Проклятие Даламара (мини)

— Дыши. Дыши, Даламар. В состоянии Хаоса и Тьмы твоя единственная задача — дышать, понял? — Рейстлин говорит, как вколачивает гвозди. — Держать цель, не паниковать, открыться штурмующей тебя Тьме и продолжать карабкаться. Разжать ладони, чтобы энергия скользила сквозь пальцы. Это единственный способ выжить. Не сопротивляйся. Иначе забуксуешь, застрянешь в иллюзии, проходя одно и то же по кругу и сходя с ума от кошмара, в котором вязнешь всё глубже. Если отрицаешь Тьму — она становится владычицей в тебе. И сносит голову. Рейстлин каким-то краем сознания отмечает, как в грудной клетке защекоталась магия. Он впился взглядом в изломанное кошмарами тело эльфа, а увидел шестилетнего бедно одетого мальчика с разметавшимися каштановыми кудрями. Увидеть самого себя оказалось больно. «Дыши. Дыши, Рейстлин. В состоянии Хаоса и Тьмы твоя единственная задача — дышать. Это больше не твоя боль», — кто это ему сказал? Мама? Такхизис? Крисания? — Это больше не твоя боль, ученик, — слова Рейстлина легкокрыло срываются с растрескавшихся губ, сила распирает изнутри знакомым до мурашек поднимающимся вихреворотом, брызжет из самого сердца. — Я больше не твой учитель. Дальше сам. Дыши. И, слышишь, горе моё остроухое, ты не виноват. А если так уж нравится боль, надери себе уши сам, когда очнёшься. И, да, Даламар. Будь уже благословен. Он обнял ребёнка, которого он никогда не обнимал, преодолевая боль от соприкосновения с кошмарами. И высвободил всю магию, выношенную им, дал ей простое и понятное задание — спасти. И сила откликнулась. Тёмный эльф услышал позывной сигнал сердца, пульсирующий в ушах. И прежде, чем он успел испугаться окружающей его кровоточащей, ядовитой, беспросветной реальности, его кто-то обнял. Даламар не так представлял себе благословение, если вообще представлял. Никакого столба света, сияющей пыльцы и звуков неземного хора. Потянул ворот рубахи — багряные отпечатки пальцев никуда не делись. Но и не плавят больше кожу огнём. А под ними, там, в груди — совершенно беспричинная радость и тепло солнечным мёдом по телу. И вдруг — ощущение полёта, такого сильного, отчаянного, когда папа подкидывает в воздух, а тебе так страшно, но ещё больше восторженно, и ты маленький, но уже всемогущий. Даламар, пьянея от давно забытой лёгкости, повернул голову, не сразу сфокусировал взгляд. Кошмары в предсмертном бешенстве жадно, неразборчиво, озверело, как изголодавшиеся гиены, рвали жизнь из тёмного мага. Рейстлин ссутулившись, осел у клетки. Даламар рванулся вперёд, приготовившись к новой волне боли, дотянулся до кошмаров, обвивших Рейстлина дымными кольцами. — Прочь. Пошли, — прошипел он так, что шёпот этот вышвырнул больше злости, чем крик. Он ударил, но знакомая хватка кошмаров не коснулась его. Что-то прятало Даламара от их судорожно сжимающихся щупалец. Он трясёт Рейстлина, натыкается на замершую усталую улыбку, чувствует тяжесть и податливость тела. А Рейстлин больше тяжести не чувствует. Рейстлин больше этой Бездны. Он вырос из неё, как вырос когда-то из первой своей, наспех сшитой мантии. Ему больше не интересно играть в эти игры. Он необъятно великий, он всемирно признанный, он самый-самый любимый на свете, ведь сейчас он несётся по полю, отбивая пятки, в раскинутые руки матери. На выдохе Даламар со странным спокойствием обнаруживает, что остался совсем один. Он и Бездна, которая дышит тяжело, мечется, бьётся о стенки мира, как загнанный в угол последний дракон. — Драконёнок, — поправил его мысли рассыпающийся серебром голос. Лунитари, богиня нейтральной магии, ступила мраморной ножкой в Преисподнюю, будто бросила в пламя одежды новобрачной. Мертвенно-божественное тело отбрасывает огненные блики, отражая нестерпимую рыжину её волос. — Это драконёнок, рождённый в магме материнского лона, лишь один из всех вскормлённый молоком из груди богини, приговорённый к вечной жизни и службе мироустройству под началом той, что для людей — Всебесцветная, а для него — Единственная. — Теперь её нет. Твоими стараниями, — заметил Нуитари, смоляным шлейфом волос и острыми скулами напоминающий мать. Едва материализовавшись во всём своём естестве рядом, бесстыдно рядом с сестрой, он бросил взгляд на окаменевшее тело. — Я бы и сам это сделал, если б так можно было, но меня, хах, да и никого, она не подпускала так близко. У матушки был поганый характер и полное отсутствие материнского инстинкта. Не спорь, Луни, это женская солидарность в тебе говорит, а меня, на минуточку, она использовала как донора магии для своих людишек-жрецов! Но да, да, ты права, этот мир должен продолжать служить равновесию. Ему нужен хозяин. — Согласен, — из прорехи в пространстве вышагнул среброволосый бог светлой магии, приблизился к Даламару, изучая его. — Даламар Арджент из Сильванести, заклеймён и изгнан как тёмный эльф за занятия запретной магией. Единственный ученик Рейстлина Маджере. Шпион Конклава магов. Шпион Маджере. Шпион богини Тьмы. Ручному зверьку Маджере