Проклятие Даламара (мини)

Слишком поздно Даламар понял свою ошибку. Кошмары не признали в Даламаре своего господина, но охотно признали убийцу их матери. Комок Тьмы ударил его в солнечное сплетение и швырнул оземь. Кошмары запустили пальцы в им одним видимые раны на теле эльфа, присосались остервенело, пьянея от избытка замурованных когда-то чувств. Рейстлин был готов к этому, но крик ученика всё же резанул. Всё же заставил живот скрутиться болезненными узлами. Он приказал себе дышать медленно и ровно. Сосредоточился на мыслях, выбирая их тщательно, как никогда. Теперь он не сомневался. Он сторговался с совестью. Он победил. Рейстлин поднялся на ноги — они больше не дрожали. Шагнул из клетки, где на полу бился в своём последнем кошмаре Даламар. Проходя мимо, пнул в живот. И случайно задел одно из порождений Тьмы. Совсем немного, вскользь, но этого хватило. Нет, кошмаров сейчас ничто не способно было отвлечь, они одержимы. Но одно прикосновение к ним — и Рейстлин увидел своими глазами самый сильный кошмар своего ученика. Потерявшая интерес к бесчувственной жрице, Такхизис исчезает в глубинах Бездны. Даламар выходит из укрытия, берёт Крисанию на руки, словно ребёнка, боясь разбудить. Лицо эльфа точно вырезано из кости, только в глазах, мечущихся по окровавленному телу, бьётся эхо мыслей. «Я должен был успеть. Бежать сюда, чтобы просить госпожу отдать мне в награду за преданность светлую жрицу — и опоздать! Нет, Крисания Таринская, я за тебя ещё поборюсь. Ты у меня будешь жить». Багряные кулуары Бездны поглощает выжидающая Тьма. На их месте — крошечная, солнечная до рези в глазах комнатка под островерхой крышей угловой башни. Самое светлое место в безжизненном замке учителя. Место, куда эльф, будь он хоть трижды тёмный, приносил своё сердце в дни тоски по утерянному. Пахнущие пылью и временем книги. Белёсо-серые пучки полыни и шалфея на стенах. Возмутительно беззаботно льётся патокой свет из высокого стрельчатого окна — вне Бездны сейчас, оказывается, догорает в закате день. В последних лучах золотой взвесью кружится растревоженная пыль. На нехитрой кровати, расстеленной на полу, — девушка с лицом, чёрным от засохшей крови. На коленях перед ней — эльф, пытающийся унять бешено стучащее сердце и страх, сосущий под ложечкой. «Просыпайся. Неужели прославленная светлая жрица, пройдя столько испытаний, сдастся именно сейчас?» Даламар рычит от ненавистной беспомощности. Баюкает девушку, прижимая её тающее хрупкое тело, и упрямо сглатывает в горле колкий комок — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он может теперь только беззвучно вздрагивать, скорчившись над женщиной своего учителя, и безотчётно, исступлённо, до головокружения вдыхать её запах. Удержать. Запомнить. Сберечь. Его недосягаемая награда, его заветное желание. Его маленький непобедимый лучик. Тьма накидывает мантию на комнатку под башенным шпилем, чтобы сорвать её с рассветом. — Он жив? — Не знаю. Не важно. Крисания, ты помнишь что-нибудь? Девушка больше не произносит ни слова. Он смывает кровь с её лица, заговаривает боль. Предлагает, умоляет, наконец, заставляет выпить немного воды. Меняет повязки на кровоточащих глазницах, промывает рваные раны на коже. Прислушивается к дыханию, забывая дышать сам. Нащупывает пульс. Слабый, очень слабый. Обкладывается книгами и до самой темноты высекает из себя заклинания так, что воздух искрит от магии. Толчёт в ступке травы, смешивает порошки, ягоды, пыльцу, корневища и млечный сок. Привалившись к стене, Даламар засыпает, чтобы восстановить запас магических сил, но, едва погрузившись в тревожное бессоние, вскакивает от крика. Кричит он сам. Рванул ворот чёрной рубашки — на груди вновь раскалился ожог, с шипением прожигая плоть. Даламар кусает кулак, проглатывая крик. Лежащая рядом Крисания напряглась, подняла голову. — Не бойся, — сквозь зубы выдавил эльф. — Сейчас пройдёт. Сейчас… И его голос тонет в лавине обрушившейся боли, подобной которой проклятие ему ещё не приносило: