Аид и Персефона

Сколько бы ты не терял — так падают звёзды, снова сияя в небе синем!

Сколько бы сердце твоё по частям не разбивалось, оно вновь расцветёт с новой силой!

Сохрани свой свет, ведь не опустеет твоя ладонь

До тех пор, пока ты — любовь..."

      В мире смертных любят размышлять, каковы владения Олимпийцев на вид – людей неуловимо прельщают мысли о недосягаемом и величественном. В том числе, украдкой, сквозь затаённый страх, через холодок по спине, они помышляют и о загробном царстве. Есть ли там солнце или, может, пылает целых шесть звёзд, прожигающих призрачную кожу духов насквозь за их прегрешения? Хотя, должно быть, царство заката лишено такой благости, как солнечный свет, и единственным источником люминесценции являются карательные котлы и факелы? Как выглядит небо в землях Аида, и есть ли оно?..       Но во времена, окрещённые позже Деметрой “Похищением Персефоны”, была лишь заря древнего мира. Народы лишь задавались вопросами, а Олимпийцы ещё не породили полубогов, что героями сумеют спуститься в Эребус и вернуться из этого мертвенного царства живыми, дабы сложить через сладкоголосых певцов и музыку незыблемые легенды – легенды подвига преодоления Смерти и её дыхания. Мир ещё только пенился, собираясь воедино, как собираются в могучем океане волны – шаг за шагом, волна за волною…       Однако вакуум незнания никогда не остаётся пуст – его сменяют предания, догадки и тихие сплетни. Раньше, когда Персефона убегала в ночи с подругами-нимфами от взора матушки в людские селения, Кáте доводилось слышать размышления разных учёных мужей и жён об устройстве бытия – материального и незримого. Тогда, юная и робкая, она впитывала чужие слова скорее, чем вода отступает из бухты по взмаху руки Посейдона. Имея окружение лишь из матушки и подруг, Кáта гадала, каковыми являются другие боги Олимпа на самом деле и каков весь остальной мир, сокрытый в недосягаемых пределах.       И под действием тех ночных речей философов, помня все россказни, которыми полнилась земля, она ожидала узреть царство Аида самым страшным местом, сплошь запятнанным следами Смерти. Ступая по иссушённой каменистой тропе, скреплённая клятвой на реке Стикс, Персефона трепетала, думая о землях, скованных бесконечной сеткой раскалённой лавы из недр планеты. Но сколь мало в человеческих догадках являлось правдой…       В царстве мёртвых действительно не было солнца. Колесница Гелиоса не посещала загробный мир, титан не вмешивался в местный порядок. Но, тем не менее, далёкие просторы, скрытые от живых в подземелье, озарены призрачным светом, идущим из ниоткуда и отовсюду одновременно. Переливающиеся отблески исходят также и от пяти рек – главных водных артерий. Глаза, особенно Олимпийцев и свободных титанов, быстро привыкают к поволоке полутьмы, и уже вскоре сокрытые силуэты – дальняя вереница из душ от причала, лодка Харона, тонкие колючие деревья и кустарники, разбросанные в хаотичном порядке, и даже высокий шпиль замка верховного царя – всё проступало перед взором. Требовалось лишь немного терпения…       Поначалу воздух казался прохладнее, чем у подножья Олимпа, которым она привыкла дышать. По первости Кáте всё чудилось иным и странным. Сама она будто бы была неуместной в этом просторном дворце, куда после заключения сделки проводил её Аид. В тот день она едва ли уловила все те названия, которыми сыпал Леви, показывая одну залу за другой; в конце концов, поняв женское настроение и усталость, Аид проводил новоиспечённую жену до просторных комнат – её нового пристанища – и там, деликатно раскланявшись, беззвучно удалился.       Их прощание показалось смущённым и обрывочным. Было странно не слышать со словами “Доброй тебе ночи” кучи наставлений в придачу. Но вот его ладонь выпустила её руку, и женские пальцы рассеянно очертили в воздухе дугу, прижимаясь к грудине. Двери затворились без звука, Персефона едва заметно улыбнулась – не веря, будто это происходит взаправду. Ещё немного и она очнётся на своей кровати, в доме матери, хватая разгорячённый воздух ртом, ощущая испарину на лбу. Многовековая клетка , созданная заботливыми руками Деметры, всегда казалась нерушимой. Неужели эти высокие залы с резными арками из гематита теперь во владении Кáты? Всё казалось далёким сном после долгого дня, ночного побега и столь эмоционального спасения. Как удалось ей забрести столь далеко?..       Всё ещё считая видимое миражом, Кáта медленно двинулась по комнатам, скользя кончиками пальцев от одного предмета к гладкой стене и обратно. Лишь коснувшись она убеждалась вдохом за вдохом. От дверей простирался кабинет: здесь стоял резной стол, на котором величественно лежал чистый папирус и чернила с пишущими принадлежностями. Невысокий стул с изящно загнутыми ножками и орнаментом на спинке, именуемый клисмосом, стоял подле. Позади высился стеллаж, с полузаполненной библиотекой из свитков. По правую арку виднелись просторные покои, и неторопливый шаг сандалий раздавался оглушительно громко в таком большом пространстве. Дом матушки всегда ощущался Персефоной невообразимо размашистым в сравнении с очагами людей, но эти комнаты… были воистину пристанищем старшего Олимпийца.       Главным центром композиции покоев была широкая клиния из цельного тиса. Ложе возвышалось от пола на резных ножках из тыквенно-оранжевого сердолика, усеянного светлыми прожилками; чарующе спокойное, оно застилалось богатым одеялом, достойным украшать постель правителя самой процветающей страны.       Воздух был свеж и чист – всему виной были изящные окна и не менее чарующий арочный пролёт, открывавший путь для света улицы, за которым Кáта и проследовала дальше.       Персефона осторожно шагнула на полукруглый балкон, ведущий из спальни на прохладный ночной воздух. Зелёные глаза богини робко, но до детского восторга жадно всмотрелись в яркий пейзаж самого гостеприимного царства – последнего пристанища душ. И лишь там, на эркере, облокотившись о перила, девушка вдруг краем взгляда уловила вереницу цветов, что тянулась от её руки. Воздух медленно заполнялся ароматом мёда и зелени…       Кáта оглянулась, рассматривая эту причудливую извилистую линию трав и ярких бутонов, что разрасталась, видимо, по следам бывших прикосновений богини весны.       Её щёки вспыхнули румянцем от осознания, как, оказывается, бурно вёл себя природный дар ныне – цветы переливались в полутьме заходящего дня, их лепестки восхитительно контрастировали с холодными каменными стенами замка. Кáта медленно отняла руки от перил, сжала и разжала пальцы, улавливая незримые, но почти осязаемые путы магии, исходящие из ладоней. Растения яркой извилистой полосой перечерчивали стены, ветвились, обрамляя колонны балкона, и неумолимо тянулись ввысь, распуская всё новые лепестки. На мгновение, ощущая неимоверное несоответствие оазиса жизни среди всего каменного замка владыки мёртвых, Персефона вновь почувствовала пугающий заискивающий холод, пробравшийся под хито́н и окутавший её спину мурашками. Во-первых, матушка всегда ставила Кáте подобное праздное использование магии в укор. А во-вторых…       Что, если Леви, увидав всё это полотно…       Её мысль, та самая – о страхе изгнания обратно в клетку, прервалась, даже не развившись до конца, стоило лишь вспомнить реку Стикс, у которой Персефона стояла всего пару мгновений назад. Спокойные голубо-серые омуты Аида, его ободряющую улыбку. И ласковые, несоизмеримо трепетные слова…        “Каким бы хозяином царства я был бы, если, предложив тебе помощь, тут же бы выгнал? Быть может, кто-то на Олимпе и склонен нарушать свои обещания, но я верен своему слову. И ты не сделала ничего плохого, Кáта. На самом деле… я даже впечатлён. Не думал, что камень этих земель способен принять столь прекрасный подарок. В подземном мире не так много жизни, как на поверхности, а один твой шаг развёл здесь на сухой земле пусть и маленький, но пышущий цветущий сад. На подобное злился бы лишь только недалёкий дурак…”       Витиеватая корона на голове из гематита, переплетённого с гранатом и ярким лучезарным янтарём, будто угадав состояние новой царицы подземного царства, мягко засияла в полутьме. Кáта рассеянно коснулась символа власти, стягивая его с коротких кудрявых волос, и зачарованно скользя глазами по чуду, созданному Леви. На удивление корона не давила и будто бы не ощущалась – олимпийская хитрость, смешанная со щедростью.       Тихо выдохнув, сердце богини забилось мягче, спокойнее – здесь, в мире, где из растений были лишь сухие колючки и редкие иссушенные деревца, никто не осуждал её дара, хотя буйство его было неимоверным, граничащим с преступным деянием. Персефона блёкло, но искренне улыбнулась такой эклектичной сумятице. И, оставив венценосный знак брака на высокой тумбе, она прошла в ванную комнату, бывшую здесь же, в покоях.       Вода безропотно, с тихим гостеприимным переливом смыла пыль долгого бега, омыла кудри и унесла печали. Тёплый пар укутал тело, а истрепавшийся дорогой хитон вдруг сам собою сменился на новый. Кáта едва это заметила – калейдоскоп дня кружился слишком быстро.       Едва дойдя до клинии, стоило щеке коснуться подушки – и она уснула и проспала, кажется, вечность. Вечность даже по меркам богов.

╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗

      Неутро ознаменовалось для Персефоны едва уловимым шёпотом её новой обители. За окном не пели птицы, не танцевала свежая листва могучих кипарисов, а за дверями опочивальни не было слышно ровных и твёрдых шагов матери-богини – только плывущие шажки кого-то из прислуги, парящие и пугливые. Не было ясно: слишком ли рано повелители снов выпустили Кáту из своего эфемерного царства или, наоборот, она чрезмерно замечталась в отдыхе…       Персефона проморгалась, старательно стряхивая с себя сонную негу, затаившуюся не столь в мыслях богини, сколь в каждом члене. Зевнув и потерев щёки, девушка села на плоской клинии, всё также кутаясь в богатое одеяло. Она замерла, вслушиваясь. Всматриваясь. И вспоминая. Руки сами собою скользнули от лица к волосам, и Персефона невольно и рвано втянула воздух в лёгкие – короткие. Действительно отрезанные вчера. А значит, то кажущееся наваждение обстоятельств и удачи, было явью до этого сладостного сна…       В спальне царило истинное неутро – сумрак подземного царства ещё клубился, особенно ярко сбираясь в беззвучный рой в уголках прямых линий, но темнота была мягкой, податливой. Эребус полнился своими неисчислимыми загадками: отсутствием Солнца или Луны, звёзд, комет… Напротив клинии, у стены, где ещё теплилась дорожка цветов, остаточно горели два лампадария, которые богиня не удосужилась затушить до постели – усталость не подпустила, а сокрытая на сердце боязнь оттолкнула. Шутка ли, сомкнуть веки в самом царстве мёртвых, не имея при себе света…       И всё же, ночь она пережила и даже выспалась. Невзирая на то, что отсутствие привычных звуков жизни ещё пугало, Кáта решила более не оставаться на ложе.       Выскальзывая из-под нагретых одеял, Персефона поёжилась. Босые ноги её, едва соприкоснувшись с полом, от душевного волнения, тут же породили красочный гобелен растений. Комната вмиг стала пахнуть, будто лавка масел, которыми смертные умащивали свои хрупкие кожи. В этом привычном аромате цветов и фруктов Кáте было намного легче решиться сделать круг по комнатам, настороженно оглядываясь, как в первый раз.       Изыскания привели её к резному буковому сундуку с массивным витым кольцом на крышке; здесь она с удивлением нашла необычайной красоты хитоны – все сплошь хлопковые, разных цветов и их оттенков; подолы их горделиво являли миру искусные каймы с орнаментами. Рядом лежали гима́тии и пе́плосы. Изобилие впечатляло: Кáте казалось, что даже во время посещений с матушкой земных царей она не встречала такого разнообразия.       Любопытство, подтолкнув посмотреть и соседний сундук, подарило богине весны также аккуратно сложенные пояса с богатыми вышивками, шкатулку с невиданными украшениями и даже – кожаные сандалии на смену истертым при побеге.       Облачаясь в новый наряд, ласковую ткань королей, Персефона продолжала настороженно вслушиваться в окружающее. Однако ничего, кроме шелеста хитона и мягкого скрипа от собственной обуви, богиня не уловила. Подобная поглощающая тьма звуков не обнадеживала – напротив, внушала страх к неизведанному и неслышимому. Будто морские волны, подтачивающие каменистые утёсы на берегу, так и боязливость нарастала в деве. Пёстрые бутоны, взрезая пол у её ног, формировали спираль за спиралью, разрастаясь к стенам. И единственным различимым звуком становилось дыхание Кáты и стук сердца за грудиной, будто соревнующийся с быстрокрылым Герме́сом.       Перевязав пояс, пересчитав количество ниток на его кисточках, Персефона замерла. Цветы, завившиеся в локонах, затрепетали. Богиня оглянулась на массивные двери, соединявшие опочивальню с остальным замком. Более не находилось отговорок, отчего ей стоит остаться тут, в исхоженной комнате.       Поколебавшись, она сделала шаг к границе, остановилась, прижав обе ладони к груди. Бутоны и травы теперь украшали подол, соревнуясь в красоте с каймой из нитей на кромке юбок и рукавов. Персефона облизнула пересохшие губы, попыталась вслух подбодрить себя, однако от бури в море души голос вырвался хриплым отзвуком, тут же ненасытно поглощённым воздухом на подлёте к стенам. Тело не слушалось, а лишь внимало окружению.       Кáта зажмурилась, сетуя на столь неуместную и глупую робость. Кого она боялась – Аида ли, который так милостиво принял её и укрыл от преследовавших нимф? Матушку, что даже в приступе ярости ни в коем случае не посмеет переступить границ обители Леви? Или самого царства заката, полного душ смертных – края забвения?..       Ответ скользнул к горлу, встал комом, а после – закрутился, просясь вырваться и заполнить вязкий воздух, полный напряжённого ожидания.        “Незнания…”       Слово камнем упало куда-то в лёгкие, задев и сердце, и остаточную гордость богини. Кáта только сумела сухо и призрачно хрипло очертить звуки на кончике языка, и те острыми иглами впились в её естество.        Древний зверь, старее самого мироздания. Незнание сжирало и бессмертных, и людей заживо, если те не сходили с его вытаптанной и зачахлой тропы. Вслед за Незнанием приходило Смятение, затем – Апатия… Далее не было ничего проще, чем просто покатиться с горы Жизни в Уныние.       Незнание было спутником Персефоны всю её жизнь. Две тысячи пятьсот лет оно с заботливой подачи Деметры окутывало девушку удушливой завесой из дымки, отдаляя от всего, что могло и не могло нанести вред юной богини. Потому мать и дочь жили не в палатах Олимпа, а у кромки его; потому не являлись на собрания часто, не знались с иными богами, а только с целомудренными богинями, да ещё творили чудеса с урожаями смертных, что у алтарей Деметры всегда курились благовония, стояли чаши с вином и мёдом.       Далеко от богов, далеко от людей. Ежели Деметра при такой жизни знала своё место в этом мире, то Кáта своего не понимала. Всегда во власти не своих игр, танцуя под чужой áвлос – вечная вторая арфа в дуэте, тень матушки. Ни собственного алтаря, ни жриц – только порой один-другой из селян наградит дочь великой богини добрым словом, скромным подношением, но не более. Урожай ценился греками выше весны, а мудрая, старая, а главное – надёжная, Деметра почиталась единственной покровительницей земледельных дел и достатка…       Так кем же она была здесь? Незваной гостьей-цветочницей или кем-то…       Хоть кем-то…       Растения под ногами девушки медленно разрослись ещё сильнее, цепляясь за ножки стола и клисмоса, стеллажа со свитками позади спины Персефоны. Особо осмелевшие побеги заскользили к дубовой двери покоев, покрывая массивные ручки из благородного металла природным узором стеблей.       Кого бы Персефона ни боялась, более так жаться в угол было нельзя. Вчера она бежала из золотой клетки… Теперь пора было осознать, каков её полёт за пределами тех ласковых прутьев. Пусть даже и в царстве мёртвых.       Простерев ладонь и чуть сжав пальцы, Кáта потянула стеблями за ручки двери и массивный дуб распахнулся с лёгкостью. Богиня прошла в коридор, всматриваясь в редкие лампадки, подвешенные мерной чередой. Казалось, будто она находилась в отдельном крыле – чего-то, хотя бы отдалённо напоминающего двери в мужскую спальню, не являлось даже через десяток шагов. В высоких арочных окнах в толстых стенах тёмного камня подвесной галереи дворца виднелись земли заката.       Мерцая переливались реки, укрывая скудные каменистые пейзажи водной сеткой. По одной из них скользил быстрый кимбий, которым правил шестом старик в плаще, мрачнее ночи. Персефона замерла, с интересом провожая зелёными глазами лодку к причалу – о Хароне и среди живых ходили легенды, а теперь видеть его, хоть и с высоты, казалось чем-то волшебным. Вот он подводит кимбий к мосту, упирает шест в мелководье, сурово оглядывается на полупрозрачные силуэты и неопределённым жестом скрюченного пальца указывает на берег. Светящиеся и парящие очертания, кто склонившись, а кто – недовольно отвернувшись, сходят с лодки, оставляя ту покачиваться на реке Стикс. Значит, люди сказывают правду: никогда и никого Харон не перевозит обратно, к вратам с Цербером. Кáта медленно двинулась вдоль окон, было решив, что обряд старца закончен, как вдруг – Харон величавым движением достал из-за пояса набитый мешок, воздевая то ввысь.       Лишь годовалое дитя не ведало, что хранило тканевое вместилище: навлон. Погрозив душам на берегу кошельком, Харон вдруг отточенным жестом высыпал все монеты в бездонную реку, и Стикс тут же заискрилась разными красками, принимая подношения. Два призрачных силуэта, чьи очертания хитонов и гиматий напоминали одежду высокопоставленных сановников, бросились было к водам, но тут же отшатнулись – ошпаренные хладной рекой. Лица их исказились от липкого страха, первобытный ужас заключался в каждой черточке на блёклых душах.       Верно сказывают шуты на центральных площадях, которых кличут безумцами: в гробу нет карманов и кошелей, нет их и далее. И Харон только что преподал последний отрезвляющий урок некогда живым – более злато и серебро не укроют их от неминуемой расплаты за деяния и помыслы.       Обведя хмурым взглядом своих бывших пассажиров, Харон посильнее натянул капюшон гима́тия и оттолкнулся от причала, направляясь обратно. Кажется, незримый ветер вспенил для старика Стикс, и лодочник едва слышно переговаривался с рекой ужаса и страха. Волны быстро улеглись и смертоносная река нерушимых клятв вновь налилась гладью – обманчиво податливая.       Замок тем временем не заканчивался. Подобно витой раковине из морской пучины, он искусно простирался, приветствуя свою новую хозяйку. Персефона, миновав крытую галерею, скользнула по лестнице вниз, прошлась по другому этажу, уже с большей смелостью заглядывая внутрь. Комнат было бессчётное множество – сплошь стеллажи со свитками, богатая мебель из лучших материалов, созданные золотыми руками мастеров земли и Олимпа; добротные лампы и люстры, заполненные жиром с отдушинами – и множество других сокровищ быта из дорогих металлов, за одни которые некоторые цари вполне могли объявить войну. Нигде не было ни пылинки: пол атласно сверкал, а вычурные завитки предметов не знали искусных паутин… Однако всё здесь чудилось необжитым.       Это осознание отдалось в груди Кáты больной шпилькой: ещё бы, никто из богов и богинь, за редчайшим исключением, даже и помышлять не смел спускаться в Эребус. Царство мёртвых и его правитель, самый старший и могущественный из Олимпийцев, являлся если не чужим, то точно пугающе нежеланным.       Смотря на множество свитков и переплётов трудов, заглядывая во всё новые комнаты и находя в тех ту же чистоту и пустоту жизни, Персефона не могла не задаваться вопросом: как Леви согласился на такую роль? Как Эрвину, воистину брату Деметры по характеру и смекалке, удалось заманить само могущество в подобную ловушку?..       Цветы обрамляли следы её сандалий, расползались витиеватыми змейками к стенам, прокрадывались дальше сами, следуя буйству жизни, обретённой от одного душевного волнения богини. И когда Персефона набрела на дверь, ведущую на антресоль, травянистый ковёр также последовал за ней.       Антресоль возвышалась над просторным тронным залом – высокий престол, вырезанный из насыщенного, мерцающего космосом гематита, сложно было не приметить сразу. В самой комнате толпились прозрачные, очерченные голубым отблеском, тени – точь-в-точь как души на причале. От пола к сводчатому потолку восходили мраморные колонны, заканчивающиеся восхитительными коринфскими капителями, напомнившими Кáте снопы пшеницы и тюльпанов. Персефона прошлась по галерее, подошла к периллам балкона и только в сей миг увидела его.       Сапфирно-синий гиматий заструился, пытаясь угнаться за своим хозяином, подошвы сандалий не посмели скрипнуть – Леви твёрдой поступью вышел из иной двери и, единым движением, взошёл по ступенькам к трону. Точёный вострый профиль и бледность кожи делали Аида похожим на ожившую статую героя и даже два тонких шрама, пересекающие лицо именитого воеводы, делали его красоту лишь ярче. Мужчина сел на трон, легко покрутив в длинных пальцах обломок опала, в мгновение ока превратил камень в двузубец – символ власти. Холодные и пытливые голубо-серые омуты цепко очертили залу, и призраки затрепетали в невольном благоговейном страхе.       По правую руку властителя царства появился высокий седовласый мужчина с густой облачной бородой. Его тенистая абóлла была усыпана вшитыми в ткань красными маками – их трепетное последнее дыхание Кáта ощущала даже не напрягая своего природного дара. Лишь один бог связывался с цветами дурмана и забвения – сын самой ночи, Ги́пнос. Белёсые незрячие радужки всё же медленно и почтительно устремились к трону, и Ги́пнос непринуждённо поклонился своему старому приятелю и царю. После суда над смертными именно он, божество сновидений, провожал души либо в Асфодельные луга, либо в Элизиум.       По левую сторону от Аида, в уважительной дали, из дыма возникли семь девушек в багряно-красных хитонах. Персефона сглотнула просившийся выдох – то были эри́нии, богини отмщения, содрогавшее Тартар муками. Они, сложив свои крылья, оперённые будто у сов, хищно обвели взглядом собравшуюся толпу душ. Появившиеся на обманчиво женственных лицах улыбки напоминали оскал. Одна из них даже сделала шаг к самому ближайшему призраку, но тут Леви поднял руку. Всё замерло.       – Тц, вы получите виновных только после суда. Имейте терпение, – стальной суровый голос разрезал воздух, словно острейший кинжал. Эри́нии отступили в тень антресоли, их глаза в полумраке загорелись рубиновыми зёрнами, скрадывая силуэты. Души, толпившиеся перед троном, отступить не посмели, ощутив в словах Аида незримую защиту. Лишь некоторые, должно быть, страшащиеся тяготы сделанного при жизни, попятились, проскальзывая между призрачными отголосками бывших оболочек.       Леви выдержал паузу, позволяя всему произойти. Фибула, перехватывающая верхний край его гима́тии серебряно заискрилась, когда его выверенный твёрдый баритон вновь украл внимание каждого:       – Итак, я приветствую вас, смертные. Это ваше последнее путешествие к окончательному пристанищу…       Трепет, казалось, пропитал Кáту насквозь. Торжественность в купе с ощущением причастности к величайшему секрету Эребуса перехватили её дыхание. Суд – таинство, о котором слагали легенды. Всякий человек с колыбели страшился и в тайне ожидал, когда его деяния и помыслы будут взвешены владыкой Заката, а затем Аид, стукнув двузубцем, вынесет приговор. Вся нить жизни струилась с вечной оглядкой на единственное неминуемое.       Женские руки робко коснулись задней части колонны, за которой богиня скрывалась от бывших у тронного помоста. И всё же, когда пальцы вцепились в резной мрамор, пытаясь найти опору в сей волнующий миг, Персефона вдруг с содроганием ощутила под кожей лоснящийся плющ. Вьюнки, ветвясь, обхватывали спиралью колонну и, перекинувшись на балюстраду, уходили вниз, привольно плетя свои узоры листков и лилово-фиолетовых бутонов на балясинах. Зелёные глаза расширились, не ожидая такого предательства – эти распускающиеся воронкообразные бутоны аргиреи не просто незаметно разрослись, они будто бы сигнальный огонь маяка выдавали с головой…       – Не желаешь спуститься? – Персефона вздрогнула и затаилась, заслышав, как голос, недавно гранитно очерчивающий правила и законы последнего суда вдруг обратился мягким бархатом. Кáта, стыдливо порозовев, выглянула из-за колонны, смотря вниз на того, кого вчера по клятве назвала мужем.       Леви уже стоял на тронном помосте. На его губах играла лёгкая, едва уловимая улыбка, словно не он мгновение назад объявлял суд мёртвых открытым. Аид чуть наклонил голову, его остроконечная корона олимпийца заискивающе блеснула в свете огней залы.       – Сидеть здесь удобнее, чем стоять на антресоли, – мужская ладонь указала на трон. – Спустишься?       Воспоминания о минувшем у реки Стикс вновь нахлынули мягким бризом. Кáта, переборов начальное замешательство, кивнула. Она быстро оглянулась, ища спуск вниз, а за грудиной тем временем расплескивалось тепло благодарности и новой волны трепета, вытесняющие смущение. Вдруг гранитный камень под её ногами дрогнул, часть балюстрады от внутреннего балкона медленно и бесшумно отделилась и, переплавившись с элегантностью стекла, осела высокой лестницей прямо к Аиду.       Леви простёр руку, чуть сыграв пальцами в приглашающем жесте. И когда она шагнула на только что выстроенные ступеньки, его ободряющая улыбка стала лишь шире. И сомнения окончательно растворились.       Сердце то ли не стучало, а, быть может, колотилось чрезмерно быстро для осязания. Спускаясь, Кáта смотрела лишь в голубо-серые омуты, стараясь не слышать, как по одну сторону шепчутся духи, а по другую ядовито по натуре своей шипят эри́нии. Всё исчезло, стоило ей вложить руку в мужскую холодную открытую ладонь.       Цветы фривольно обвили мужское запястье тонкими зелеными вьюнками, распыляя запах корицы и пряностей вокруг. Леви тихо усмехнулся, оглядывая получившийся браслет без тени гнева или недовольства. Он поднёс запястье Персефоны к губам, оставляя на тыльной стороне целомудренный поцелуй.       – Я рад, что ты решила почтить меня своим присутствием, – вкрадчиво молвил Аид. Тембр звучал ласковым отзвуком струнной арфы, а не судебным молотом. И всё же в нём улавливались колебания – едва заметные. Это был облепляющий горло и сердце страх многолетнего одиночества и столь внезапного дара присутствия другого существа – столь утончённо хрупкого, прекрасного и в то же время – смелого и сильного. Аид поборол хрипотцу, проникшую в слова, и проговорил мягче: – Надеюсь, новые покои пришлись тебе по душе и не усложнили сна?       Он почти что робко оглядел её, ища в женственных чертах лица подсказку на малейшее неудовольствие, однако зрел лишь смущение, смешанное с лёгкой акварелью радости. Это сокрушило тяжесть в груди шепчущим бризом: Леви даже улыбнулся шире – столь счастлив он был доставить ей удовольствие в столь знаменательный день. День первого дня в новом королевстве и день её рождения.       – Я… да… – неловко споткнувшись в плетении предложения, Персефона попробовала вновь: – Спасибо, Леви. Ты выделил мне чудные комнаты, я не смела о таком и мечтать…       Она заметила, как тело – учёное две с половиной тысячи лет привычке – попыталось согнуться в поклоне. Деметра выштрумовала её будто солдата. Но помня вчерашний разговор, просьбу владыки мёртвых более ни за что не склоняться пред ним, Кáта замерла, поскорее подбирая новый виток беседы, дабы скрасить заминку:       – Теперь я точно понимаю, отчего на земле тебя именуют “самым гостеприимным из богов”, – добродушно улыбнулась она. При этом короткие кудри, цвета коры могучих каштанов, рассыпались, обрамляя лицо Персефоны, делая её красоту для него ещё более яркой.       Аид хоть и был в мантии судьи, всё же не сдержал смеха:       – “Самым гостеприимным из богов”? – он знал, что люди подбирали к его имени эвфемизмы, избегая громогласного и явного. Список был длинным: что-то Леви выкрадывал из шёпота прибывших душ, некоторые экземпляры приносили племянники, вхожие в человеческие жилища. “Зевс, что под землёй”, “Тёмный господин”, “Бог без жрецов”, а вчера Персефона назвала его “Владыкой заката” – то тоже было ново. Сейчас – “Самый гостеприимный”. Зала поглотила раскатистый искренний мужской смех: – Полагаю, в этом действительно есть отблеск правды. Всякий, чью нить перерезали мойры, является сюда… – проговорив, Аид оглянулся к присутствующим.       Кáте показалось, пол вновь покрылся рябью… Или это дрожала она, ожидая, какими словами муж обозначит её место в своих землях?       Цветы на вновь целой балюстраде пуще прежнего множились и распространялись по зале. Вьюнки сплетались, захватывая новые и новые колонны. А за душой пульсировало лишь единственное и страшное – “Незнание”…       Аид чуть отступил, всё так же не выпуская руки Персефоны. Пальцы с давними мозолями от меча ласково очертили её. Тронный зал, весь воздух, жадно впитывал каждое новое твёрдое слово владыки:       – Отныне в этом царстве есть царица – Кáта, богиня весны и цветения. Я ожидаю от каждого подданного должного уважения к моей жене…       Уголки губ сами собой потянулись вверх, складываясь в блёклый полумесяц растущей Луны. Отчего-то Персефоне было сладостно приятно лишь от того факта, что Леви называл её по выбранному имени, которым она назвалась вчера – до этого любой из богов и богинь пренебрегал такой учтивостью.        “Матушка назвала меня Персефоной по рождению. Смертные называют меня Кáтой…”       “А как бы ты хотела, чтобы тебя именовал я?”       “Кáта…”       Пока парящие души, эри́нии и Ги́пнос склонили головы в приветствие, Аид ласково, зовуще потянул жену назад, к трону. Персефона оглянулась, ступая следом – и вдруг наружу вырвалось удивлённое придыхание.       