, ёмоё! — глухо доносится михин голос. Андрей выглядывает из-за колонны, остальные ребята разошлись. Горшок один струны гитары перебирает, хмурится, сигаретой в зубах зажатой смолит недовольно. Иногда голову лохматую поднимает и смотрит внимательно так в пустоту, словно оттуда ему кто нашептывает… всякое. — Мих, ты тут с кем? Бля, Мих, совсем мозги потекли? — Да, так Андрюх… Привязалась ко мне бестия одна, — отшутился Миха, а у самого лицо слегка разгладилось, посветлело. — И че, говорит? Че, говорит?! Вмазаться зовет. Будто догадаться сложно! — Сейчас? — Миха ухмыльнулся, прислушиваясь, сука, к пустоте, — Ругается, что я тебя пугаю. А так… Тут вот в чем штука, Андрюх… прицепилась ко мне она давно. Больше по углам ныкалась, да изредка бухтела что-то занудно-правильное. А в больничке вдруг осмелела, вылезла, хрен отвяжешься теперь. Жить уговаривала. Вроде бестия-бестией, а жить просила! И в глаза заглядывала так… Так умоляюще, ëмоë! Жить просила… ха!