его отшвыривает в угол, раздирает воплями горло, вздувает вены на висках. Воздух проедает тошнотворный запах палёной кожи. Крисания неуверенно поднимается, делает шаг и тут же падает без сил. Звенят склянки с зельями. Тогда она ползёт к ним на звук, шаря руками по воздуху и полу. Она перебирает с десяток эссенций и отваров, ещё столько же проливает, натыкаясь на них, но всё же находит то, что искала. Дышит с перебоями, подползает к Даламару. Её ладонь ложится на горячий и липкий лоб, спускается по шее с набухшими венами, и, наконец, находит вулканическое жерло на груди. Дёрнулся. — Тихо, тихо… Светлая жрица прямо в ладони, сложенной лодочкой, смешивает содержимое двух бутыльков, а затем выливает жидкость на ожог. Крик Даламара превращается сначала в стон, потом во всхлипывания, и — затихает. — Кровохлёбка — от боли телесной. Веролист — от боли душевной. Запомни. Крисания гладит его лоб, волосы, вздрагивающие плечи. И, выдохнув неслышно, теряет сознание. Их вновь настигает клубящаяся Тьма. Та же комната. Даламар сидит перед Крисанией, рядом — кадочка с розоватой водой. Он протирает раны, зияющие на месте редкостной красоты глаз, и прячет их под свежей повязкой. Губы светлой жрицы ломко дрогнули в улыбке. — Это глупо, да? Странно, смешно, неправильно продолжать его любить. Не знаю, поймёшь ли. Но я не обманывалась, глядя в его глаза. Я действительно видела в них что-то, что больше его. И это чувство в нём победит, Даламар. Я в это верю. Пусть я не увижу этого, я скоро иссякну, но он пронесёт свой свет сквозь любые испытания, сквозь любые ужасы. Ведь благодаря ему он и прошёл весь этот путь. Он всегда побеждал. Не благодаря мне или своей магии. На безжизненной расчётливой жестокости далеко не уедешь. Его всегда вытаскивал свет. Вытащит и сейчас. Даламар смотрит на неё так, словно после произнесённых ею слов должны разверзнуться небеса и изрыгнуть на них огненный водопад. «Ты ослепла ещё до встречи с ним. Где Рейстлин — и где свет? Ведь у него же на лбу написано: пойду по трупам! Да, и по твоему тоже. Боги, Крисания, как ты вообще дожила до своих лет с такой чудовищной наивностью? Святая простота… Твоё якобы добровольное самоотречение, твоя благородная жертва — не более, чем замаскированное убийство! Это он дирижировал целым оркестром, чтобы его первая скрипка вовремя исполнила ослепительное, бездна его поглоти, соло, и сорвала овации. Это из-за него ты уже не хочешь жить, из-за него ты уже не борешься. Обратить бы время вспять. Стереть бы его из твоей памяти. А заодно и с лица земли». Его захлёстывает жгучая волна. — Не знаю, что с ним там сделала Такхизис, но он это заслужил, — его голос — кующийся клинок. — А если я его ещё когда-нибудь увижу среди живых… Он мысленно проклинает себя, видя, как Крисания утыкается в колени, обхватывая голову. — Прости, лучик, прости меня… Забудь всё, что я сказал. Я просто устал. «Я просто бешусь, что для него есть место в твоём сердце, а для меня нет». — Конечно, никто не виноват. Да и кто я такой, чтобы судить? «Я убью и его, и тёмную суку». — Позволь мне лечь рядом? Твоя сила ничуть не иссякла, твои руки усмиряют даже моё проклятие. Вот, чувствуешь? «Ты не представляешь, из какой бездны одиночества меня вытаскивает даже случайное твоё касание». Тьма набрасывает на эльфа и жрицу чёрный саван. Тьма с упоением ищет трещины в душе. Тьма знает, что вгонять в них клинья куда интереснее, чем иглы под ногти. Светлая жрица улыбается на выдохе и засыпает. Эльф по-прежнему прижимает к щеке её ладонь, ещё хранящую тонкий аромат веролиста, и просто в какой-то момент перестаёт ощущать в запястье пульсирующую венку. Он зовёт её. Оборачивается. Тянется разбудить, а она тряпичной куклой падает ему в руки. Такая близкая, такая недосягаемая. Маленькая, отчаянная, несломляемая. Его непобедимый лучик. Он не плачет. Он кричит в пол. Сжимается в комок и захлёбывается в глухом, страшном, выворачивающем рёбра вое. Вязкая Тьма победно струится по венам, мерно стучит в висках.