удалось перегрызть глотку Такхизис. Любопытно. Лунитари подошла вплотную к Даламару, обдав его вековечным сиянием и тяжким духом увядающих гвоздик. — Времени нет, а этому миру нужен хозяин, — и это ты, Даламар Арджент. Поздравляю, если угодно. А теперь можешь стать богом Тьмы. Слышишь, как стучит драконье сердце? Вот-вот разорвётся. Нельзя, чтобы оно погибло. Свет и Тьма, Добро и Зло, — это всё лишь слова, понимаешь? На самом деле есть только система. Система, которая регулирует всё мироздание. Испокон веков она была, есть и будет. Так надо. — Кому надо? — Даламар не узнал свой посеревший голос. — Всему миру, глупенький, — улыбнулась Лунитари, словно объясняла трёхлетке, почему трава зелёная. — Ты же прекрасно знаешь, что он существует только потому, что боги поддерживают баланс. Где-то убыло, где-то прибыло. Да, мы бессмертны, но если случаются, кхм, казусы… — То освободившееся место должен занять преемник, — закончил Нуитари. — Иначе эта часть мира не выживет, а Бездна во главе с богом Тьмы, вроде как, нужна для равновесия. Баланс, знаешь ли, штука трудно достижимая. Он, шутовски балансируя, прошёлся по невидимому канату, спрыгнул, по-мальчишечьи прокрутился в воздухе и приземлился в паре сантиметрах от Даламара. — Не ссы, сын мой, — полоснул плутоватой улыбкой, которую нахально позаимствовал из его же мимики. — Я буду тебя направлять. — Мы будем тебя направлять, — поправил брата Солинари, — Ты, Даламар, будешь править под нашим началом, пока, конечно, не окрепнешь и не встанешь на ноги. Даламар вдруг как наяву ощутил знакомый до боли в висках аромат. Словно под носом кто-то растёр нежную смоковную траву и выжал млечный сок из корневища, и сок обратился на коже пальцев терпким пеплом. Этот запах въелся в его кости, тело, рецепторы. Глубже проклятия, ярче поцелуя, пленительнее даже магии. Кровохлёбка — от боли телесной. Веролист — от боли душевной. Его волос коснулось дыхание, и тогда он обернулся к ней. — Я запомнил. Видишь, я всё запомнил. Он упрямо сморгнул, чтобы видеть её неразмытой, непотерянной, немёртвой. Ему так хотелось закричать, забиться в дальний угол, загородиться подолом белого одеяния от всего мира и приложить её ладони к груди: «Ты — моё проклятие, Крисания. Только моё. И от него я не хочу избавляться». Хотелось утонуть в этом сладком мороке, в вязкой трясине несбывшегося чуда, но перед этим ему нужно было что-то сделать. Что? Даламар вздрогнул от бездыханного нечеловеческого шёпота над ухом: — Я в тебе не сомневался, — Нуитари весело хлопнул его по плечу, затем с опаской покосился на корону. — Уж прости, дружище, короновать тебя не буду. Хоть и охоч я до всяческих пафосных деяний, но нам до чужих божественных цацек — ни-ни. А мне вечность моя ещё дорога. Так что сам. Даламар стоит оглушённый. Видит только её, пьёт её взглядом, боясь моргнуть и снова потерять. Глаза у Крисании улыбаются нездешней голубизной, в них тает её вечная мерзлота, в ней тонет Даламарово горе. Он дёргается, как от падения во сне, когда Нуитари встаёт между ним и Крисанией. — Чего ждёшь? Останови это! — нервничает Солинари. Он рассеянно опускается на колени перед короной, усеянной самородной смертью. И тонкая ладонь ложится поверх его руки, и голос этот по-прежнему звучит мягко, но твёрдо. — Не надо, Даламар. Это тебя погубит. Нельзя в такой злобе жить, не жизнь это. А ты живи, Даламар, живи, пожалуйста! Он не может сдержать дрожи, разрядами бьющей от позвоночника, когда слышит, как она выцеловывает его имя. Он на мгновение разрешает себе прикоснуться губами к её пальцам, баюкая в ладони ладонь. Тёплая, пульсирующая, задохнуться какая близкая. Но нельзя. Не сейчас. Дыши, Даламар. — Прости, лучик. Он был уверен, что не сможет. Но каким-то резервным усилием воли, большим, чем его возможности, он отпустил призрачную руку и рывком, чтобы не дать себе отступиться, поднял с пола корону Такхизис. Она оттягивает руки к земле, словно всё в ней возжелало вернуться в утробу магмы. Оживает, плавится, гнётся червонная лава, предчувствуя нового бога. Диадема с вязью пяти драконьих клыков в руках Даламара угодливо перетекает в низкий эльфийский венец с арочными зубцами, болезненно напоминающие стрельчатые окна Палантасской башни. Даламар почувствовал, как Бездна приглядывается к нему, как бесцеремонно лезет руками под ворот, как надкусывает душу, соскабливает мякоть, пробует на вкус, и — как этот вкус ей нравится. В последний раз он обратился к богам, давя в себе желание броситься к той, что стоит сейчас за его спиной и — он откуда-то знал это, — верит, что свет в нём победит. — Бог Тьмы властен над всей Бездной? Он один? Троица переглянулась. — Это так, — неохотно подтвердил Солинари. Он хотел что-то добавить, но Даламар уже не слушал, он занёс корону над головой. Лунитари вдруг глянула дико. — Нет! — выдохнула и бросилась к нему. Братья замешкались, но скользнули наперерез и перехватили её в шаге от цели. Зрачки Лунитари расширились. В них отражался новоявленный бог.