Счастливого Рождества

      Густой аромат корицы и имбиря, мёд, сладковатая ваниль, терпкий кардамон и резкая нота гвоздики… Ханну не любит, когда дома пахнет выпечкой, — это напоминает ему о работе, — но для Рождества и имбирных пряников готов сделать исключение. Не потому, что любит Рождество или пряники, — но их обожает Вилле, и ради его радости можно немного потерпеть.       Он раскатывает тесто и вырезает жестяными формочками фигурки: звёзды, ёлочки, круги и квадраты, — когда пристроенный на краю стола и уже слегка припорошенный мукой мобильник издаёт дребезжащую трель. Ханну бросает задумчивый взгляд на экран: а вот и Вилле, стоило только вспомнить. Отвечать или нет? Обычно тот не дёргает его без повода — правда, иногда считает поводом «я в магазине, что взять к чаю?», но не так уж часто.       Задумчиво покачав головой, он отряхивает руки от муки и берёт трубку.       — Да? — коротко и сухо: Вилле не обидится.       — Эм, Ханну... Ты не против, если к нам на ужин придёт Туоми?       Неожиданный вопрос в семь вечера в канун Рождества, учитывая, что Туоми можно назвать в лучшем случае приятелем Вилле, и то потому, что при зашкаливающем дружелюбии бывшего пса его приятелями могут считаться все, кроме тех, кто активно этому сопротивляется.       Ханну морщит нос: для него самого Туоми... ну, наверное, никто?       Ту-о-ми. Вредный ребёнок, потом вредный подросток — всех его выходок и не упомнишь (а уж если послушать Пайю — совсем беда). Но после истории со снами он стал потише, по крайней мере, больше не терзал гитару и уши окружающих. Ханну несколько раз видел его в лесу с кантеле, но никогда не подходил; они не общались, и он не видел причин начинать.       Летом Туоми ночевал у них перед тем, как уехать в город, где поступил в колледж: поругался с матерью и сестрой и собирался провести ночь на автобусной остановке. Там его и нашёл Вилле — и, конечно, не оставил. Ханну был не особо рад, но Туоми оказался терпимым гостем.       …то есть, незаметным. Переночевал в спальнике на полу, за завтраком особо не болтал, потом сразу уехал — на первом утреннем автобусе.       А теперь что? Он ведь, надо думать, приехал на Рождество к родне. Ужин в кругу семьи, визиты к друзьям и всё такое, — вот только с ужином явно не сложилось, а Вилле решил, что с этим нужно что-то делать.       (Пайю, наверное, так и не простила брата за то, что он поступил в колледж на ту специальность, на какую считал нужным, не слушая её мнения. Ханну, хоть и редко в чём-то с ней соглашался, тоже считал, что фольклорист — странная профессия, но какое его дело?)       — Не против, — вздыхает он. Очень похоже, что «на ужин» на самом деле означает «и переночевать», потому что поздним вечером в Сочельник автобуса точно не дождёшься. Ладно. Так и быть. Раз уж к восемнадцати годам Туоми научился быть незаметным. — Только предупреди его, чтобы на празднование не рассчитывал.       Они с Вилле спокойно и вкусно поужинают и лягут спать — как обычно. Никаких гостей, веселья, шума… На двери висит пластиковый венок (чтобы Пайю отвязалась), на окне — гирлянда белых огоньков (потому что Вилле нравятся огоньки), на столе стоят еловые ветки в банке (потому что Ханну нравится запах хвои) — вот и все атрибуты праздника. Ну, ещё подарки утром, но Ханну определённо не собирается ничего дарить внезапно свалившемуся на голову гостю. Да и нечего. Разве что пару мандаринов, если с вечера останутся.       — Да. Ага. Спасибо! — радостно отзывается Вилле — и вешает трубку.       Перезванивает через пару минут.       — А хочешь к чаю шоколад со вкусом имбирного пряника?..