Вся композиция помоста изменилась и теперь рядом с высоким престолом царя возвышался второй трон: той же величины, выплавленный из ещё остаточно дымящегося гематита, украшенный змеевидным золотом, более изящный, но не менее величественный.       Леви помог ей сесть и с искринкой беззвучного смеха заглянул в изумлённые зелёные глаза, проговорив:       – Ты так поражена, будто титаны вырвались из Тартара. А меж тем, ничего страшного или необычайного не произошло: ты моя жена, а значит – королева теней, как и я. Ты не прислуга и не пленница здесь, Кáта. Ты равная мне…       Она смотрела на него, перебирая услышанное эхом, препарируя в мыслях, пытливо ища скрытую мель столь прекрасного течения реки обстоятельств. На Олимпе всегда было так: боги видели в своих женах – богинях и нимфах – больше слуг, чем добродетель; просто что-то само-собой разумеющееся, вечно ненавязчиво обитающее рядом на расстоянии вытянутой руки. В подводном царстве стоит лишь один престол – супруга владыки океанов либо не появляется в тронном зале вовсе, либо сидит на ступенях или на едва возвышающемся от пола стуле подле истинного правителя. Зевс на любом пиршестве, когда речь заходила о его возможном остепенении, тоже не выказывается о возможных перестановках в высочайших палатах замка. Даже земные цари едва ли удосуживались глядеть на своих жён – что говорить о сильных мира сего…       Оттого столь добровольный, искренний и такой… лёгкий жест воспринимался необычайно ценно. Огонь в самой большой чаше на Олимпе не мог сравниться с жгучим фейерверком радости её души. Персефона трепетно сжала ладонь Леви, безмолвно вкладывая в него всё просящееся. Ни одно сокровище на земле, небе и космосе не могло быть более ярким даром на брачный алтарь.       “Ты равная мне…”       Однако время шло, а долг взывал – наконечник двузубца ударился о пол, призывая всколыхнувшуюся залу к порядку. Аид, словно извиняясь, ласково огладил пудровую кожу ладони богини весны, держа ту в своей руке ценным и хрупким фарфором. Глаза их нехотя расстались, и Леви вновь обратил взор к прибывшим смертным. Он заговорил. И голос его зазвенел строгостью властителя и судьи, что даже эри́нии, чьё дело заключалось в проведении виновных в Тартар, боязливо зашуршали крыльями.       Персефона обратилась в слух и зрение, приобщаясь к живому воплощению бытия. Душа выступала перед тронным помостом, склоняясь и принимая свою судьбу. Стыки каменной плитки, сложенной круглым узором на том месте, вспыхивали тусклым свечением. Люди говорили о своей судьбе; врать не могли – путешествие на лодке Харона через реку клятв поглотило всю ложь. Всякое слово незримо ложилось на одну из чаш весов, мерно покачивающихся на одном из зубьев посоха Леви. И как только человек завершал повесть, голубо-серые очи Аида, налившись магией Олимпийца, приводили весы в их истинное состояние – бог подземного мира незримо клал в мерные фиалы помыслы и сокрытые поступки всей жизни. Сила выуживала не только грехи, о которых страшно упоминать вслух, но и добрые дела, сотворённые по ученью или внутреннему порыву. Леви оголял правды, какими бы они ни были, створяя на весах истину. И смертный получал короткий приговор – Тартар, Асфодельные луга или Элизий.       Зелёные глаза богини весны с нескрываемым восхищением всматривались, как толпы душ покидали залу, разбредаясь потоками под надзором из замка – идеальный порядок. И как только последний гость удалился вслед за Ги́пносом, Леви облокотился на спинку трона, выдыхая и сбрасывая давнее напряжение. Его величавый вид давал лишь одну лёгкую трещинку, но сквозь неё через броню Кáта всё разглядела клубящуюся усталость.       Остроконечная корона растворилась, как туман исчезает в после рассветных лучах. Мужчина прикрыл веки, едва заметно ссутулился, позволяя телу умоститься по форме престола. Рассеянно зачесал пятернёй короткие волосы цвета вороного крыла назад. Казалось, это не великий повелитель страшных земель, а обычный военачальник, вернувшийся со сложного собрания, полного пустой болтовни и нерешённых дел. Почти… уязвимый…       Не зная, как разбить опустившуюся на пустую комнату тишину, Персефона тихо откашлялась, неловко улыбнулась, смотря на мужа:       – В твоих руках столь сложная работа… – Леви разгладил морщины на лице, потерев пальцами переносицу, и повернулся к ней, всё также держа ладонь девушки в объятьях.       Олимпиец едва усмехнулся, разминая затёкшую шею.       – Да... Судить смертных – трудная задача… Нет жизни без греха, как и нет жизни без благости. А люди всё также рождаются и неизменно умирают. Кто-то должен заниматься их загробной судьбой: выискивать, взвешивать, решать… Следить за порядком, в конце концов.       – И… этим “кем-то” решил стать ты? – робко переспросила девушка, голос рябью прошёлся по зале, окутывая.       Аид не отвёл глаз. Губы его исказились в кислой усмешке – то ли над Судьбой и мойрами, а то ли над собой.       – Не решил. Но… принял. Когда завершилась Титаномахия и отец был свергнут, мы делили мир на Олимпе. Эрвин, как самый главный герой и стратег, спасший всех нас, Кронид, из желудка отца, получил верховную власть и славу. Таковой расклад был неоспорим и по-своему справедлив. Мы же с Миком, положив честным не опираться на старшинство, кинули жребий…       Персефона всматривалась в голубо-серые кучевые облака, таящие в себе сокрытые печали и несбывшееся надежды. Леви, как и её, заточили в клетку – просторную, обитую шёлком и золотом. Только смысл ловушки от этого не изменился: Аид вызывал в смертных ужас, столь сильный, что его имя даже не смели произносить вслух, дабы не накликать беды. В любом селении, куда Кáта приходила с матерью, у жителей имелись или храмы для нескольких богов, или скромные жертвенники. Но никто не устанавливал алтаря богу загробного мира. Как и ей…       Заметив, как погрустнело лицо весенней девы, Леви обеспокоенно свёл брови:       – Не стоит печалиться, Кáта… – вложив в голос ободряющие ноты, мужчина заправил кудрявый локон за розовеющее ухо, ощущая, как салатный вьюнок тут же проследовал за его пальцами в волосах – не отталкивая, лишь касаясь.       Его сердце, раньше будто бы не ведающее о жизни, ныне билось в необычайном волнении, сжимаясь от боли при виде тенистых сомнений на столь красивом лице. Он догадывался о постигших её страхах и сомнениях, хоть и очерчивал их иначе. В мысли прокралась искрящаяся идея: воодушевить Персефону, утешить. Доказать ей, что место, где теперь ей по сделке нужно провести неопределённый срок – не столь уж и плохое.       – Не стоит печалиться… – повторил он теплее. – Боги и смертные едины в одном – живые умеют свыкаться и приспосабливаться. Должно быть, тебе доводилось слышать множество россказней о моём царстве, но уверяю: оно по-своему прекрасно. До этого ты видела лишь придворцовую местность и сам замок, однако здесь есть и более живописные места. Позволь мне это доказать…       Он встал, ткани одежд, расшитых платиновыми нитями, зашуршали, облачая владыку статным изваянием величия. Ласково потянул её следом. То как Леви говорил, как уважительно складывал слова, как вёл себя – ему хотелось доверять. Кáта поддалась, заинтригованная и всё ещё грустная от неотвратимости его мрачного жребия, а вовсе не от уныния места своего нахождения. Она неслышно последовала за его шагами. Аид вывел их из замка на тропу, вымощенную из массивных плит. Рядом с дорогой шипящей змеёй медленно ползла раскалённая добела река лавы – Флегетон. Над фосфоресцировавшей поверхностью изредка взметались огненные столпы.       Их руки всё так же были сплетены, словно не находили сил расстаться. Всякий раз вспоминая об этом, щёки Персефоны бросало в жар, что столь благостно можно было списать сейчас на накал Флегетона. Однако она не предпринимала попыток отстраниться – не хотела – и потому они так и шли. Будто действительная пара, муж и жена…       Одна из троп была окружена тернистым сухим кустарником, складывающимся пугающе-мрачной аркой. С некоторых игл, что будто бы нарочно ветвились чрезмерно близко к проходу, капала полупрозрачная розовая субстанция, слагающая на тяжелых каменных плитах узор боли. Леви остановился, впрочем, не столь сворачивая с дороги, сколь просто указывая Персефоне в ту сторону.       – Души, что даже не искали искупления при жизни или не понесли раскаяния на смертном одре, тем самым прогневав небеса и землю своими деяниями безмерно сильно, в этом царстве ждёт один путь… – пальцы свободной руки взметнулись, и Аид очертил арку, задержавшись на дальних вратах из пурпурно-серого металла. – За этими массивными дверями – Тартар, тюрьма титанов и грешников. После суда обречённых на расплату уводят эри́нии, их ты видела в тронном зале… – обдумав, он задумчиво вымолвил, растягивая гласные: – Можно сказать, что отчасти Тартар – более их царство, чем моё.       Издали, если сильно прислушаться, доводилось уловить едва различимые крики и стоны, полные безмерного дикого страдания. Персефона поёжилась, невольно крепче сжимая плечо Леви – пытаясь прикипеть к нему и укрыться в пылающей синеве гима́тии. Аид улыбнулся, уверяюще сжав нежные пальцы.       – Не бойся, Кáта. Ни за что и никогда они не тронут тебя, даже если отчаянно захотят. – Владыка мёртвых очертил глазами её чело, на котором вчера сотворил корону из гематита. – Эри́нии в своё время присягнули мне на верность, как подданные. А значит – они чтят и правителя этой земли, и… его правительницу.       В голосе считывается улыбка – как у ребёнка, что берёт на руки котёнка, на которого лаяла собака. И, запрокинув подбородок, вглядевшись в лицо некогда великого война, получившего от сражений два шрама, Персефона позволяет и себе улыбнуться. На сердце становится спокойнее. Так они идут дальше, рассматривая всё новые и новые пейзажи. Лёд беседы окончательно тронулся, рассеивая остаточную неловкость в пыль. Говорить стало проще: задавать вопросы, слушать и даже шутить – шаг был мерным, а компания – приятной. Недень освещал тропы и ландшафты тенистыми мифическими лучами незримых светил. Время скрадывалось необычайно быстро, и эта скорость совершенно не ощущалась.       – Тартар правда бездонный? – спрашивает мягкий женский голос, когда они переходят по высокому виаду́ку, пересекающему реку печали. Тёмные воды Ахерона шептались и пенились, барашки на волнах рассыпались почти не смея поднять головы – приклоняясь перед Аидом и Персефоной.       Леви, заслышав вопрос, кивает, украдкой смотря, как на металлические перилла скользят зелёные завитки – Кáта едиными шагами оставляла за сандалиями жизненное буйство, растекающееся по подземному царству подобно морю – шаг за шагом захватывая линию прибоя.       – Бездонный, – подтверждает он, ведя жену к аллее из сухих гранатовых древ, что скрывают за кронами парящие скитающиеся души и высокие горы, на одну из которых они и поднялись. – Тартар ровно столько же глубок, как бесконечны Асфодельные луга или Элизий. К слову, мы и подошли к ним – к области менее страшных наказаний для смертных…       Персефона выглянула вниз, ощущая, как ветер тут же зарылся в её кудрявых волосах. Пара стояла в беседке, с которой открывался вид на… зелёные, простирающиеся до горизонта поля призрачных трав и древ. Они не были такими, как в мире людей, однако что-то родственное растениям ощущалось природным даром Кáты. Зачарованная, она потянула руку и попыталась повелеть паре кипарисов внизу разрастись, и – о чудо – полупрозрачные миражи встрепенулись, следуя указке. Позади раздались аплодисменты – то Аид с усмешкой восхищался представлением.       – Они ненастоящие, – пробормотала Персефона, едва хмурясь на такую загадку. – Эти растения будто бы… как вода сквозь пальцы. В них нет жизни.       Подойдя ближе к ограде веранды Леви опёрся плечом о белёсую колонну и неопределённым жестом согласился:       – И да, и нет. Для тебя, меня и живого смертного такие деревья и травы – пустышки. Облачные призраки. Однако для блуждающих здесь душ они ощущаются столь же материальными, как этот камень, – он по-хозяйски похлопал по периллам из прожилочного мрамора. – Ты, наверное, догадалась, что это место называется Асфодельными лугами. Смею заявлять, здесь лучше, чем в Тартаре с вечными муками. Хотя страдания бывают и тут…       От подобных слов по спине, будто красками по холсту, пробежались скопы мурашек. Кáта перевела взор с Леви вниз, ища глазами те самые “страдания”, но криков и стенаний никак не раздавалось. Это казалось гравюрой идиллии: пейзаж бесконечных полей с мозаичными извилистыми деревьями разных пород вмещал в себя множество душ – всякая странница держала свой путь, ища чего-то. Они взбирались на дубы, срывая эфемерные жёлуди, вязали пряжу из камыша и терновника, собирали хворост и стёсывали каменистые скалы у берегов рек.       – Асфодельные луга – это чистилище, – продолжил Аид, со всей серьёзностью открывая одну костяшку домино за другой. – Здесь пребывают души, что не были слишком злы и преступны, дабы переправить их в Тартар, но и доброго в них крылось тоже мало. Как видишь, тут собранно множество призраков – зачастую люди попадают сюда, закончив обыкновенную жизнь с посредственными делами. После захода солнца на земле, здесь появляется Немези́да. Она наставляет смертные души: каждому объясняет, каковы грехи он обязан искупить для полного счастья и как… Достигшие искупления переносятся крылатой богиней в Элизий – место счастья без печали и забот…       Внизу иные призраки бродили без цели, напоминая лунатиков, недавно вставших с постели по зову ночи. Даже с такой высоты глаза их казались мутными и тусклыми – слепой Ги́пнос имел больше разума в своих укутанных туманной поволокой незрячих очах. На них и указал Аид.       – Всё же некоторые по незнанию или специально черпают воду из реки Леты, её рукава оплетают эти поля вдоль и поперёк, как и русла других рек царства…       – Но Лета – река забвения… – в недоумении возражает Персефона, ощущая бурю непонимания, закружившуюся в сердце. Голос её вздрогнул, цветы на хитоне взыграли лепестками, меняя свой цвет. – Неужели есть души, что выбирают стать безвольными тенями, когда им даровано искупить дела жизни и уйти в Элизий?       Она оглянулась, желая найти в его лице ответы. И, встретившись с глубокими голубо-серыми омутами, замерла. Тёплое выражение Леви и мудрость многих веков, вплавленная в каждую черточку, не осуждали, но просто безмолвно сказывали простую истину: мир не так прост, как может казаться.       – Искупление требует храбрости, а храбрость – сил. Не каждый дух после смерти и всех потрясений способен держаться героем… – владыка тьмы безэмоционально усмехнулся, словно уходя в свои думы и перебирая там мысли камешками на морском пирсе. – Это их выбор.       – Выбор, – эхом повторила Кáта. Из уст Аида всё звучало легко и правильно – не ковать из судеб те предметы, что нужны пантеону Олимпийцев, не гнуть человека, не стачивать и запугивать, дабы греки возвели больше алтарей. Даже здесь, в царстве Заката, у людей был выбор – роскошь королей, доступная всякому.       Она невольно вспомнила, как Леви вышел к ней на поляне, окутанный паутиной ночной темноты, протянув ей руку помощи.       “Я могу тебе помочь… Я могу тебя укрыть… Если хочешь…”       “Если хочешь…”       Персефона улыбнулась, объятая незримой теплотой. На земле в полумраке костров и под звуки арф, поэты и философы сказывают легенды о властителе мёртвых – страшном и мрачном Аиде, не ведающем пощады. В его руке – острый двузубец, на его голове – корона из шипов. Он жесток и беспристрастен, не имея жертвенников и храмов, упивается страданиями. Пугающее сказание, о котором вечно стоит помнить, пока дыхание сохранено, сердце бьётся, а тело – бренно. Он расплата – серп, что покарает за всё негодное и содеянное, утаенное и покинутое…       Но здесь и сейчас подземное царство открывалось для Кáты с иной стороны, которую никто из аэдов не угадал бы даже в самых смелых грёзах. Весь Аид был будто бы укутан в накидку, сотканную из легенд и догадок, однако тёмный плащ россказней упал с его плеч для неё. Леви провёл её по главным тропам Элизия – места без боли и страданий, дарующего заслужившим душам вечный покой. Они пересекли тенистые рощи облаков, прошлись под арками созревающих гранатов. В высокой траве просеки к паре присоединился Цербер. Верный трёхглавый пёс владыки то и дело подставлял множественные уши и брюхо хозяевам в поиске ласки от тех, кому доверял. И с подбадриванием Аида, Персефона погладила питомца, упиваясь счастьем, когда тот облизнул в благодарность её руки. Химерный пёс, кружа вокруг пары, то и дело сбегал с тропы с радостными визгами, с резвостью щенка, играясь с другими животными – призраками почивших. Здесь тенистые кошки не пытались ловить низко пролетающих птиц, а псы, принимая Цербера как родного, не гнались за котами.       Весёлая от радостного лая вокруг, от марева внутри своего сердца, Кáта взбежала на холм, усеянный призрачными нарциссами и ромашками, на подстилку из которых со смехом и упала – растения-обманки, лишённые жизни, укутали объятьями и её, и подошедшего следом Леви.       Персефона приподнялась на локтях, оглядывая мир высоких водопадов и таинственного цветения, а затем с улыбкой всмотрелась в лицо Аида, севшего рядом. Они говорили не переставая. Казалось теперь, убрав все заслонки недоверия, боги больше не могли замолкнуть, делясь всем: от подробностей детства до мелких радостей их пути и значительных разочарований.       Она сбегала от Деметры, чтобы гулять с подругами среди людей, будто простолюдинка; он – надевал свой боевой шлем-невидимку и блуждал по городам, силясь понять их страсти и стремления. Кáта не считала, сколько раз упомянула матушку, а Леви сбился запоминать, как много выговаривал имя брата, чья слава и сила перекрыли его полностью, превратив в слабое очертание за Олимпом. Но медленно властитель тьмы и повелевавшая весной вылили на том лугу всё, что крылось в их душах. Время перестало существовать, подавленное их жадным интересом; и будь в Эребусе небо – солнечный диск уже давно бы клонился к далёкому и недостижимому горизонту. Но Элизий не ведал ночи и дня, холода и чрезмерной жары – он слыл местом заслуженного покоя. И пара продолжала сидеть на вершине холма, упиваясь тишиной и гармонией, возникшей вокруг них.       И тут Кáту посетила шаловливая искра – та самая, какую всякое столетие Деметра пыталась затушить в зачатке, создавая “идеальное дитя” из прекрасной корзинки цветов. Сорвав высокую колосистую призрачную рожь – созревшую не в сезон, а по привычке быть плодоносной весь год в Элизии – девушка, схрабрившись, игриво подняла прутик и провела кончиками зерновки по мраморно-розовой коже, очерчивая кромку коротких чёрных волос. Аид вздрогнул, его глаза резко и настороженно метнулись в её сторону, но тело осталось недвижимо. Сердце ярко затрепетало: отчаянно боясь спугнуть или страшась одним единым ответным шагом разрушить её. Навредить. И всё же губы этой величественной статуи изогнулись в улыбке, ощущая касание весны. И Леви поклялся себе сотни тысяч раз в мыслях – никогда не овладеть и единой попыткой причинить ей боль в любом из возможных проявлений.       Персефона выдыхает, не отводя своих лисьих глаз. Вокруг них на поляне расцветают нарциссы, сливающиеся с призрачными цветами в едва уловимом гармоничном сплетении, пока она вся утопает в мыслях. Как странно всё получалось: не он был смертью, от зова которой бежали в мандраже люди, нет; мойры резали нити жизни по собственному усмотрению или из-за козней других бессмертных, бог Та́натос умерщвлял по указке трёх сестёр. Не он насылал кару на людей, а богини мести и возмездия. Леви был лишь властителем, соблюдающим порядок загробного течения – взвешивал все поступки и помыслы, добродетели и грехи, чтобы вынести приговор – справедливый и ясный, как воды Коцита, полные кристальных слёз. И вникая в перипетии новой страны, двери которой ранее были для неё недоступны, Персефона всё безмернее восхищалась этим. Остаточный страх, даже если он ещё и теплился в сердце девы после всей долгой прогулки, после множественных разговоров с Аидом, после разделённых шуток и заразительного смеха в полях Элизиума, отступил скорее, чем тени исчезают на площадях в полдень.       И возвращаясь в замок, они снова взялись за руки – старательно пытаясь не придавать этому значения и не зная, как именовать чувство, всё крепче разрастающееся внутри и сплетающее нити их Судьбы в пряже мойр…       Сначала воздух в царстве мёртвых казался прохладнее, чем у подножья Олимпа, которым она привыкла дышать. И всё же… здесь ей дышалось намного свободнее, чем в золотой клетке, некогда смастерённой для неё матушкой.       В свой две тысячи пятисотый день рождения богиня весны впервые начала действительно жить.

╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗

      Время шло – стремительно летело, забытое в счастливых и мерных мгновениях, сливающихся в единую непрерывную цепь. Позже аэды складывали песни, исчисляя поначалу лета, затем – века, однако навряд ли смертные способны уловить ритм, в котором течёт жизнь Олимпийцев. И пока на земле сменялись времена года, а Деметра продолжала своё бесплодное преследование сбежавшей дочери, в Эребусе мало-помалу менялось… всё.       Некогда скудный на украшения высокий замок, выглядевший лишь недавно построенным домом, приобретал черты обжитости и тепла. В коридорах и залах стало больше света, по высоким колоннам, стремясь к их капителям, ветвились кустовые розы и вьюнки, дисхидии свисали с люстр, будто диковинные растительные водопады. Теперь, пребывая к причалу Харона, сквозь лёгкий туман упокоенные души с благоговейным страхом видели длинную дорогу к дворцу, обрамлённую кипарисами и цветущими яблонями.       Подобно тому, как Луна танцует на небе с Солнцем – всё связано в этом мире. Листья с могучих деревьев опадают на траву и претерпевают гниение, возвращаясь в некогда породившую их землю, чтобы даровать жизнь другим семенам – вечный цикл гибели и перерождения. И ныне в подземном царстве соединение жизни и смерти сплеталось в чарующей резонансной гармонии, даруя людям необъятное сокровище – надежду.       Персефона привольно скользит по замку. Её смех и оазисы из нарциссов и пионов распространяются ярко – как первые капли дождя в засуху. Кáту более не преследует извечный шёпот, повелевающий, как себя вести. Как кланяться Олимпийцам, как должно пользовать дар, как…       Голос Деметры утих в ней, завял, уступив место другому, ещё более родному – собственному. С постоянной поддержкой Аида Персефона ощущала себя не просто полноправной обладательницей своей магии – она ощущала себя полноценной собой. Это казалось той чередой юных ночей, когда Кáта сбегала из дома с подругами-нимфами в поселения людей. С малой разницей, что ночь чудесным образом застыла.       Застыли и её волосы – короткие каштановые завитки, отрезанные в день клятвы на реке Стикс, более не отрастали, схваченные обетом и принесённой жертвой. Однако это была столь малая плата за свободу, да и к тому же самой Кáте нравилось то, как выглядело обновлённое отражение, наконец-то улыбавшееся хозяйке с зеркальных гладей.       Практически ежедневное присутствие весенней богини в зале суда рассеивало мрачность, её окрепший дар оплетал Асфодельные луга и Элизий новыми красотами. Распространившиеся растения на удивление не нарушали прежних порядков: звенящая чистота, столь обожаемая Леви, всё также застилала его царства. И владыка мёртвых лишь улыбался, замечая на своём столе в покоях свежие ветви олив – немой жест благодарности.       Так и ластилась их жизнь – мерно, тихо. Полнилась она тихими радостями, обыденным смехом, разговорами и прогулками, а ещё – уместным молчанием, скрашенным улыбками. Иногда в замке у разожжённого камина собирались и другие боги подземного мира, предпочитавшие уединение, но уважавшие королевскую чету – Никс, Гипнос, Морфей и Немезида. Однако более всего радостную гармонию Персефона слышала в струнах своего сердца, если рядом был он. И всякую неночь, ложась спать в своих просторных одиноких покоях, не ведающих супружеского долга, Кáта куталась в одеяло, ощущая в себе нечто… что так страшно было называть вслух…        И она не называла. А мойры скрежеще смеялись над ними, бессмертными, наблюдая за нитями, что мягко тянулись друг к другу, всё же страшась сделать последний шаг за безвозвратную черту…       В тот день их неутро началось дюже привычно: встреча в коридоре посередине их спален, спуск по мраморным лестницам вниз, туда, где уже всё подготовили теневые слуги. Высокая зала встретила пару с распростёртыми объятьями. Потолок её был искусно облеплен объёмными изразцами, вниз спускались широкие лампы, дающие комнате больше света. Широкий величественный стол сервирован по-особенному: хозяйские стулья устроены не во главе, далеко и напротив друг друга, нет – стулья сдвинуты супротив в центре, в узком перешейке столешницы. Так близко и по-домашнему.       Столешница была уставлена кувшинами с нектаром, центр её занимали два ряда блюд: одни, с серой каймой, содержали фрукты и овощи Эребуса, иные, очерченные узором из фиолетовых росписей – дары полей у подножья Олимпа. Леви, памятуя о правиле своих владений, исхитрялся добывать Персефоне свежие плоды, выращенные вне царства Смерти и не тронутые её пагубным следом.       Кáте оставалось лишь задаваться вопросом, как всё же Леви сумел устроить таковой порядок вещей. Аид, самый пугающий из сверхъестественных повелителей, был лишен алтарей – ему не приносили жертв, что воспаряясь в благовониях являлись бы на его стол. А значит, кто-то по приказу приносил фрукты и мясо из людского мира специально для неё…       Сейчас Леви, разломив людской хлеб, распределял длинной ложкой с острым черенком ароматное мясо с общей тарелки на блюда для жены и себя. Кáта пока разливала по бокалам нектар с чайными листьями. Слуг в столовой комнате, несмотря на большой её размах, не было: Леви и Персефона справлялись с завтраком сами. Олимпийцам не столь требуется еда – боги могут веками жить, не вкушая ничего материального – многострадальный Прометей тому примером; однако однократный приём пищи скрашивал день, а ещё – создавал обоим приятное ощущение неподдельной идиллии.       – Твои розы оплели весь северный фасад замка, – вновь заговорил Аид, бархатным голосом рассеивая остаточно клубящуюся задумчивость Кáты одним единым тоном – лучистым, ласковым, будто первый луч после бурь.       Персефона подняла взгляд на него, ставя кувшин с живописными сюжетами зари Олимпа на стол. Её тонкие пальцы приладили своевольные кудри за ухо, когда она улыбнулась, смотря прямо – без утайки в мужественное лицо бывшего храброго воеводы, не боясь ни острых черт, ни шрамов войны. Зелёные глаза блеснули изумрудной россыпью:       – Я слышу жалобу? – пузырящийся, почти клокочущий внутри смех выдал несерьёзность обвинений, и Кáта выдержала паузу, прежде чем засмеяться, увлекая в этот водоворот веселья и его. За эти бессчётные новолуния она поняла точно – он не поставит её дара в упрёк.       – Нисколь не жалоба. Просто заметил вчера, когда шёл из библиотеки, – добродушно отмахнулся владыка тьмы, улыбаясь и сам. – Красивое панно цветов. Теперь с Асфодельных лугов замок выглядит не пугающим чёрным пятном…       Кáта рассеянным жестом огладила цветущие лепестки вишни, украшающей их стулья, и кивнула. Вишня отзывчиво вскинула ветви.       – Да, и в лугах теперь оживлённее. В последнее время душ вообще всё больше и больше, – заметила богиня, вкушая с блюда, и всё также глядя на мужа. – Как думаешь, отчего?       – Войны, эпидемии, засухи и неурожай – причин всегда множество. – За высокими окнами мрачно переливалась самоцветным зовом Стикс, предвещая новое появление лодки Харона, рассекающей волны. Леви продолжил невозмутимо, отпив нектара: – Живой мир не переставая бурлит людскими стремлениями, надеждами и ошибками. Прибавь ко всему тому ещё игры пантеона богов и богинь, козни и заговоры, подстрекающие смертных – вот простой рецепт наполнения нашего царства…       Он едва помедлил, вслушиваясь в далёкое, едва уловимое шуршание гальки у причала, осязаемое, наверное, только им. Слегка настороженный, в тёмном хитоне с серебряной отделкой, сейчас Леви чем-то напоминал кота – с востро поднятыми ушами. Тонкие брови нахмурились, отражая некоторое замешательство. А затем Аид добавил вкрадчивым голосом:       – Хотя признаться, сегодня – даже с лишком, – заключает по одним ему ведомым признакам. Леви требуется мгновение, чтобы перебороть в себе порыв единым движением достать из-за пазухи гематит, превратив тот в двузубец, и немедля созвать всех на суд, как всегда делал раньше – в неодолимой тяге к порядку.       Кáта замечает это первоначальное напряжение и с ласковой, почти заискивающей улыбкой приподнимается, вновь наполняя его бокал напитком. Порыв – и легко, будто пёрышком, она касается мужской руки.       – Успеется, – с дружественной поддержкой баюкает она внутренний шторм, встречаясь глазами с голубо-серыми омутами.       Их пальцы невесомо сплетаются венком по наитию. Он возражает – слабо, уже зная ответ, но всё же желая напомнить:       – Душ точно будет много… – всматриваясь в Персефону, Леви ощущает вновь то тягучее стремление защитить богиню весны от всяких бед и испытаний – даже если это означает не лицезреть её присутствия в сладкой близости по правую руку, выслушивая множественные истории и стенания людей с оборванной нитью жизни. – Кáта, ты не обязана идти со мной…       И снова волна жара захватила её всю. Щёки вспыхнули от прокравшегося под кожу распирающего тепла, стоило услышать столь мягкий заботливый тон, дарующий выбор, а не отсекающий подобно разящему топору палача. Один миг длинной в пару суматошных сердцебиений будто выкрал у богини волю отвести взгляд – она так и замерла статуей не в силах понять, в трепете пытаясь не именовать кружащую негу благодарности и иступлённого счастья внутри. Наконец, смущённо огладив мозолистые отметины мечника в последний раз, выскользнув из широкой ладони, девушка упрямо покачала головой, надеясь в этом незамысловатом жесте скрыть розовые следы – поцелуи волнения.       – Мне не страшно. И мне не сложно… – Вишня за её плечами снова наливается цветом, пёстро нависая украшением над столом, как воинственное естество Персефоны. Всё ещё пряча лицо, она сипло добавила: – И я хочу…       Упрямая… Живая… Меньшего ожидать и не стоило. И всё-таки Леви так трудно было осознать, с какой стати такое чудесное своевольное создание, имея право распоряжаться собственным днём по своему разумению, вновь выбирает не нежиться в расцветшем Элизиуме, не услаждаться в упражнениях даром – она выбирает идти к смертным, к словам о перенесённых муках и будущных приговорах. Выбирает идти с ним, разделяя тяготу на двоих.       Ответ вышел надсадным:       – Хорошо, Кáта. Право твоё, – Леви тихо усмехнулся, пряча в том хрипотцу. Он тоже переводит взгляд к тарелке. Рука машинально берётся за ложку, чтобы закончить трапезу.       Вдох порождает выдох. И уже через пару мгновений их неловкое молчание, поглотившее внезапную накалившуюся искру, само собою прервалось. Так завтрак, преисполненный добродушными разговорами, и закончился, уступив место рабочему дню – суду над прибывшими смертными.

╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗

      С первого дня, того самого, когда Кáта вошла на антресоль главной залы, у неё вошло в обычай – быть там, на своём троне – быть подле него. Поначалу всё произрастало из какой-то детской жадности ребёнка, лишённого красивых витражей и вдруг очутившегося в галерее искусств. Но медленно алчность праздного познания сменилась в Персефоне иным. Она стала внимать людским исповедям, с потаённым восторгом лицезреть трепет чаш весов, прикасаясь к загробному ремеслу: тысячи тысяч разных повестей складывались в ковёр жизни, отражая столетия людских нравов – их падений и взлётов в отдельных смертных.       Порой, когда мера оказывалась равной, Леви брал паузу. Глаза его едва мерцали игрой теней, цепко очерчивая блестящий силуэт призрака. А следом – он оглядывался на неё, оставляя за богиней весны последнее слово. И на одной из чаш весов вслед за женским голосом распускалась лилия, разбавляющая холод любого приговора.       Вот и сейчас, сев на два высоких трона на подмостке, Аид и Персефона встречали угасших смертных. Деяния, стремления, думы и грехи – ничто не скрывалось в зале суда. Цари могли получить наказание в Тартаре, а последний бедняк – блаженство в Элизии. Что бы ни творилось в мире за пределами врат Эребуса, здесь круговорот правосудия шёл ровно, отлаженно, пребывая в порядке естественного баланса жизни и её последствий. До одного единого момента, когда пазл перестал складываться от нового элемента…       Очередная тенистая душа ускользнула в объятья слепого Гипноса, а весы вновь пришли в равновесное ненаполненное состояние, ожидая следующего подсудимого. Именно тогда Персефона почувствовала – то было не просто дуновение ветра, пробравшегося от реки в замок, нет; не множественный едва уловимый шёпот прибывших мертвецов.       Это была давняя привычка: нечто, не нуждающееся в обозначении, точном слове. Порой люди ощущают подобное, возвращаясь в родное место или найдя в старом сундуке игрушку детства. Роза ветров закружилась, напряжённо маяча стрелкой. Сейчас Кáта ярко обнаружила в зале подземного царства чего-то и кого-то, не имевшее и малейшей возможности явиться сюда без предварительного прошения…       Это было невозможно. Но именно так в лазурных океанах корабли разбиваются о коварные рифы.       Богиня весны резко поднялась с трона, качнулась – твёрдый тёмный каменный пол ушёл из-под сандалий, став ватным облаком. Фриссон завладел ею всей – ледяная вода, внезапно пролитая из кувшина, не имела бы той же власти. Мандражное ожидание пропитало связки в горле, осушило язык, что когда розовые губы распахнулись – она прошептала сиплым, будто и не своим голосом, что только Леви, находившийся рядом, услышал:       – Здесь кто-то живой… – даже будучи тихим, объявление об опасности звучит пугающе. Зелёные глаза заметались от одного угла к иному, ища среди призрачных очертаний до боли материальное тело. – Я чувствую: кто-то пронёс на своей одежде семена из мира людей…       Светящиеся голубым контуром тени, души умерших, не имели оболочек. Испустив дух, срезанные серпом Танатоса, они не могли пронести с собой в загробную жизнь что-то с поверхности, лишь обол в уплату Харону… И тем не менее…       Сознание лихорадочно взвилось, стараясь уловить движение счётов, складывающих два плюс два. Кто-то… Семена…       Вопросы чернильным пятном падали на бумагу мыслей – чрезмерно много, что разобрать отдельно каждый не представлялось возможным. Могла ли Деметра уже отыскать следы дочери-беглянки? Персефона знала: матушка всегда носила в карманах пару злаковых зёрен для даров почитателям – не умея создавать жизнь, она тем не менее, прекрасно напитывала зародыши растений, созидая в них потенциал… Однако также богиня весны знала и иное: даже старшая из Олимпийских дев не могла преступить ворот Эребуса, не предупредив Леви…       “Или… Или могла?..”       Голова закружилась, воспоминания о прошлой нежизни в клетке замелькали карусельными вспышками.       “Нет… Нет…”       Аид решительно встал следом, подхватывая Кáту за локоть, дабы не позволить её дрогнувшим ногам изменить, подчинившись гравитации. Он успокаивающе потянул жену к своей груди, пытаясь утопить неловкое движение его рук по её плечам – одновременно, когда Персефона воздела свободную ладонь к потолку, призывая живые семена взрасти. И далеко-далеко в толпе безмерных туч привидений вдруг разом воспарил молодой росток кустовых цветов бугенвилле́и. Малиновые, налитые пигментом, лепестки распустились, пыльца золотистым облаком оросила пол, на котором стояли вещественные, сделанные человеческими руками, сандалии.       Леви нахмурился и едва наклонил двузубец – толпа приведений безропотно расступилась, сформировав тропу к виновнику торжества, изобличая того с головой.       Достигнув пика, напряжение сокрушённо разбилось. Судебная зала, полная звенящей тишины, проглотила, будто ненасытная Сци́лла, рваный тихий выдох облегчения, слетевший с побледневших губ Персефоны – гранитные многовековые скалы рушились с меньшим грохотом.       Не она. Не Деметра.       Леви нежно сжал обмякающее тело жены в объятьях, удерживая от падения; позволил розовым тонким пальцам скомкать его серебряную гима́тию до накрахмаленного хруста – всё что угодно, лишь бы убаюкать перенесённое сладко-горькое потрясение.       – Тише, тише… Всё хорошо… – мягко, почти воркующе проговорил он. И Кáта укуталась в эти слова, ощутив, как в ней вновь родником божественного Олимпийского начáла забилась спокойная жизнь.       Девушка ровнее опёрлась на ноги, кивнула мужу, подтверждая восстановленный самоконтроль, и устремила взор обратно – к разросшейся бугенвилле́и, что кружевной вуалью оттеняла гостя из плоти и крови.       Двузубец качнулся вновь в предупреждающем, безмолвно грозящем жесте.       – Ты посмел нарушить закон, утверждённый самим мирозданием. Мёртвое должно принадлежать мёртвому, живое – живому, – сурово громыхнул Аид, вливая в голос всю злость за перепуганную Кáту. Голубо-серые радужки очертились пламенным блеском справедливого гнева, переменяясь полностью с нежного выражения в воинственное. – Если уж имел наглость пройти врата этого царства и переплыть реку нерушимых клятв, то имей смелость и назваться.       Юноша – а под раскидистыми ветвями древа стоял именно юноша – робко выступил вперёд к чете загробного мира. Полумрак очертил короткие янтарные кудри, покатые, по-детски очаровательные черты прекрасного лица и глубокие глаза – бездонные океаны, залитые скорбной дымкой тусклости. На нём виднелся простой обтрепавшийся в дальнем странствии хитон и истёртые сандалии. Персефона едва наклонила голову, рассматривая следы пыли, порезы на окрашенной солнцем медью коже, ссадины. Весь молодой человек будто бы уже претерпел налёт эриний – столь жалко он выглядел в начищенной до блеска мраморной зале суда. То там, то тут в протёртой ткани виднелись прицепившиеся колючки, семена и засохшие листья, облепляющие юношу переливами историй о долгой и нелёгкой дороге. Только добротный кожаный чехол в форме арфы, повязанный на талии, смутно намекал, что прибывший в мир духов – некогда был, а быть может и оставался, любимцем кого-то из богов.       Скользнув ближе, нежданный гость в благоговейном ужасе рухнул на колени, склоняя голову перед Леви и Кáтой.       – Господин… – совершив поклон, златокудрый приподнялся, чтобы вновь согнуться до земли. Голос его задрожал со страшной силой, выдавая волнение: – Госпожа… Нет слов, чтобы выразить извинения за ваш встревоженный покой – нет прощения мне, глупцу, за столь сумасбродный поступок. Моё имя Орфе́й, я сын речного бога и музы родом из Фра́кий… Знаю, о великие властители Олимпийцы, что подобная дерзость не ведает границ – выведать путь к туманному берегу Скорби, пробраться тайком мимо Цербера и обманом проплыть на лодке Харона…       Персефона обернулась, всматриваясь в то, как хмурился Леви, смурно сведя брови к точёной переносице.       Орфей поднял взгляд и тут же вновь упёрся глазами в мрамор, продолжая сбивчиво говорить:       – И за сотую долю подобных деяний справедливо бы было обратить меня в пепел и рассеять над водами Коцита – не пристало живому ступать на землю мёртвых… Но прошу вас, хранители душ и их порядка, молю вас, смилуйтесь над аэдом… – сделав усилие, сглотнув, юноша заставил себя сложить запретные слоги: – Могущественный, самый гостеприимный из богов, великий А-ид, позволь преподнести тебе и твоей жене, богине весенних цветений, прекрасной Персефоне, прошу…       Ушей коснулся монотонный металлический звон. Мелкие иголочки рассыпались по спине, словно их засыпала лукавая рука Эри́ды. Она пробыла в царстве Заката уже долгие годы, ощутимые Олимпийцами едва-едва, а там, под лучами солнца, сменилось уже не одно поколение людей. Человек, склонившийся перед ней сейчас, никак не мог видеть её в визитах с матушкой – он ещё даже не родился тогда. И, тем не менее, смертный именовал её богиней весны… Следовательно, о том, что Кáта здесь, в царстве Аида – знали смертные…        А значит – и Деметра…       Клубок мыслей перерубился, когда Леви сделал шаг вперёд, неосознанно нависая над сломленной фигурой и загораживая жену.       – Кто рассказал тебе о Персефоне?       Орфей ощутимо содрогнулся, сжался, будто бы усердно старался стать меньше, а может – вообще утонуть в своей тени.       – Я посмел… Я посмел… – пытаясь не истаять от страха, он неловко завяз на этих словах, подбирая лучшее из известных ему: – Посмел обратиться к моему покровителю, лучезарному Аполло́ну. Именно он, сжалившись над моим безутешным горем, поведал мне недавние вести, услышанные им от всевидящей титаниды Селены…       Кáта ощутила, как пальцы – всё также лежавшие поддержкой на её девичьем плече – дрогнули. Леви весь обратился в подвешенный меч, вострый и готовый разрезать саму канву яви. Тени зашевелились по углам, заклубились, откликаясь на волнения повелителя царства. В этот миг Орфей, вероятно, решив, что терять ему – смертному в долине мертвецов – уже нечего, поднял голову вновь. Златые кудри изящно всполыхнули мандариновым огоньком маяка в ночи.       – Прошу вас, – заплетающийся доселе язык поддался, налившись глубиной и твердыней. – Прошу вас, примите мой дар, а после – решайте, как сочтёте нужным…       Что-то в тоне трепетало и затягивало. Персефона не ведала как – однако она ступила к краю помоста, поравнявшись с Аидом, и на их переплетённых руках распустилась завитком нежная лилия. Блёклые мужские губы, едва огодя, поддались улыбке. У пришедшего не было никаких вещей, следовательно – единственным возможным даром могла быть песня. И видя, что и Кáта желает узреть мастерство храброго аэда, Леви дозволительно царственно кивнул.       Трясущимися пальцами Орфей развязал перевязь на сумке, плавным и трепещущим движением доставая на свет факелов арфу, блистательно вобравшую в себя тысячи солнц. Инструмент лёг в ладони поэта и музыканта, как добротная палица – в руки искусного воина, будто создана была лишь для него одного. И настал миг, когда подушечки пальцев проскользили по струнам – воздух замер. Шелест огней в лампадах и люстрах утих, листья растений смолкли. Всё отступило, отдав вольное и невольное лире и юношеской песни, каких никогда не видывала эта земля.       Ноты медленно и чинно сложились в аккорды – один другого краше. Музыка божественных муз, развлекающих всякий день Эрвина новейшими изысками звучаний, не могла сравниться с великолепием той, что трепетно сплетал Орфей, смотря безраздельно и скорбно то в глаза Аида, то Персефоны.       Рот юноши распахнулся, и, втянув в лёгкие кислород, он запел медовым, бархатистым голосом, увлекая каждого в замке в путешествие незримых картин из историй. Река захлестнулась до купола, сокрушая всякую преграду. Казалось, песня проникала в саму душу, укладывалась там клубком, свивая гнездо, и уже оттуда, из нутра продолжала литься, наполняя слушающих благолепием.       То была история – история любви, покорившей и связавшей два разных сердца. О том, как юноша Орфей повстречал чудесную дриаду по имени Эвридика. О том, как гуляя вместе, танцуя среди празднеств града, они полюбили друг друга столь искренне и верно, что сама Афроди́та умилилась их чувствам. Свадьба оказалась решённым делом и скорым – к чему тянуть, ежели любишь столь много, что весь мир оказывается менее ярок, чем возлюбленный сердца. Орфей подал ей спелое красное яблоко, и Эвридика с милой, чарующей улыбкой приняла предложение. Лучшие дары в благодарность богам Олимпа были вознесены по всем правилам, алтарь и следом – пир. Лучистые радостью картины повести вырисовывались в воздухе широкими мазками. На торжество явились и бессмертные – казалось, лучше пира невозможно было вообразить для аэда и дриады…       Арфа вскрикнула высокими нотами скорби. Орфей запрокинул голову, натужно зажмуриваясь. По бронзовой коже щёк заскользили влажные дорожки слёз, однако вопреки подступившему горькому кому в горле, надломив себя, музыкант продолжил сказ, громко распевая глубоким голосом слоги.       Ровно в день свадьбы, не успело солнце склониться к горизонту, к облакам взвился крик. Дорогую невесту, только-только переступившую черту брака, превратившуюся в законную жену, укусила смертоносная змея, неведомо откуда пробравшаяся в высокую траву поляны. Орфей, бывший в кругу мужей, рванулся быстрее ветра к любимой, будто бы объятия его могли оградить её, предотвратить неминуемое…       Эвридика побледнела, воздела ладонь, ласково касаясь похолодевшей рукой щёки мужа. А потом веки вздрогнули, трепещущие ресницы сомкнулись и более не шевельнулись. Ладонь ударилась о сухую землю. И Эвридика – губы, которой он с упоением целовал ещё недавно – юная и прекрасная, в белёсой фате в волосах, с любовью в груди растаяла, испустив последнее полувздох. Душа её выскользнула из пальцев Орфея.       И на оглушённого едкой раздирающей нутро скорбью аэда накинули стеклянный купол, отсёкший всякую радость жизни…       В груди будто расцвёл колючий шиповник – Кáта содрогнулась от прерывистого вздоха, ощущая ту самую боль безвозвратной потери и утраты, стрелой поразившую тогда этого юношу. В поиске утраченного покоя, богиня, словно лунатик, сделала шаг к грани помоста, спустилась к бренчащему музыканту, безотрывно внимая разлучным стихам. Странник в песках не вслушивался так в пустыню, в поисках оазиса – Орфей без магии заворожил прогорклыми объяснениями своих страданий.       Поддаваясь коротким щипкам, струны арфы вибрирующее оплетали историю новыми витиеватыми переливами песни. Вот Орфей в непреодолимой грусти, будто бы тоже покинутый жизнью – его сердце потерялось где-то в царстве мёртвых. Не было более радости в бренном существовании без той, что единым смехом прогоняла печали и обращала трудности в пыль. И тогда Аполлон смилостивился, указав воспитаннику путь. Путь к землям последнего прибежища, охраняемым трёхглавым псом, к лодке Харона и – к престолу двух божеств, скреплённых, как и он с Эвридикой, брачными узами.       Орфей вновь рухнул на колени, ненадолго отрываясь от арфы в единой надежде выдыхая:       – Молю тебя, великий Аид, верни мне её… – надсадным шёпотом взмолился он. – Человеческий век недолог в сравнении с могучими Олимпийцами, ведь вы – многолетние раскидистые древа, а мы – простые травинки, увядающие, едва познавши свет. Эвридика вернётся в твоё царство так скоро, будто и не покидала его вовсе. Однако за тот быстрый миг она проживёт целую жизнь со мной, а после – мы вместе придём сюда на суд, отдавшись в твои гостеприимные руки…       Звонкая тишина маревом расползлась вокруг. Призраки, всё также стоявшие поодаль от помоста и самого певчего просителя, встревоженно шевелились – шептались, охали и ахали, не находя себе покоя. Видано ли, чтобы за уже погибшей и распределённой душой являлись с другого берега! Возрастающее напряжение просяной крупой бесшумно скакало по мраморному полу.       В переживаниях заискрились и розы на высоких колоннах – отзываясь на бурлящее настроение хозяйки. Кáта вгляделась в голубо-серые глаза Леви. Он колебался – тонкие пальцы крепче сжимали двузубец, а на лице застыла каменная маска неумолимого владыки, надзирателя самой Смерти – и только глубокие блестящие вуальной плёнкой влаги глаза выдавали внутренние, истинные волнения. Аид сухо прохрипел:       – Назови мне причину, человек, – тем сильным, всесокрушающим голосом можно было истопить океаны в соль, столкнуть созвездия и испить мрак космоса – то был голос судьи и царя, старшего из ныне живущей династии богов. – Назови мне причину, почему я должен преступить закон Мироздания, почему – вопреки грозным заверениям Зевса – могу отпустить уже почившую в мир солнца…       Оглаженный золотом лампадок, Орфей грустно улыбнулся. Медные пальцы с мозолистыми подушечками шаловливо огладили струны, заставляя то одну, то другую зазвучать с ещё большей отдачей. И причина сорвалась с языка, воспарив, а не упав камнем:       – Любовь…       Музыка с новой, не иссякающей бравадной силой вырвалась из арфы, захватывая всякого. Аэд трепетно кланялся нотам, заботливо выстилая иную трель. Чарующий сладкий голос, как подношение в богатой чаше, с избытком вылился в дар немыслимого богатства. Ария Орфея укутывала негой облачного блаженства, и он пел – о единственной причине, на которой зиждился мир, из-за которого юная Эвридика должна была жить, по которой смертный не убоялся столь нагло явиться в мир мёртвого со своей просьбой. Орфей с жаром и благоговением воспевал любовь.       Он смело вскинул подбородок – ничто не могло остановить порыва. Аэд пел им – божественной чете, почитая их брак за истину, а не сделку; чистую каплю первой росы в поле, когда солнце, преодолевая тяжесть горизонта, сжигает клубистый туман. Вокал Орфея потоком изысканных слов умолял: Аида вспомнить, как он полюбил свою супругу при первой встрече; а Персефону – заново окунуться во всепоглощающую тёплую привязанность, заставившую ответить согласием… И ежели сейчас отобрали бы мужа твоего иль у тебя отобрали твою жену – неужели вы бы не боролись яро, не искали бы пути, как вода, сдвинув камни и горы, своротив всё, находит новый путь к морю, складывая дельту?..       И хоть в такой легенде, бродившей среди людей шёпотком дальних сказов из уст в уста, не было точности и правды, арфа в руках искусного мастера изобличала – подобно упорному софитному свету, целующему землю после холода ночи, обнажала острым ножом нутро…       Казалось, сам цельный мрамор залы и гематит престолов колыхался внимая сокрушающей ласке. Призраки, содрогнувшись, застыли – их чувства вздымались из закутков душ, наполняясь яркими красками. А все растения, столь заботливо выращенные некогда Персефоной, дали сок, звучно аккомпанирующий каплями музыке – они плакали.       Кáта и сама не знала – наяву или во сне мелодии высших сфер в совокупности с нежными стихами касаются её изнутри. В неправдивых предположениях их брака всё же крылось нечто невероятное – песнь о любви заставляла её упомнить всё то бесчисленное, что она ощущала к Леви – первый испуг, облегчение и зародившееся доверие, укрепившееся с годами. Мириады всполохов благодарности, вереницы восторга… Омут понимания и принятия, бесценную свободу – о, это цунами могло потопить несколько планет и не иссякнуть – столь много он даровал ей. И каждая клеточка, всякая мысль, любое биение сердца неумолимо сильно привязались к… нему…       Знающий лирический сказ, переплетённый с вибрирующими струнами, всколыхнул и нить жизни богини весны и правда, жгучая правда, как упрямый птенец в скорлупке, проклёвывалась вопреки запрету.       Воздух сделался влажным, зеленеющие цветы буйствовали – множась и крепясь. Кáта рассеянно коснулась пальцами своего лица – что-то мешалось, холодило кожу. И вдруг ладонь наткнулась на влагу – слёзы. Слёзы грусти, радости, осознания – тысячи чувств, которые вмещает в себя любовь. Персефона оглянулась на Леви и, пронзённая фриссоном, замерла, не в силах отвести глаз – щёки Аида тоже блестели дорожками. Просящееся слово наконец-то обрело свою оболочку…       Любовь.       Вот как называлось тяготеющее, взрастающее и распускающееся внутри чувство, зерно которого посеялось в ней в день их первой встречи. Трава, растапливая мрамор, запорошила весь пол – дар Кáты дикой, необузданной природой засочился из женских пальцев, восхваляя жизнь.       Любовь.       Более громко повторила она в мыслях, запечатлевая безупречное немереное слово, более не имеющее права скрываться за дымкой неизвестности. Персефона прерывисто вздохнула, признавая и принимая – она полюбила его так давно и так искренне…       Арфа стихла, робеюще прячась в чехле. Орфей оглушённо застыл, как был, на коленях в позе просителя, склонив голову, ожидая приговор.       Оцепенение дорогого открытия спало – и ткани расшитого хитона богини весны зашуршали. Кáта подошла к мужу вплотную, снова касаясь его руки обеими ладонями. Всё также смотря в голубо-серые омуты, она поднесла его руку к лицу и в неисчерпаемой благодарности и привязанности поцеловала несколько раз кряду. Теплое дыхание нежными следами очертило бледную кожу, защекотало тонкими крыльями бабочек.       Она было распахнула губы, желая сказать, что дар Орфея, песня и просьба, заслуживают милости, однако Леви опередил её голос, подавшись вперёд.       Мужские губы коснулись лба жены, заставляя её щёки вспыхнуть рассветным маревом. Леви с трепетной заботой улыбнулся ей, прогоняя любое колебание прочь. Двузубец оглушающе легко ударился о пол, предвещая приговор.       – Встань, Орфей. – Аид перевёл взгляд к гостю. Сила Олимпийца незримой паутиной заскользила вокруг, закручиваясь водоворотом. – Закон, на котором стоит мир гласит: мёртвое должно принадлежать мёртвому, живое – живому… Но властью, данной мне над этим царством, я дарую тебе шанс. Если сумеешь пройти испытание, доказать, что песня твоя о силе любви была не пустым отзвуком – воссоединишься со своей супругой…       Орфей, встрепенувшись, поднялся, шатаясь на затёкших дрожащих ногах. Глаза его загорелись – он воссиял, услыхав о возможности. И подобно мотыльку, не страшась обжечься о лампаду, аэд с готовностью закивал. Леви заговорил дальше:       – Последуй за этим огнём, – мужчина вытянул вперёд посох, едва прокрутил дугу в воздухе, и перед лицом смертного из мелкой искры возник светящийся шарик алеющего цвета. Живой, тот затрепыхался, задышал и извилистым путём облетел Орфея. Аид благосклонно позволил губам улыбнуться шире, ощущая, как Кáта прижалась к его груди от чувствительности. – Этот проводник выведет тебя к выходу из Эребуса. Всё время по твоим следам, в десяти шагах, бесшумно будет следовать призрак Эвридики. Если весь путь ты ни разу не оглянешься вплоть до последней арки, то на землях солнца воссоединишься с женой из плоти и крови. Уверуй в то, что любовь вернёт тебе её – и царство мёртвых потеряет власть над душой дриады.       Огонёк тут же взметнулся и полетел в коридоры замка к выходу. Орфей, совершив поклон и проговорив наспех тысячи благодарностей, скоро направился за мерцающим светом, совершенно зачарованный и полный воодушевления, следом заклубился воздух – то была отпущенная душа.       Кáта улыбнулась, тронутая произошедшим. Порывисто она вскинула голову, следуя приказу сердца посмотреть на него – и оцепенела. Зала резко опустела – за собой Орфей будто уволок все хитоны, гиматии и аболлы, и сейчас богиня весны стояла неприкрытая ничем в объятьях истины подле мужа. Видел ли он, как полна она трепетной любви к нему? А чувствовал ли ответное?..       Она судорожно сжала губы, закраснела пышнее алых маков, понимая, что, скорее всего, едва заговорит, правда ежесекундно сорвётся с непослушного языка.       Убоявшись, Персефона отступила в тень к арке, прижав руки, отнятые от плеча Аида, к груди:       – Я… провожу… их… – скороговоркой вытолкнула она, пятясь – страшась обжечься. Каждое соединение гласных и согласных приходилось натужно представлять в голове, чтобы не сказать… чего-то. – Я… провожу… и… и… вернусь…       Леви слепо отпустил край её накидки, а тонкий женский голос всё так и звенел в ушах. Зала померкла, тени смертных вновь подступились, ожидая суда. А он смотрел – не переставая глядел вслед той, кому принадлежало его сердце. На языке таилась сладкая горечь – Аид не удерживает. Нет смысла, желания. Супруги друг другу не хозяева, но партнёры. И если, найдя один из множественных врат, ведущих к свободе, она покинет его…       Вновь сев на трон и глубоко вздохнув, Аид слабо усмехнулся своим мыслям – может, брат Олимпиец, Эрвин, расхохотался бы над такой наивностью.       Он отпустит Кáту, если на то её воля. В конце концов, теперь Леви останется не один в царстве Заката. С ним будет теплиться лампадка, спрятанная глубоко под рёбрами, вплетённая в нить его судьбы – чистая, искренняя любовь без условий, преобразившая для смурного бога мёртвых целый мир…

╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗

      Невзирая на пыль, неровные камни и колкие кустарники, островками заполонившие петляющую тропу, Орфей скорыми шагами продолжал восхождение от устья бездонной реки Ахерон. Раз в несколько минут он останавливался, утирал проступившие капли пота со лба, а порой после – говорил что-то ободряющее Эвридике, которой и не видал вовсе, так как следуя указанию Аида ни разу не обернулся с момента заключения сделки.       Однако путеводный огонёк не знал передышек – и аэду приходилось срываться с места, нагоняя темп призрачного подсказчика, переливающегося оттенками пламени.       Персефона кралась следом. Судьба возлюбленных, разлученных в день свадьбы, занимала её сердце. Кожаные сандалии, перевязанные шнурами на щиколотке, беззвучно и плавно несли хозяйку по камням и земле, уже и тут наливавшейся признаками дыхания от дара богини весны, охватившем уже, казалось, всё царство погребённых по обряду смертных. Кáта таилась, не нагоняя призрачной дымки в десяти шагах от юноши, но, тем не менее, и не отставала, снедаемая очередным приступом любопытства и волнения. А ещё – отчаянно старалась не думать, какие слова скажет Леви, когда они всё-таки решат обсудить случившееся, надломившее последнюю ледяную скорлупу меж ними…       Они взошли на пригорок и нырнули в высокий пещеристый туннель, кручиной карабкающийся всё выше и выше. Тьма приласкала всех четырёх, омывая прохладой. Кáта даже с большого расстояния приметила сумеречным зрением богини, как Орфея пробил озноб, вызванный страхом ли, холодом ли или – всем вместе. Постепенно человек стал останавливаться чаще, дыхание его немилосердно сбивалось, а голос наполнялся хриплыми оттенками, царапающими связки. Но огонёк скользил дальше, выбирал повороты, и Орфей, скрежеща зубами, цеплялся за каменистые стены, подталкивая себя идти вперёд. А Эвридика, безмолвная, фантомом летела к нему, привязанная незримой лентой обета.       Но вот, после очередного поворота, в вышине пещеры забрезжил свет – далёкий, неуловимый и столь желанный. Орфей ускорился, вдохи участились, но усталость уже брала верх. Прислонившись плечом к бугристому камню, музыкант предпринял попытку превозмочь подкатившую к горлу слабость. И именно тогда – в паре шагов до врат Эребуса – подлая, отравляющая мысль змеем-искусителем проникла в его сознание.       Кáта, казалось, видела это изнутри: как прожигая мозг, взывая к любопытству, испытание, способное разломать оковы на возлюбленной, в полную меру овладевало Орфеем. Шепот клубами тошнотворного неизбежного пара закурился у юношеских ушей.       “Оглянись… А если Аид соврал? Идёт ли Эвридика за тобой, и если да, то отчего не слышно её шагов, её ответов?... Ог-ля-нись…”       Жилы на шее аэда проступили под кожей, вены налились сердечным жаром.       “Ог-ля-нись…”       Духота сжала бренное тело в тисках. В поиске опоры он вжал правую ладонь в стену, пальцами прощупывая её неровности, а левой – прикрыл веки, на тёмной изнанке которых наверняка резным образом проступала жена. Подбородок его вздрогнул, отзываясь на внутренние сомнения, воздух вокруг свернулся тяжёлым киселём. Персефона с трепетом наблюдала, как силуэт вдалеке пещеры колеблется, поворачивая и разворачивая корпус обратно.       Тоня в немом крике, Кáта бессильно заламывала кисти. Знала: вмешиваться в ритуал нельзя, а то всё прахом пойдёт. Таковы законы божественных начал: за ниспосланные дары люди либо платят дарами, либо расплачиваются подвигами и испытаниями. Она не имеет права наставить Орфея, подбодрить его или, ухватив пальцами за подбородок, указать на такой близкий свет, до которого рукой подать. Помогать столь прямо означало разрушить сделку, обречь этого мужа на вечное горе, а его жену – на бесконечную смерть…       А ей так желалось крикнуть вставшему на перепутье: “Не смей! Не смей отказываться от своего счастья!”       Беспокойство Персефоны, достигнув точки кипения, почти разразившись фейерверком – сменилось раздражением: смертные! Всегда стремятся, просят, жаждут, а как дойдёт до дела – поддаются мелочному неверию, страстям и грехам, утопая в них и собственными руками разрушая дарованный шанс! И всё по глупости, по…       Ногти впились в ладонь, отрезвляющий холод пробрался под хитон. Сглотнув, Кáта стыдливо зарделась краше спелых помидоров – а сама она не была ли таковой же, хоть и носила звание богини? Убежала от Леви, едва осмелившись очертить свои чувства к нему, убоялась вслух произнести правду, услышать ответ – нашла оправдание…       Душевная буря весенней девы пролилась вокруг, заскользила в трещины камней, наполняя те жизнью. Отовсюду, увивая арку пещеры благоухающим гобеленом, полезли цветы, баюкая теплотой Персефону. А из поясной сумки Орфея, той самой, где хранилась арфа и, видимо, несколько живых семян, учуянных Персефоной, завитками взметнулся вьюнок. Тонкий стебель, окаймляясь супротивными листьями, перекинулся на хитон юноши, цепко ушёл на плечо и с упорством молодого растения дотянулся до самых пальцев, несколько раз овившись вокруг указательного и – просительно направившись к свету. К выходу из пещеры.       Орфей прерывисто глотнул воздух, завидев это явление. Желание оглянуться как рукой сняло. Он качнулся, вперевалку, с натугом, взбираясь, перехватывая появившиеся корни деревьев и вот – Орфей перемахнул порог врат, растворившись в ярком солнечном дне. Призрак Эвридики, преодолев десять шагов их разделяющих, налился плотью, стоило ей выйти следом. И нескольких секунд не минуло, а они уже снова обнимались, смеялись и плакали одновременно, опьянённые счастьем.       Голубое небо, обрамлённое опушёнными облаками, ласкало кружащихся супругов, будто бы поздравляло с возвращением опосля долгой разлуки. Персефона, видя, как Орфей и Эвридика были заняты лишь друг другом и своей новообретённой радостью, осмелела и подошла к вратам Эребуса, прячась за одной из алебастровых колонн, очерчивающих тонкую грань бытия на до и после.       Она скрылась в тени от лучезарной колесницы Гелиоса, тянущей огненный шар по небосводу, украдкой облокотилась на каменный шершавый столп, счастливая чужому счастью. Неподалёку, в смоковнице, переливались трелями птицы разных мастей, клюя суховатые плоды. И песни природы делали миг лишь торжественнее. Орфей кружил жену на руках, наспех рассказывая ей тысячи историй, приведшие его к ней. Он сбивался, краснел и начинал снова, а Эвридика лишь улыбалась, гладя его щёки, и подбадривала, попеременно целуя его…       Когда они скрылись, пыля по сухой дороге в полях в закатных лучах, обещавших скорый новый день, Кáта ещё стояла у врат, чертя по колонне одни ей ведомые узоры из спиралей и ломаных линий. Она жадно всматривалась в очертания когда-то привычного ей мира – мира подножья Олимпа – и не узнавала того. Или память сыграла злую шутку, насытив картины прошлого чрезмерными красками, или сейчас на человеческих землях царила засуха, но отчего-то поляна с редкими колосьями злаков, кусты и древа, служащие насестом для певчих комочков перьев, более не влекли её.       Быть может, если в первый день сошествия в царство мёртвых Леви указал бы новоиспечённой жене пути к многочисленным выходам, она бы стала приходить к аркам, садиться у них, обливая стенающееся сердце слезами скорби. Однако сейчас…       Персефона глубоко вздохнула, на секунду прикрывая глаза, растворяясь в отзвуках чистого солнечного поветрия, солоноватого привкуса далёкого моря, запахах цветов и шелесте листвы. Родственное воспоминание, в котором купалась она некогда с такой усладой, и к которой сейчас испытывала не более чем ностальгию. Мелкие вспышки ушедших дней, постепенно сменяемые цельным полотном жизни в подземных просторах…       Деметра любила сказывать истины. Казалось, высокая и статная богиня плодородия вся полнилась лишь ими. “Древо может взрасти и жить, только держась собственных корней, а иначе – обречено на гибель” – сказ, который она повторяла почти что каждый день дочери, уберегая ту от губительных заблуждений. Но сейчас Кáта без сожалений отступила от колонн арки. Она выдохнула смех, понимая, что точно не ошиблась и не оступилась, принимая судьбоносное решение. Сердце колотилось покойно, душа перебирала многочисленные воспоминания и мысли, а глубоко в груди разливалась нектаром лёгкость – видимо, Орфей и Эвридика унесли с собой в закат и остатки трусости. В последний раз окинула зелёными горящими глазами место, где был один корень её большого многолетнего древа, связывающий Персефону с матушкой, детством, первыми уроками и золотой клеткой. А затем – побежала назад, пересекая каменистый туннель, петлистые холмы. Побежала домой, к остальным корням.       Казалось, она летела: воздух подхватил её подошвы сандалий, короткие кудри развивались каштановыми лентами у лица. Почва отозвалась на нетерпение девичьей души – Кáта срезала путь, скинув руку и взрастив цветочный перекидной мост между реками, отделяющими её от замка супруга. А за каждым её спешным шагом, разрастаясь неистовой живостью, полнясь счастьем, скользили петлистые ленты зелени, рассекающие царство мёртвых новым витком весны.       Центральные врата дворца распахнулись от единого касания, бесшумно разъехавшись в стороны и укрывшись ковром из разномастных цветов, когда в коридоры прошмыгнула скорая женская тень. Пропетляв по замку, она вбежала в уже опустевшую залу суда, где стояла высокая фигура в серебристом плаще у высоких окон.       Он оглянулся. Голубо-серые глаза его, тусклые, безбрежные, налились жизнью и блеском. Благородно бледный лик перестал походить на мраморную статую рук искусного скульптора. За ту болезненно долгую долю секунды, что она совершала новый шаг к Леви, уже почти перемахивая ступеньки помоста, Кáта вдруг осознала кинжалом в рёбра – он не знал, а вернётся ли она…       Задыхаясь от спешки, боясь упустить миг, будто бы Аид мог растаять, Персефона налетела на него, врезаясь в твёрдую грудь. От скорого порыва Аиду пришлось даже сделать шажок назад, дабы не потерять равновесие. Женские руки заскользили к спине, сжали в объятьях, и ей показалось, что песнь Орфея снова зазвучала в зале, воспевая любовь. Тёплые ладони огладили её лопатки в ответ, тоже прижимая ближе, с осторожностью, которой не ведают руки искусных ткачих и жриц. Его выдох теряется в кудрявых волосах, щекоча кожу теплом, а её улыбка – в складках хитона. А за окнами новыми красками вспыхивает Стикс, обрамляя замок романтичными отсветами.       Одним мойрам известно, сколь долго они простояли так, обнявшись словно в последнюю секунду мироздания. В зале уютно пахло распустившимися цветами, и Кáта позволила себе забыться в ощущении полусна-полуяви, когда Леви едва потёрся носом о кромку курчавых волос на виске.       – Весна моя… – тихо пробормотал он сокровенным секретом. Её сердце пронзительно сжалось – как легко легло простое, но милое прозвище… Аид, видимо, не ведал, каким голосом говорил – им можно было топить вечные льды и создавать новые созвездия на небосводе. Она вся внутренне задрожала, но не от страха. – Ты вернулась…       Персефона отстранилась, так и не отнимая рук от статных плеч, схрабрившись, вскинула подбородок, позволяя своим зелёным глазам столкнуться с его. Обняться с его. Поразительно, как много слов кружилось до этого в голове, сколько заготовок сплела она для объяснения невыразимого, а сейчас всё это казалось тленным прахом, не имеющим и возможности отразить душевные порывы, что скрепляли биение её сердца, позволяя тому стучать громче.       Кáта раскрыла было рот, когда где-то в стороне, под лампадой, чужой незнакомый баритон кашлянул.       – Дядя, не представишь нас?       В новом голосе, озарившем залу кометой на тёмном небе, явно читалась улыбка, а простота и семейная непринуждённость явно указывали, что говоривший – не смертных кровей человек. Девушка рассеянно завертела головой, всё ещё не отпуская мужа из объятий, когда увидела божественно горящие медовые радужки. Следом, стоило гостю подойти поближе, в поле зрения проступили и другие элементы: пе́тас – шляпа с широкими и гибкими полями из ослепительно золотой соломы; дорогой хитон, украшенный вышивкой скорых ветров, и наконец – сандалии с трепещущими крыльями. И хоть лично она никогда его не встречала, слухами полнилась земля: ошибиться было невозможно. Персефона едва наклонила голову на бок, разглядывая самого быстрого из Олимпийцев – проводника душ и вестника сильных мира сего. И отчего-то ей даже не хотелось сердиться на того за прерывание столь важного момента.       Юноша ослепительно остро улыбался. Лицо его, ещё не лишённое молодой шкодности божества, познающего дарованное ему могущество, всё же производило благоприятное впечатление, а ореховые волосы, зачёсанные по последней моде Афин назад, придавали ему шарм. Молодой бог сделал пару шагов и застыл, почтительно переводя взгляд с Кáты на Леви и обратно.       Аид, успокаивающе огладив плечи дорогой его сердцу, сделал жест рукой в сторону:       – Кáта, рад представить тебе моего самого нераздражающего и в каком-то смысле талантливого племянника… – гость задорно фыркнул, но, тем не менее, сделал поклон Персефоне, принимая описание строгого дяди без пререканий. – Быстрокрылый посол Олимпийцев, сын Эрвина, которого смертные именуют Герме́сом…       – Можно просто Жан. Раз уж мы семья, то к чему реверансы, верно? – улыбчиво подмигнул юнец богине весны. В том, как легко он перебил Аида и как просто владыка мёртвый спустил ему проступок, крылась особенная теплота, воспарившая в воздухе и украсившая залу дружелюбным настроем. Жан снял пе́тас, учтиво заговаривая с Кáтой. – Премного рад встрече. Надеюсь, дядюшка Леви вас не утомил назиданиями о чистоте и порядке, тётя?..       Персефона мотнула головой, едва заметно улыбаясь обращению.       – Нет, нисколько… Мне и самой чистота по нраву… – она неосознанно повела плечами, в попытке унять нахлынувшее смятение: только что в ней бушевал порыв излить признание в любви, а сейчас… Прохладное предчувствие закралось и уместилось под ложечкой тревожным предвкушением: вот-вот что-то должно произойти. Мог ли посланник Олимпа прийти просто, навестить родственную душу, осмотреть долину мёртвых?       Гермес провёл пальцами по своим русым волосам и, шаркнув сандалией, неопределённо окинул взором всё вокруг:       – А тут стало поживее. Полагаю, всецело ваша заслуга, – улыбка его стала шире, в голосе заплясали заговорческие ноты: – Я, признаться, всегда дяде говорил: “Живешь как отшельник, а меж тем царь и бог. Можно и уют навести”. А он только и делал, что отмахивался. Когда фрукты носил Харону, видел через реку: всё немного преобразилось, да издали не различил, как славно…       “Фрукты носил…”       Ну конечно, одна из задач Гермеса было провожать почившие души к вратам Эребуса. Неудивительно, что Аид поручил любимому племяннику такую мелочь для молодого быстрого бога, как носить еду. Разгадка тайны, как Леви устраивал пиры для неё из солнечных плодов, разрешилась столь просто – и в её сердце ещё сильнее укрепилась благодарность. Но вдруг лицо Жана изменилось: брови свелись к переносице, губы сжались, янтарь под длинными ресницами окрасился темнее – словно он упомнил нечто чрезвычайное. Теперь, в подобной серьезной поволоке, он как раз походил на статуи, выставляемые у алтарей. Так светлое небо застилает внезапная скученная гроза.       Персефона, предугадывая перемену, вновь повернулась к мужу. Нутро её похолодело: там, где недавно теплился желудок и иные внутренности, словно разом наполнились звенящей пустотой – по глазам его она прочла всё.       – Я, собственно, дядюшке уже рассказал… – неловко потирая шею, начал было Гермес, но Леви прервал завязывающийся узел беседы, подняв ладонь и положив пальцы на плечо племянника.       – Спасибо, Жан. Думаю, будет лучше, если Кáте новость сообщу я. – Они обменялись кивками.       Гермес водрузил шляпу на голову, отошёл к лестнице и вопросил, впрочем, так, будто уже знал ответ:       – Отцу передать, что вы будете?       Аид тускло усмехнулся, криво поведя уголком рта, иронически замечая:       – Сомневаюсь, что Зевс ожидал иного.       Вестник выпорхнул, подхваченный попутными ветрами. Двери в залу затворились – на сей раз с грохотом, отсёкшим иные звуки. Персефона поняла вдруг, что сжимает в руках что-то, и лишь когда ладони Леви накрыли её, оглаживая кожу, она всмотрелась, замечая край его гима́тии.       Где-то вдалеке шуршала у пристани отчалившая лодка Харона. Переливалась свежая листва взращённых богиней весны растений, укрывая замок приветливым наростом цветения. Все казалось сном, но теперь – кошмаром, а не чудным сновидением, в которое Кáта уже было поверила окончательно. Сердце её взметнулось, забилось где-то у горла, пока Аид передавал ей экстракт вестей с Олимпа, не переставая гладя её сжатые ладони с его плащом:       – Когда ты ушла со мной сюда, в царство мёртвых, Деметра, обыскав все окрестности у дома, отправилась в путешествие, желая отыскать похищенную дочь, – тихо, сказкой у костра, говорил он. – Она прошла многие страны, обращалась к оракулам. Поначалу тебя защищала клятва на реке Стикс и ведуньи не могли сказать определённого твоей матушке… Однако потом Деметра добилась встречи с Селеной и Гелиосом – всевидящей Луной и всезнающим Солнцем… Учитывая, что даже смертный Орфей знал, где ты и кто ты теперь, то Деметра прознала ещё раньше… Новости на Олимпе всегда разбегаются скорее, чем ручьи по весне…       Кáта кивнула, пытаясь усмирить внутреннюю дрожь, расползающуюся едким ядом под рёбрами. Она не заметила, как Леви, видимо не сумев уговорить, поднял на руки и отнёс в её спальню, усадив на кровати. Тело не воспротивилось – доверяло всецело. Одеяло приторно мнимо заглушило пустой внутренний холод, а его вкрадчивый голос продолжал рассказывать всё без утайки:       – Не имея права явиться в мои земли, она обратилась к нашему брату, Эрвину. Надеялась, главный Олимпиец рассудит всё верно. Но не учла одного: если Зевс захочет, то всех нас переиграет на любом поле любым оружием. В конце концов, идея твоего исчезновения и скорби Деметры была всецело его планом…       – Олимп цел? – слабо выдохнула она, зная нрав матери: никогда и ни за что богиня плодородия не потерпит такого оскорбления. Переплетая их пальцы, Кáта улыбнулась на его нервный смех.       – Цел… Деметра нашла иной рычаг давления: напустила неурожай на все земли. Вот отчего люди стали так часто спускаться сюда раньше срока. Семена сеялись, побеги не всходили. Деревни медленно гибли, а у алтарей Эрвина скуднели подношения так быстро, что брат испугался исчезновения рода человеческого… – он осёкся. И Персефона поняла: вот и всё. Под напором её матушки и верховный Олимпиец сдал последнюю линию обороны и поднял белый флаг, ища перемирия, ведь если исчезнут смертные – некому будет восхвалять небожителей.       – Она потребовала суд? – завидев кивок, Кáта ощутила кратковременно подступившую волну удушливой тоски. Взгляд зелёных глаз обратился похожим на открытую рану.       – Верховный суд… Завтра на рассвете…       Молчание упало меж ними, образовав пропасть невысказанного. Горло предательски пересохло, тело – неподатливо застыло, зато мысли её роились пчёлами, свивая улья тревогам. Аид, нежно расцепив их пальцы, огладил её волосы, заправив выбившуюся прядь за ухо, и поднялся, давая пространство для размышлений. Бесшумно отошёл к высокому окну, позволяя спускавшейся неночи осветить его лазурными тенями, сделав для женского взгляда ещё более прекрасным.       – Ты свободна, Кáта… – сделав усилие, безэмоционально говорит Леви, надеясь, что хоть так им будет проще расстаться после столь долгого симбиоза. Он сглатывает тяжёлый ком, намеренно повернувшись к возлюбленной спиной. Сам держит вид, словно внимательно изучает раскинувшуюся с такой высоты карту царства: изгибы рек, далёкие островки лугов и множественные взрывы цветений, навсегда запечатлевшие королеву-весну. – Наш договор изначально был заключён до той поры, как Эрвин не отменит наказание Деметры. Так что твоё сердце более не будет сковывать томление Эребуса, если ты покинешь подземное царство. А наш брак… вполне можно будет считать законченным, и ты сумеешь найти свою любовь… Возвращайся в мир, если захочешь – к матери, или на Олимп…       Богиня молчит, внутренне сжимаясь от того, сколько скорбного смирения звучит в его голосе. Аид добавляет:       – Одного лишь прошу… Будь счастлива….       – Леви… – имя бальзамом льётся на связки. Она чувствует прилив сил и встаёт с клинии, появляется рядом. Робко, заискивающе касается его плеча. Он вздыхает неслышным бризом. Потакая ей, поворачивается, и как можно спокойнее зачитывает мантру вновь, потому что так легче отпустить.       – Ты свободна, Кáта…       Она колеблется. Вспоминает, как замер в туннеле Орфей – в шаге от своего счастья, по одной лишь глупости. И тогда за грудиной вновь вспыхивает искра божественного начала – пылкость, живость, которыми можно сворачивать горы.       – Если я свободна… – выпалила, сминая пальцами подол хитона. – Могу ли я делать то, что жаждет моё сердце?..       Леви снуло кривит губы в улыбке – кислой и горькой. Ведь подспудно множественные голоса Олимпийцев в его голове продолжают твердить: “Ты недостоин счастья, владыка тьмы и смерти, даже в самых страшных сказках, и Кáта, богиня весны, должна радоваться и найти свой оазис с достойным мужчиной вдалеке от тусклых полей призраков, куда даже Солнце и Луна отказываются являться”.       – Конечно, можешь… – тихо ответствует он, едва касаясь пальцами нежной щеки, розовеющей пионом, чтобы хотя бы на последний миг увидеть взгляд зелёных омутов, когда-то восхитивших его и пробудивших от вечного забвения.       И в это мгновение Персефона решительно поднимает на него глаза, волевó и уверенно перехватывая мужскую руку своими ладонями, прижимая к своей груди, чтобы было слышно кипящее сердце, познавшее саму его истинную суть – угрюмого, серьезного, порой – сурового, но нежного и заботливого справедливого бога.       – Тогда молю, Леви, владыка царства мёртвых, мой названный супруг, позволь остаться здесь, рядом с тобой. Позволь остаться…       Аид замирает, внутренне вздрагивая. Повторяет слова, препарирует, но не осознаёт, как понять услышанное и слышал ли то самое.       – Деметра не накажет тебя за сотворённое. Я не рассказывал ей о договоре, Селена знать о нём не могла, а Эрвину я запретил непреложной клятвой. Всё, что ей расскажут завтра – лишь то, что всё свершённое было ей карой за помощь Прометею. Ты не желала похищения, ты томилась в заточении… – медленно объясняет Леви, всеми силами подчёркивая простую суть: дома она будет в безопасности. – Твоя мать не накажет тебя, я даю слово…       Она улыбнулась, сдаваясь чувствам. Покачала головой, оглаживая его ладонь – не в силах выпустить ту из своих цепких пальцев, будто бы страшась, что Аид тут же раствориться стоит их рукам расстаться.       – Я... Я не боюсь её гнева и не страшусь осуждения, просто… Я не желаю уходить, ведь не найду ни счастья, ни покоя за вратами с Цербером… – Персефона смотрит на него, так ласково, словно вознося всё, что имеет на один единый алтарь – алтарь в его честь, выстроенный в её душе. И заветное признание оглушает комнату шёлковым прибоем: – Я полюбила тебя, Леви. Полюбила так искренне, так верно. И убежать от этого чувства совершенно не в силах – оно последует за мной и на Олимп, и в мир, и в ту клетку, что пустеет в доме матушки. Потому – позволь остаться, позволь мне быть рядом и помогать тебе, чем сумею… Прошу, позволь мне тебя любить…       Аида будто хладной водой ошпарили – он оледенел недвижимый, охваченный цепенеющей растерянностью, выбивающей из колеи. Смотрел и не мог оторвать взгляда, пока сердце колотилось, грозясь сломать рёбра и вырваться к ней. Как… как могла столь прекрасная, трепетная и нежная полюбить такое скудное существо?..       “Прошу, позволь мне тебя любить…”       Глубоко в нём что-то трещало, разрушаясь под гнётом нарастающего счастья, объединившегося с самым сильным союзником в борьбе с упрямым разумом – с ответной любовью к богине весны. И именно этот купаж, став на мгновение разящим копьём, расшибло окончательно сомнения, убив в Леви убеждение о его недостойности дышать с ней одним воздухом и о том, что он не может быть счастлив. Потому что те же чувства подсказали: в любви всякий может стать лучше… И если Персефона полюбила его – значит, это правило более чем работало.       – Ты вольна… – голос, в неверии подкравшемуся счастью, ломается, переходя в улыбку, –…делать всё, что хочешь. И я не мог бы желать большего, останься ты здесь… Потому как сам полюбил тебя с первого взгляда, а встретив ближе – лишь укрепился в чувствах. Мир был тускл и сер до встречи с тобой, сам Олимп казался унылым песочным замком, но… Ты воскресила меня к жизни, сама того не ведая. Украсила наш дом чудесным садом и преобразила… всё…       Он поднёс её руку к губам, и точно так же как в первый вечер у реки Стикс, покрыл поцелуями запястье из розового фарфора.       – Я выиграл много войн, но эту я с готовностью проиграл и не начав бороться, – Леви улыбнулся шире её улыбке, тронувшую изящные губы. – Я люблю тебя, Кáта… Люблю всем сердцем и душою…       Персефона не знала, было ли доселе единое существо, испытавшее ту же громаду радости, тот же фейерверк звёзд и комет, что сейчас постигла она. Как вообще могло существовать такое счастье: любить и быть любимым… И всё же, ни на что иное Кáта бы не променяла этот миг, даже если бы ей сказали испить чашу горечи и печалей, дабы не забыть его.       Мужская ладонь, огладив кудри, заботливо зарылась в волосах, отзываясь на то, как она подалась к нему ближе. Душа распаренным откатом ушла в пятки, однако Персефона слушала своё сердце и следовала его зову. А Леви откликнулся незамедлительно.       С лучистой нежностью олимпиец наклонился ближе, невесомо поцеловал тонкие губы. Дразняще, будто намеренно стремясь не испугать напором, а лишь показать, как. И от такого невинного, почти детского касания, щёки Кáты вспыхнули закатными облаками. Длинные ресницы затрепетали, однако миновала пара секунд, и уже её пальцы огладили мужские ровные скулы, ушли ниже, бередяще лелея шею. А упоительные поцелуи расцветали на их губах, перемежаясь от жара к неистощимой ласке.       Очарованные друг другом они двинулись, не прерывая поцелуев и объятий. Столкнулись взглядами – впервые и невпервые разглядывая себя. Хитоны с хлопковой податливостью вторили любовной страсти. Законы не были нарушены: в конце концов, Персефона и Аид, благодаря клятве на реке Стикс, были мужем и женой перед богами, людьми и Хаосом. И для обоих любое касание или движение казались столь правильными, словно вплетёнными доселе в нити судьбы – и иначе быть не могло.       Неночь отворила для них все тайны и укутала маревным жарким кружевом, полным восторгов и неги. Нежность струилась в каждом действе и, захлёстывая до краёв, баюкала их любовный огонь. Неловкость мешалась с разговорами, забывалась в смехе, тонула в поцелуях и исчезала в безразмерной открытости их сердец. А сладостный аромат разрастающейся зелени в спальне, увивающей ножки клинии, расписывающей узорами виноградных гирлянд своды комнаты, лишь распалял и уверял в безмерном счастье.       И в этой упоительной симфонии брак скрепился, как не скреплялся ни один из иных божественных союзов: на заботливом, полном уважения и понимания храме любви.

╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗

      Далеко-далеко поскрипывала закрытая лампадка на заострённом носе кимбии Харона. Предвестник нового дня – озорной ветерок – шелестел в садах Элизиума и, порхая, взвивался к башням высокого замка, усеянного цветами. Небо в царстве мёртвых наливалось отзвуком рассвета в мире Солнца.       Кáта проснулась, но пробуждению поддалась не сразу, сонно утыкаясь носом в одеяло, чувствуя мягкое тепло под ним. С трудом разлепив веки, зелёные омуты, блеснув, всмотрелись в супруга, чьи руки всё ещё держали её в объятьях. Грудь его размеренно мягко вздымалась и опускалась в такт глубокому дыханию. Когда-то он сказал ей, что часто спит с ночными мороками, и потому Персефона была рада видеть его в спокойном здоровом сне. Отчасти тешила себя мыслью – не благодаря ли ей…       Она немного полежала, не двигаясь, наблюдая за его лицом, запоминая всякую черточку: взъерошенные прямые волосы, тонкие брови, остро прямой нос и каждый шрам, испытывая бескрайне нежную привязанность. А следом – аккуратно выскользнула из покрывал и рук, пытаясь не разбудить.       Босые ступни обожглись о пол, тут же покрывшийся заглушающей, утепляющей травой. Кáта подняла лежавший неподалёку гима́тию Леви. Тёмный хлопок приятно льнул к телу. Скрыв наготу плащом, Персефона вышла на полукруглый балкон. Когда-то она также стояла здесь – в самый первый день, перепуганная и толком не понимающая, как сумела убежать из дома так далеко. А теперь этот замок, это царство и стали её домом.       Неутро огладило щёки призрачным светом, растопило мороки прошлого. Персефона запрокинула лицо, прикрыла веки, глубоко вдыхая радость свершённого и будущного в лёгкие, наполняясь им вся. И под благостным влиянием, на этой почве что-то капля по капле сбиралось в сознании, очерчивая замыслы. Решительность запульсировала за грудиной с новой силой. Кáта моргнула, улыбнулась своей идее. Смело простёрла руку и потянула за невидимые нити, подвластные лишь ей.       Растение взялось из ниоткуда, порождённое даром. Борясь с гравитацией, смело вскинулось, затрепетало, взрастая выше, обвивая балконные балюстрады и тянясь, неотрывно тянясь к её пальцам. Кора наростами укутывала свежие побеги, укрепляя. Плод свесился с ветки, обрамлённый мелкой тёмно-зелёной листвой капелью, и начал набухать, наливаясь соком. А потом плотная корка сама треснула, переспев.       Богиня весны шагнула ближе, взяла часть, легко лёгшую в ладонь. Кроваво-красные зёрна расселись на гладкой коже, переливаясь блеском. Сомнений не осталось.       Губы открылись. Тень скользнула по мраморному полу, повторяя движение хозяйки. Персефона сжала зубы. И пока в мире людей у подножья горы Олимп восходит Солнце, она впервые за долгое время ощутила вкус пищи, выращенной собственным даром – выращенной на земле царства Заката, связывающего всякую душу нитями с Эребусом. Упругие зёрна лопнули, с радостью отдавая ей всё. Сок, вяжущий язык, чуть сводящий скулы, заполнил рот. От кислинки слюны стало больше, но наполняющее послевкусие сласти перекрыло всё.       Гранат, увенчанный короной, был символом плодородия и брака – из века в век передавалось это сказание. Оттого ли, что древо плодоносило даже здесь, или потому, что вкус зёрен отдалённо напоминал путь супружества?       Кáта улыбнулась, сглатывая.       Да. Она знала, что брак – не ровная проторенная дорожка сплошного сахара. Это извилистый путь без карты, где компасом является лишь любовь. И возможные дальнейшие столкновения их интересов, характеров, привычек, даже после такого срока совместной жизни под одной крышей – всё возможно ещё будет, а, быть может, уложится само собой. Даже боги имели благой, бессорный брак лишь в едином случае – когда жили раздельно и не интересовались друг другом.       Кислый отзвук граната сменился сладостью. Персефона улыбнулась ещё шире.       Чтобы их не ждало впереди, они справятся. А особенно теперь, когда открыли свои сердца, и когда она – владычица царства мёртвых – добровольно отведала фрукт этой земли.       Ощущая радость, доступную, наверное только нашкодившему ребёнку, она забралась обратно под одеяло, обнимая супруга, ощущая его сонные ответные касания. Аид издал тихий, расслабленный сиплый звук. Мужские руки инстинктивно обвились вокруг её талии, нежно притягивая ближе, огладили спину, покатые голые плечи. Леви усмехнулся в кудрявую макушку – мазнул сухими губами по коже.       – Доброе утро, мой милый муж…       – Доброе утро, моя прекрасная весна…       Их глаза встретились в неутреннем мареве: голубо-серые бриллианты и зелёные изумруды. Аид зачарованно очертил пальцами контур её лица и, огодя, подался ближе. Накрыл прекрасные женские губы своими и тут же – тут же ощутил кислоту подземного фрукта, которую невозможно было перепутать с чем-либо. Он удивлённо и рвано выдохнул, отстранился, изумлённо смотря.       А Персефона находит в ответ лишь улыбку, звонко чмокая его в нос:       – Она не отнимет меня обратно… – бормочет хрипло от сна, ластясь, укутываясь в его объятья, зарываясь пальцами в короткие иссиня-чёрные волосы в едином стремлении – быть ближе-ближе-ближе. – Кто испробовал дары земли мёртвых – надлежит этому царству… Таков закон, который сильнее всякого заклятья, требования или суда…       – Весна моя... – Леви мягко покрывает тонкую кожу цвета туманной розы вереницей поцелуев, невольно пытаясь выразить все чувства касаниями – ту безмерную благодарность и любовь, что он испытывал к этой смелой бессмертной женщине, бросившей вызов самой грозной богине Греции. На миг, вновь отстранившись, он разглядывает черты милого лица – уже родного за эти годы. На язык просятся иные слова: подтрунить, напомнить, как плоды царства мёртвых связывают души навеки, но…       Аид проглатывает нотации, понимая – она всё прекрасно осознавала, когда взращивала гранат, срывала кожуру, выуживала зёрна…       И потому, он просто ещё раз целует жену – так ласково, как ни один аэд не касался своего инструмента под вдохновением муз.       – Я должен был догадаться, когда ощутил постель пустой… – Леви бархатно рассмеялся, играя меж пальцами короткими каштановыми кудрями – её жертвой и её даром, принесённых в клятву. Тогда он тоже не порывался предупредить поступка Персефоны, просто доверился суждению молодой, но уже взрослой богини. И теперь собирался сделать то же самое. Дело было сделано и, наверное, именно это осознание отдавалось сладостным осадком на сердце. И обняв жену с новым приливом нежности, Аид зашептал тысячи слов любви, которые когда-либо слышал, со счастьем всецело впитывая женские ответы. Никогда ещё прежде призрачный замок не полнился таким избытком счастья…       Время, казалось, обманчиво застыло, но всё же между ласками и упоением, они оба ощущали ту грозную неизбежность, влекущую их обоих к Олимпу ответствовать за содеянное.       И когда молодые сбросили медовый салоп сна, отрезвлённые надобностями сборов, когда колесница, украшенная богатыми резными гравюрами и самоцветами, была готова и подъехала ко дворцу, он подал ей руку, помогая перемахнуть ступеньки и оказаться на площадке. И аккуратно сжал нежные пальцы в уверяющем жесте.       – Я поддержу любое твое слово на суде… – заверяет владыка тьмы сокровенным шёпотом, так просто наполняя Персефону волной признательности за надёжность и веру.       Колесница, запряжённая чёрными, как смоль, конями, взмывает ввысь, рассекая воздух. Однако даже в тот миг крупицы страха не находят места в муже и жене. Страх растворился в великой любви и, забытый, канул для них навеки в Лету.

╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗

      Она пересчитала во множественный раз жёлуди в ладони. Деметра носила их в кармане хитона вместе с другими живыми семенами по давней привычке, так как смертные всегда требовали от богов и богинь сиюминутных чудес для веры. Дара создавать жизнь из ничего, как Кáта, она не имела, но нашла для себя таковую лазейку и вполне была ей довольна.       Желудей всё также было семь – Деметра вновь раздражённо окинула взором залу, которую её братец и по совместительству – главный бог греческого пантеона – удосужился выделить для верховного суда.       Мраморные стены сплошь пропускали свет через арочные окна, позволяя солнцу беспрепятственно скатываться на пол, выстроенный углублённой площадкой по центру. Размашистый высокий свод подпирался резными колоннами, искусно украшенных у вершин витиеватыми капителями, а у оснований – массивными плашками, изображавшими бесконечные подвиги Зевса. Здесь он чудесным образом избегает кары отца, упрятанный матерью на далёком острове, тут – рассекает живот Кроноса, выпуская своих братьев и сестёр; поодаль – якобы решающим ударом сражает титанов в финальном сражении, отправляя тех в тартар, и всё это с манящей улыбкой на лице, простотой и лёгкостью и неизменно – в оливковом венке на аккуратном челе. Эрвин весь купался в славе. Деметра лишь фыркнула, отворачиваясь от наглого бахвальства. Всё ещё злилась на брата, сплётшего такую паутину, разлучившую мать и дочь, пустившую под откос все созданные ей когда-либо планы. Однако всё же на Леви она злилась куда больше.       Деметра медленно закружила по периметру комнаты, будто тигрица – по клетке, стараясь подготовиться к…       Она осеклась в мыслях, так и не решаясь очертить предстоящее. Сердце звучно колотилось, пульс дрожал от смеси невыносимых чувств: гнева, тоски, предвкушения и… опасения. Вдалеке вновь раздался топот бесконечных сандалий, раскатистый смех. Богиня плодородия устало сжала пальцами переносицу, стараясь не обращать внимания на шум в коридорах: младшие божества – нимфы и сатиры – казалось, не посещали Олимп, а жили на нём, почитая за работу носиться по извилистым закоулкам, устраивать пляски и песни. Неуместный праздник жизни. Может, это тешило самодовольство Эрвина, но вот Деметре чрезмерный внеурочный шум был не по душе.       Нащупав в кармане жёлуди, её пальцы снова принялись за счёт. Не поворачиваясь она ощетинилась на вошедших:       – Рассвет уже наступил, а Аида и моей милой дочери всё нет, – Деметра оглянулась, смиряя тяжёлым взглядом тёмно-зелёных глаз Эрвина и Ханджи, спускающихся по ступенькам на центральную площадку к ней.       Афина в блистающих доспехах, богиня мудрости и военной стратегии, которой выпал жребий быть судьёй вместе с Зевсом, примирительно улыбнулась подруге, сбивая пыл назревающей ссоры:       – Гелиос едва запряг колесницу, не осветив землю толком. Подождём ещё чуть-чуть, уверена, владыка мёртвых сдержит слово. – Пока Деметра в неудовольствии дулась, она сняла с головы свой роскошный шлем с гребнем из красного конского волоса, и положила тот на одну из подставок. Ленивым жестом оправила выбившиеся из косы прядки, с задором добавляя: – В конце концов, ты вызвала Аида на верховный суд, а мы все знаем его: он хоть и немногословный, и хмурый, однако же честный…       – Не смей называть этими эпитетами того, кто похитил мою дочь! – яро, как бушующее пламя, возразила богиня плодородия. Гнев исказил черты прекрасного лица, а высокая причёска придала более устрашающий вид. Она грозно сжала в ладони жёлудь – то ли намереваясь бросить его в следующего, посмевшего говорить добро об Леви, а то ли грозя взрастить дуб с раскидистыми удушливыми ветвями.       Эрвин, оправив богатый золотыми нитями хитон, сцедил подступившую улыбку в кулак на такое замечание, откашливаясь для прикрытия. Ему было странным, как сестра отказывалась догадаться – действительно ли её дочь похитили или та ушла по собственной воле. Казалось, материнский жар до того ослепил богиню, что она не видела дальше носа в делах семейных. Впрочем, удивляться не приходилось, эта аберрация случилась так давно – на его памяти Деметра всегда не замечала неудобных вопросов, предпочитая лишь всецело растворяться в дочери.       Деланно прислушавшись, Олимпиец мягко очертил залу напускным медовым, успокаивающим голосом:       – Дорогая сестрица, кажется, карета уже подъехала. А значит, скоро ты увидишься с Персефоной…       Богиня плодородия вспыхнула гневливой бледностью, желая колко ответить брату – вылить на него разгорячённый ушат оскорблений за сотворённое, однако не успела – случай опередил порыв. Когда двери распахнулись, впуская свежий утренний ветерок, а на играющий солнечный свет вышла пара, Деметра взметнулась вверх по ступеням скорее коршуна. Кáта не успела вымолвить и слова, как оказалась в сжимающих крепких объятьях – таких заботливых, угловатых от спешки, но родных.       – Матушка… – улыбнулась она с трепетом, ответно касаясь женской спины ладонями. Уткнулась носом в статные плечи, вдохнула запах садов и полей – плодородия, которым богиня была пропитана насквозь – запах, знакомый с колыбели.       – Милая моя девочка… – пробормотала Деметра, сжимая её ещё сильнее – будто пытаясь физически вместить в себя, в сердце, чтобы ни за что более не расстаться снова. Она отстранилась на считанные сантиметры, окидывая дочь беглым взором. Пальцы очертили розовеющие щёки, взметнулись к волосам. Мать ахнула: – Великий Хаос, что случилось с твоей чудесной косой?.. Ох, милосердные боги-прародители, Персефона, ведь не могла же ты…       Тёмные зелёные изумруды заискрились молниями гнева. Деметра повернулась к Леви, который всё также стоял подле Кáты, степенно сложив руки за спиной, что теперь гима́тия ниспадала с мужских плеч неразрывным бесскладчатым каскадом.       – Это ты, ты сделал?! – сказала – как плетью ударила. Аид даже не двинулся, взгляда не отвёл. – Ты посмел коснуться моей Персефоны!..       Кáта заискивающе накрыла запястья родительницы своими ладонями, перехватывая злобливое внимание, оттягивая на себя:       – Матушка, не сердись на Леви, прошу тебя. Это я отрезала, сама отрезала, когда… – она спотыкается о слова, ощущая пульсирующий ком в горле. Сколько раз доводилось представлять ей этот момент, но говорить с матерью в фантазиях и в реальности – кардинально разные вещи Персефона, собравшись с духом, выпалила глаза в глаза: – Я отрезала, когда приносила клятву на реке Стикс…       Лицо Деметры, доселе источавшее некое спутанное замешательство, ожесточилось. Брови взметнулись, сложились в вопросительном изгибе. Она на миг сильнее сжала пальцы, оттягивая каштановые локоны дочери, натягивая их почти до ноток боли, словно пыталась осознать: а не обманка ли? Но короткие кудри упрямо не поддавались даже чарам плодородия и роста, и богиня в ужасе отступила, прикрывая рукой распахнутый рот.       – Невозможно… – ревностно возразила она, но голос её увял. Деметра смотрела во все глаза и не узнавала прежней Персефоны. Куда исчезла та нежная кроткая девочка, следовавшая за ней по пятам? Куда заточили малютку из идеальных роз, носившую простой хитон и слушавшую лишь материнские наставления? Куда пропала… её Персефона?       Теперь пред ней стояла… взрослая богиня, познавшая собственное сердце и дар. Вереница мелких гладиолусов украшала венком чело, вплетённая в корону из гематита, на теле струился чудесной вышивки пе́плос, достойный королевы. Но главное – она держалась иначе, уверенно и по-взрослому, а зелёные изумрудные омуты смотрели на мать совсем по-другому. В них чувствовалась глубина и осознание, а также – непоколебимая тёплая вера.       Кáта улыбнулась – мягко, успокаивающе. Взяла за руку мужа и, когда Аид переплёл их пальцы, вновь обернулась к Деметре.       – Матушка, позволь мне рассказать тебе правду. О том, что действительно случилось в день накануне моего дня рождения, когда я исчезла из дома…       Зевс хлопнул в ладоши – на стенах залы в лампадах от мелких молний вспыхнули огни. Ханджи подошла ближе, поравнялась с Олимпийцем, воздев к потолку острый наконечник своего копья. И все в комнате осознали: суд начался, каждое слово будет поймано и прилажено к итоговому решению.       Персефона ощутила, как Леви огладил её спину, подбадривая; почувствовала острый взгляд матери, впивающийся им под кожу. Вздохнула полной грудью и, наконец, начала:       – В тот день, после нашего разговора о будущем, о моих надеждах, стремлениях, которые ты отвергла, убеждая, что быть богиней-девой есть лучшая дорога для меня… И я поняла, что не сумею более усмирять сердце, которое отчаянно желало жить: совершать ошибки, искать свой путь и однажды, встретив достойного мужчину, стать тому женой…       Деметра шумно выдохнула, вероятно, в красках упоминая тот день. Заплетённую косу дочери, её глупую болтовню о замужестве и непонимание малютки, сколь жестоким бывает мир, в который она так наивно стремиться. Напряжение в воздухе было чрезмерно сильным – его можно было почти ощутить на вкус.       – Тогда я убежала из дома сама, – твёрдо заявляет Кáта, вкладывая в связки силу, не кривя душой. – Собрала в вещевой мешок несколько хитонов, взяла лампадарий, и растения помогли мне спуститься вниз. Я убежала сама, – богиня повторяет громче, смотря прямо, в темнеющие зелёные глаза матери. Эхо залы подхватывает, множит о стены звук, взлетающий к высокому потолку свободной птицей. – Аид не похищал меня – это злостный навет. Он лишь предложил мне помощь, пообещав укрыть…       – Моё милое глупое дитя… – шепчет Деметра, качая головой с надсадной сардонической улыбкой скорби. Сделав шаг вперёд, желая единым касанием рассоединить руки молодых, она желчно добавляет: – Он лишь воспользовался твоим доверием…       В груди неприятно кольнуло, а следом возмущение взметнулось с жаром оскорблённой чести. Леви напрягся – чтобы не прервать изъяснение матери и дочери, ему пришлось сделать неимоверное усилие и сжать челюсть почти до скрипа. Кáта с пылкими заверениями перехватила ладонь матери, не давая ей разбить переплетённых с супругом рук.       – Матушка, я пошла по собственной воле! И ровно в тот же день, когда спустились в царство мёртвых, мы с Леви заключили клятву, взяв во свидетели чистые грозные воды реки Стикс, отдав той в дар что-то своё… – Персефона замечает как теперь переменился окончательно взгляд богини урожая, будто слова ныне наконец-то достигли её ушей: Деметра смотрела куда-то сквозь дочь, судорожно занятая осознанием всего. А Кáта продолжила: о сделке, о разных спальнях, о той смелости, что подарил ей Леви, о том, как расцвёл её дар, о том, каков подземный мир на самом деле… И какой на самом деле её законный супруг…Она рассказала всё без утайки, поведав даже о съеденном гранате.       Надломный вздох показался оглушительно громким в наступившей вязкой тишине – Деметра не смогла удержать его в себе. И, собравшись с духом, Кáта полностью прильнула ближе, обнимая матушку, как в старые добрые времена делала ещё малой девочкой. Нежный голос дрогнул, упрашивая, моля понять главное:       – Я полюбила его, милая моя, добрая моя матушка, – сквозь подступившие слёзы переполненного счастьем сердца проговорила Персефона. – Я полюбила Леви, а он полюбил меня…       Руки матери нащупали короткие локоны. Снова сжали те, в попытке вернуть прошлое. Кáта покорно стояла на месте, позволяя родительнице скользить ладонями по лицу, нащупывая прежние-непрежние черты, оглаживать плечи и угловатые лопатки. Она знала, что предстоящее – самое тяжелое, но всё же решилась продолжить, боясь за любовь:       – Я знаю, – сипло выдохнула Персефона, – и помню, что ты создала меня своим даром, и только благодаря тебе, твоему упорству и любви, я появилась на свет. Я знаю это. И я благодарна тебе бесконечно всем сердцем и всей душою за этот шанс прийти в мир… Но я не могла больше быть в той клетке. Мне жаль если я подвела тебя и не оказалась тем ребенком, на которого ты уповала, создавая из роз новую жизнь. Однако, заперев меня в своем доме ничего хорошего это не дало. Я так отчаянно желала жить, понимать, чувствовать…       Всё поглотила тишь. Даже Эрвин и Ханджи не производили на свет ни звука замерев, хотя имели полное право прервать разлившийся монолог. А Леви с интересом наблюдал за открытым для него лицом Деметры, которая отчаянно жадно впитывала информацию из уст дочери. Он затаил дыхание, ощущая всеобъемлющую гордость за Кáту, теперь такую смелую – она сама заступалась за себя, отстаивала убеждения против главной фигуры в её жизни – матери и прародительницы. Его губы растянулись в бесхитростной тёплой улыбке, когда Персефона, поцеловав ладони Деметры, заглянула той в глаза, упорствуя.       – Матушка, даже великие древа, вырастив плод всё же под тягой земли, отпускают его, и плод падает, чтобы через какое-то время взрасти таким же деревом. Птицы, свив удобные гнезда для своих детей, вскармливают их, но приходит пора, и они дают птенцам упорхнуть, найти собственный дом. Они даруют им свободу – величайший подарок после дара жизни. И я знаю, что я просила крайне многого, но это единственное, чего желало мое сердце. Я желала найти мужчину, с которым сумею создать семью. И в день побега… я нашла его. На той поляне, куда прибежали нимфы в поисках. Леви предложил мне столь многое, ничего не требуя взамен… Прошу, любимая моя матушка, разреши мне быть счастливой…Отпусти меня в жизнь…       Тяжесть слов повисла в воздухе, эхом отражаясь от белых мраморных стен залы судилища. Богиня плодородия выглядела совершенно потрясенной, борясь с противоречивыми чувствами. Но вот она вздыхает глубже, тяжелее. Ласковее. Хватка пальцев на пе́плосе дочери теряется, и теперь мать и дочь просто стоят в тёплых объятьях.       Голос оцарапал горло хрипом, сделавшись глубже:       – Боги… Смертные… Все матери едины: мы слишком боремся за детей и не сразу замечаем, как скоро вы вырастаете, уж более не нуждаясь в опеке… – Деметра украдкой вытирает влагу, украсившую её щёки непрошенными узорами, а следом улыбается через силу Персефоне. – Я не обещаю, что смирюсь с этим быстро, однако… Я была бы глупа, положи не замечать очевидного и дальше… Ты стала такой взрослой, моя милая, моя любимая... Видимо, мне подобно дереву пора отпустить тебя. И хоть свершённому браку богов не требуется благословление, но я благословляю тебя и твоего мужа на счастье… – подумав, Деметра добавляет тише с горько-кислой усмешкой: – Никогда бы не решила, что предсказание было о тебе…       – Предсказание?.. – оторопев, повторяет Кáта, оглядываясь на мужа и Олимпийцев.       Афина, хранившая доселе молчание, громогласно замечает:       – Мойры давно даровали миру пророчество о родственных душах: чёрной и белой, что встретятся до начала зари и даруют друг другу утерянное. Родственных душах, встречу и путь которых не в силах предотвратить ни боги, ни мойры, ведь эти сердца – часть единой любви. – Ханджи со смехом подмигнула Персефоне, а затем – сильно хлопнула ладонью Эрвина по плечу, что Зевс даже посторонился, ойкнув: – Ты старый пройдоха, ты знал, что они предначертаны друг другу!       В наступившем сумбуре Кáта рвано вздохнула, чувствуя, что у неё начинает кружиться голова. Вот что она ощутила в тот первый день: рябь по сердцу, волнение, внезапный уют – это была нить, связывающая их с Леви души. Его, чёрную, ведь он вышел к ней из тьмы ночных сумерек, и её, белую, ведь она стояла, освящённая лампадкой в руках. Аид даровал ей свободу, наконец-то показав, что Персефона действительно может делать нечто большее, чем просто растить растения на грядке по указке… А она?.. Что ему даровала она?..       Кáта оглянулась на Леви, жадно всматриваясь в его голубо-серые глаза, устремлённые к ней, полные трепетной нежной любви, в которой не страшно было раствориться.       Краски. Жизнь. Веру в то, что его мрачное царство способно оказаться не таким уж и тёмным, а он может быть любим и счастлив.       И в этот момент сердце Аида и Персефоны будто бы замерли, остановились, чтобы следом начать биться вновь. Но уже в ином, одинаковом ритме. Едином.       Их радость прорвалась, хлынула волной, утопив все оставшиеся недомолвки, печали – как прибой уносит в море с берега ракушки. А Деметра вновь расчувствовалась, уронив несколько слёз, однако не дрогнула и пожала руку зятя, обменявшись с тем улыбками. Эрвин и Ханджи синхронно ударили копьями о пол, возвещая о достижении согласия. И суд завершился, как и всё бренное, уступив место чувствам.

╔═══════ ⊱⋅ ✿ ⋅⊰ ═══════╗

      Небо запорошило мелкими кучевыми облаками. Пуховые барашки задорно возвещали о скором дожде, давно желанном сухой почвой. Теперь греки с удивлением замечали перемены пейзажей в полях и лесах: заморенная неведомой силой земля наливалась дыханием – то были совместные усилия Персефоны и Деметры. Богиня весны простыми движениями рук восполнила утраченную жизнь в слоёный пирог планеты, а властительница плодородия сподвигла зачатки семян взрасти.       Теперь солнце уже клонилось к закату: Гелиос гнал лошадей своей колесницы к горизонту, грозясь нырнуть в Эгейское море, а они никак не могли разойтись. Прощание с матерью оказалось для Кáты необычайно сложной задачей: даже после сотни рассказанных историй, поделенных воспоминаний, обнявшись и разойдясь, они снова сбегались обратно на полпути между Олимпийским дворцом и каретой Аида. И разговор начинался заново – мерный, как равнинная река.       Но вот река достигает моря, упокаиваясь в шепоте волн. Последние слова сказаны, а обещания даны, и Персефона ускользает из материнских пальцев, подходя к колеснице мужа – потому что наступила пора возвращаться домой.       Леви любовно чувственно улыбается ей, с заботой протягивая ей ладонь. Её миниатюрная жемчужно-розовая рука ложиться на мозолистую кожу искусного воина – так правильно, уверяя, что они действительно были созданы друг для друга.       Глаза цвета лесной листвы устремляются к его омутам-топазам – и ровно в этот миг их посещает дар, свойственный множеству детей Олимпа. Дар предвиденья.       Калейдоскоп образов и картин, смешавшись, вспыхивает мерным светом ярче Стикса. И расцветает живительным фонтаном оазиса в пустыне. Их будущность укутана счастьем, размеренным, цельным, вплетённым в их золотые нити Судеб, которые мойры отныне плетут только вместе.       Царство мёртвых разрастается под слаженным правлением владыки теней и весны. Кáта ощущает, как губы её трогает безмерная ласковая улыбка, когда в видениях она разглядывает мелкие сюрпризы, смех, танцы в неночном свете, спонтанные поцелуи, доверительные разговоры, обещанные им временем. А Аид трепетно выдыхает, видя детскую колыбель в их замке: у них появятся дети. Чистое материальное явление любви. Это и близко, и далеко, но они – бессмертные боги, а значит, года в клепседире сочтутся правильно, пока в бренном мире будет кипеть история.       Далёкие от интриг Олимпийцев и распрей человеческого племени, они будут известны призрачными божествами: правителем-судьёй, распределяющим души, и владычицей жизни, придающей почве силу порождать новое. В видениях мелькают прогулки в садах, звонкий смех и безмерная самозабвенная радость – они не ограничены лишь Эребусом. Напротив: семья гуляет в мире людей, с детским озорством притворяясь простыми путниками – лучше всех актёров; они навещают Деметру, и в эту пору буйство природы трактуется смертными милостью Олимпа, наполняя алтари дарами и подношениями.       Её смелость сделала всё это возможным.       И в это счастье Кáта шагнула, оказавшись в колеснице с ним. Она не спрашивает, а видел ли он то же, что и она – знает ответ. Лошади нетерпеливо топчутся и фыркают, желая поскорее отправиться в путь.       – Поехали домой? – спросила она так просто, растапливая его сердце в очередной раз, заставляя приятно сжаться. Дом. Как чудесно это прозвучало из её уст.        – Да, весна моя… – Аид кивнул. Его душа затрепетала трепетным огоньком: он даже не думал, что это возможно, испытывать столь сильные чувства к кому-либо. Но Кáта вошла в его жизнь и полностью перевернула привычный мир. Карета встрепенулась, двинулась вперёд и взлетела, воспаряя меж пушистых облаков.       И там, соединив их руки в замок, где их мог разглядеть сам Хаос – прародитель мира – Леви нежно поцеловал жену, крепче обняв её.       – Я люблю тебя, Кáта… – прошептал он с улыбкой. И Персефона не могла быть более счастливой из всех живущих смертных и бессмертных.       Ответ зародился в груди, явился на свет столь легко:       – А я люблю тебя, Леви…       Ветер развевал каштановые волосы, пока колесница летела по воздуху, унося их в легенды и сказания аэдов, воспевающих величайшее чувство, властное над богами, Смертью и самой Судьбой – истинную безмерную любовь.