***

      Вилле возвращается к восьми, надо полагать, закончив свои суматошные предпраздничные визиты; приносит волну холода из распахнутой двери, снег на ботинках и чуть-чуть в волосах, горсть карамелек в одной руке, а в другой — ту самую шоколадку, хоть Ханну и сказал, что её не хочет.       Ханну как раз вытаскивает пряники из духовки. Что ж, видимо, украшать их глазурью он сегодня уже не будет.       Туоми, который следует за Вилле, выглядит как проигравший снежную баталию: у него снег далеко не только на ботинках, — так что в ответ на приветствие Ханну хмыкает:       — Ага. А теперь выйди и отряхнись на крыльце. Вилле, помоги, ну что ты встал!       Они снова заходят через пару минут: Вилле смотрит на него с явным осуждением (между прочим, он не обещал быть дружелюбным!), Туоми — одновременно смущённо и с вызовом, но держит язык за зубами.       — Вот теперь — добрый вечер, — с коротким смешком кивает ему Ханну: огорчать Вилле он всё-таки не хочет. Наугад предполагает: — Попался Йонне и Йооне? Или Ооне и её мелким бандитам?       Туоми морщится, стягивает криво надетую шапку — медно-рыжие волосы растрёпаны до безобразия и завиваются от влаги ещё сильнее, чем обычно. Неохотно отвечает:       — Пайю. Почему она не может просто оставить в покое меня и мою жизнь…       И что она сделала, интересно знать? Кидаться снежками — не очень-то её стиль. Хотя нет, на самом деле — не интересно.       — Потому что это Пайю, она такая, — отзывается Ханну почти сочувственно: его она тоже всё никак не оставит в покое.       Зато ему наконец удалось убедить родителей, что он справляется сам и не страдает от одиночества, что не нужно устраивать столько суеты — вообще и вокруг Рождества в частности, что если их пригласили в гости друзья в Швеции — то пусть едут, он проведёт праздник с Вилле, а семьёй можно будет встретиться позже, например, на Новый год.       Его родители, в общем-то, хорошие, если видеться с ними раз в месяц.       Ханну совсем не хочется обсуждать Пайю и выслушивать жалобы, так что, пока Вилле не успел пуститься в сочувственные расспросы, он резко меняет тему:       — Давайте-ка к столу. Только, Вилле, не забудь вымыть руки!       Вилле, который полжизни был собакой — и в таком качестве терпеть не мог мыть лапы после прогулки, — будучи человеком, тоже постоянно забывает.       Не то чтобы сам Ханну всегда мыл руки, но он как-то привык уже следить, чтобы Вилле в непривычной для него человеческой жизни всё делал правильно.       А если Туоми не помоет руки — его проблемы.       Что не может не радовать — у него нет при себе его ужасной гитары. Только… кантеле, с удивлением замечает Ханну, когда гость пристраивает в углу небольшой рюкзак. Чехол, который к рюкзаку приторочен снаружи, — определённо для кантеле.       Не то чтобы ему интересно, какой инструмент таскает с собой Туоми. Лишь бы в его доме не играл ни на каком.       И никакой застольной беседы. То есть, Вилле, конечно, будет болтать так или иначе, но он давно уже приучился не говорить с набитым ртом, а поесть любит не меньше, чем общаться. На столе запечённая свинина, картофельная запеканка и рисовая каша (а миндаль Ханну припрятал в карман, чтобы потом подбросить в тарелку Вилле — пусть порадуется), сыр и солёная рыба, яблоки и мандарины, — выбор между едой и болтовнёй будет трудным.       Конечно, сам Ханну болтать не собирается.       Туоми тем временем вытаскивает из рюкзака бутылку готового глёгга — только разогреть, и на это Ханну одобрительно кивает: придётся кстати, готовить ещё и глёгг он поленился.

***

      Разговор не то чтобы не клеится, но, кажется, Туоми неловко говорить только с Вилле, в то время как Ханну молчит.       Не его проблемы.       Но к слову о проблемах…       — Сегодня будет северное сияние, да? — он, стараясь не морщиться, трёт виски: буквально чувствует, как подкрадывается головная боль.       Встрепенувшись, Туоми поднимает взгляд от тарелки:       — Пойдёте смотреть?       — Нет! У меня от этого дерьма голова раскалывается.       — В прямом смысле, — поясняет Вилле прежде, чем Туоми задаст какой-нибудь дурацкий вопрос, и Ханну придётся ответить на него так, как заслуживает глупость. — У Ханну мигрень каждый раз, когда появляются «лисьи огни», и от неё никакие таблетки не помогают, так что сейчас он пойдёт к себе, а мы будем тут сидеть тихо-тихо, чтобы его не тревожить.       Всё правильно говорит. Только…       — Вилле, не смотри на мою тарелку с такой надеждой, — фыркает Ханну. — Пять-десять минут, чтобы доесть, у меня ещё найдётся.       И два последних ломтика солёной форели он точно не отдаст, Вилле и так слопал её больше всех!

***

      Поначалу, сразу после превращения, Вилле по собачьей привычке спал вместе с Ханну, но вообще-то кровать была узковата для двух человек. И человеку, считал Ханну, нужна собственная комната.       …а потом, когда начались все эти проблемы с сияниями и мигренями, в спальню, которую они оборудовали на чердаке, перебрался он сам: чтобы Вилле мог оставаться внизу, приходить, уходить, заниматься своими делами, не мешая ему.       На чердаке прохладно, тихо и темно, пахнет деревом, сухой хвоей и немного пылью. Ханну кутается в одеяло, замирает, будто пытаясь спрятаться — переждать, перетерпеть.       Грёбанная зима, грёбанные сияния, грёбанная жизнь.       Только бы никто по соседству не решил запускать фейерверки!       Чердачный люк хорошо смазан и открывается почти бесшумно, пол не поскрипывает под ногами, но головная боль уже набрала силу, и даже просто движение рядом как будто давит на виски. Ханну молчит: не огрызаться на Вилле у него пока ещё хватит сил, — хотя представления не имеет, что тому могло понадобится. Знает же, насколько всё скверно. (Мерзкий, мерзкий лисий дух, который втянул их в свои махинации, — и если пёс Вилле всего лишь стал человеком, то Ханну получил мигрени от северных сияний! За что ему это?)       И что же всё-таки Вилле понадобилось?       Только это не он.       — Могу я попробовать сыграть на кантеле? — голос Туоми раздаётся совсем рядом — очень тихо и до странности напевно. — Мне обычно помогает от головы, и госпоже Хилье тоже...       Не огрызаться на него, который для Ханну никто, нет ни сил, ни желания.       — Заткнись. От тебя только хуже.       — Я могу помочь, — всё так же тихо и напевно возражает Туоми.       Он что, спятил? Какое «помочь» бренчанием на кантеле? Сейчас, когда от любого звука раскалывается голова?       — Заткнись!       Ханну вскидывает руки, зажимая уши, и слишком резкое движение тоже делает хуже, так что он снова замирает, пережидает вспышку боли. Даже ругаться больше не может и не хочет. Но Туоми действительно заткнулся, осознает он с удивлением, когда начинает замечать хоть что-то вокруг.       И тогда тишину вдруг нарушает звук кантеле — одна тихая нота, хрупкая и прозрачная.       «Прекрати это».       Ещё одна — на полтона ниже, мягче.       Ханну так и не говорит ничего вслух, потому что звон струн непонятным образом не мешает. Не делает хуже.       не музыка даже — отдельные звуки, плавные, протяжные       Будто шорох дождя или течение воды в ручье, шелест ветра в листве — лёгкое дуновение, омывающее прохладой. Не громче дыхания, мягче кошачьего шага.       Туоми окликает его полувопросительно:       — Ханну?..       — Молчи.       Голос тут лишний. И его собственный — тоже.       — А музыка?       — Да.       Он не понимает, почему от звуков кантеле становится легче, это ерунда какая-то, но… «Да. Играй ещё».       Туоми играет.       Мелодия льётся текущей водой — мягко и плавно, тихо, так что Ханну даже не уверен до конца, слышит её или только чувствует. Мелькает мысль, что это как тогда, в мире-сновидении, когда музыка была движением воды, дуновением ветра, ростом трав и касанием сна…       Разве так бывает в реальности?       Но Туоми играет, и становится легче.       Ханну не знает, сколько это длится, прежде чем кантеле затихает, последние ноты растворяются хрустальной капелью. Пара мгновений тишины — и Туоми говорит еле слышным шёпотом:       — Спокойной ночи и счастливого Рождества.       Желать счастья у Ханну нет настроения, да и вообще нет сил говорить, так что он отзывается только невнятным «угу». Головная боль ушла или, может, затаилась, но он чувствует себя ужасно усталым, — только и хочется, что уснуть и не видеть снов.       Теперь он, наверное, действительно сможет уснуть.       На грани сна, мимолётно, Ханну думает, что получился хороший подарок на Рождество. Странный, но хороший. Он решает, что стоило бы подарить что-нибудь Туоми в ответ, и засыпает с этой мыслью, — правда, наутро в доме всё ещё нет ничего подходящего. Даже шоколадку скучавший в одиночестве Вилле распаковал и понадкусывал.       И половину печенья слопал, сладкоежка!       Но оставшуюся половину они все втроём после завтрака разрисовывают глазурью, и свёрток с печеньем, наверное, можно так или иначе считать подарком.       «Счастливого Рождества».

июль 2023