Эта песня – про тебя!

Уже стемнело, уже даже чуть-чуть похолодало, а по округе всё ещё разливались замечательные звуки. Карыч специально раз в месяц устраивал так называемый “Вечер музыки”, приглашая всех друзей к себе в гости. Он просил также приносить с собой свою музыку: пластинки, диски, кассеты, музыкальные инструменты. Сам Карыч с удовольствием играл на рояле, Совунья приносила старенькие пластинки, Копатыч всегда приносил с собой баян или балалайку, молодежь – какие-нибудь диски. Но вот они обычно на долго не задерживались на таком вечере, да и ближе к девяти часам Совунья мягко и ласково разгоняла их по домам, чтоб те спать вовремя ложились. Остальные же могли оставаться до конца, хоть до утра. Чай и печенье на столе могли аккуратно смениться на маленькую бутылку с настойкой – в такой вечер даже Совунья не возмущалась по этому поводу. Чуть-чуть, ну совсем чуть-чуть, особенно в такой обстановке – можно было. – Товарищи, сейчас будет ещё романс! – говорил повеселевший Карыч, разыгрываясь несколькими аккордами. – А какой? – спросила Совунья, перебирая пластинки у патефона, – Может у меня он есть. – Ты его точно знаешь, дорогая, но я лучше сыграю. – Ну хорошо. Она подошла к роялю и оперлась локтями о крышку. – Совсем как оперная дива! – заметил Карыч. – Да, есть такое. Совунья заправила выбившиеся седые пряди за уши, встала ровно, изобразив из себя настоящую оперную певицу, но потом вернулась в свое прежнее положение. Карыч сыграл ещё несколько аккордов, сложившихся в знакомую всем мелодию. Всем, даже таким далеким от классики, как Копатыч и Пин, она была знакома:

“Ночь светла, над рекой тихо светит луна, И блестит серебром голубая волна. Темный лес… Там в тиши изумрудных ветвей Звонких песен своих не поёт соловей.”

Карыч спел первый куплет, второй подхватила Совунья:

“Под луной расцвели голубые цветы, Они в сердце моём пробуждают мечты. К тебе в грёзах лечу, твоё имя твержу, В эту ночь о тебе, милый друг, всё грущу.”

Третий куплет они спели вместе:

“Милый друг, нежный друг, я, как прежде, любя, В эту ночь при луне вспоминаю тебя. В эту ночь при луне, на чужой стороне, Милый друг, нежный друг, вспоминай обо мне! В эту ночь при луне, на чужой стороне, Милый друг, нежный друг, вспоминай обо мне!”

Лосяш услышал, как последние две строчки тихо, сквозь губы, пропел рядом сидящий Пин, правда на своем языке:

“In dieser mondhellen Nacht, auf einer fremden Seite, Lieber Freund, zärtlicher Freund, erinnere dich an mich!“

Звучало это не очень привычно и складно, но по-своему интересно. То, как пели Карыч и Совунья, было красиво и тоже по-своему интересно. На пластинках и записях этот романс чаще всего пели молодые девушки с хорошо поставленным академическим вокалом. У Карыча был низкий глубокий голос, у Совуньи, наоборот – высокий и чуть дрожащий. И вместе они звучали очень хорошо. – Прекрасно, моя дорогая! – заулыбался Карыч. – Браво! – зааплодировал Лосяш, – Музыка точно про вас! Совунья смущенно улыбнулась. – Ох, а теперь я, – вдруг проговорил Копатыч, ставя стул в центре комнаты, – сменим жанр. Он сел, держа на коленях баян. Устроившись поудобнее, он растянул меха, привлекая к себе всё внимание присутствующих. После особенного, привычного, традиционного во всех смыслах звука рояля яркий звук, издаваемый баяном, бодрил и сразу же давал необходимое настроение. – Немного повеселимся! – улыбнулся он, начиная играть мелодию. – О, знаю её! – сказал Карыч, отодвигаясь от клавиатуры рояля.

“Ты весь день сегодня ходишь дутый, Даже глаз не хочешь подымать. Мишка, в эту грустную минуту, Как тебе мне хочется сказать:"

Копатыч подмигнул улыбающейся Совунье и продолжил:

"Мишка, Мишка, где твоя улыбка, Полная задора и огня. Самая нелепая ошибка - То что ты уходишь от меня"

Та подхватила знакомый куплет:

“Я с тобой неловко пошутила Не сердись, любимый мой, молю! Но не надо, слышишь, Мишка милый Я тебя по прежнему люблю!”

И припев они продолжили уже вместе:

"Мишка, Мишка, где твоя улыбка, Полная задора и огня. Самая нелепая ошибка - То что ты уходишь от меня…"

Лосяш помнил, как здорово играл и пел “Ягоду-малинку” Копатыч на Масленице в этом году, как всем было весело, как ноги тогда сами просились в пляс. Сейчас было почти такое же ощущение, ему тоже хотелось больше проговорить, чем пропеть вот это: “Мишка, Мишка, где твоя улыбка”, также покачиваясь из стороны в сторону и улыбаясь до ушей. Допевали ещё несколько куплетов Копатыч, Совунья и Карыч уже вместе. Им это было особенно в удовольствие, это была песня, знакомая им с молодости. – Ты посмотри, они прям расцвели, – шепнул Пин на ухо Лосяшу. – Да, это замечательно. – Я, кстати, тоже хотел принести сегодня музыку, но вот забыл. – А какую? – Могу показать… да хоть прямо сейчас. Думаю, этим троим сейчас не до нас, не до гостей. И действительно, они начали петь уже что-то другое, что-то свое и особенное только для них. Пин встал, обратил на себя внимание и начал прощаться, собираясь уходить. Лосяш последовал его примеру. – Уже уходите? – отвлекся от песен Карыч. – Ja, Ja, поздно уже. – Да, завтра много работы. Но вечер был замечательным! Спасибо! – Хорошо, идите, – махнула рукой в их сторону Совунья, – а мы ещё посидим. – Баян только-только разыгрался! Лосяш ещё раз поблагодарил за такое замечательное мероприятие и, попрощавшись, он вместе с Пином направился к нему в гости. – У нас снова какие-то мероприятия на ночь глядя, – заметил он. – Ну, “раз пошла такая пьянка”, как у вас говорится. Да и такую музыку я ещё никому не показывал. – Она какая-то необычная? – Nein, но я не уверен, что она сегодня понравилась бы кому-нибудь. Это далеко не романсы. Друзья уже совсем скоро оказались на месте и Пин, только разувшись, направился к стеллажам в углу комнаты. Немного порывшись среди коробок и бумаги, уронив попутно на пол пару скрученных чертежей, он поставил на стол потрепанную обклеенную скотчем коробку и смахнул с нее пыль ладонью. – И что же тут такое? – поинтересовался Лосяш, подходя к столу. – А вот, – Пин открыл коробку и выложил на стол стопку дисков, каждый из которых был в своей пластиковой коробке с цветной этикеткой. – Ух ты! Вот это набор! – Да тут их немного, можешь посмотреть, а я пока найду Radio-Tonbandgerät (магнитолу). – Чего найдешь? – негромко спросил Лосяш, не отрываясь от разглядывания дисков. – Да аппарат этот…Куда я его только припрятал?.. Пока Пин обыскивал все шкафы, углы и ящики, его друг перекладывал диски на столе. Среди них попадалось много коробочек с совершенно незнакомыми ему названиями, которые прочесть даже про себя порой не получалось. Было что-то на английском, что-то – на немецком, встретилось даже что-то на русском языке с очень знакомой картинкой. – Ого, а вот это я слышал и даже слушал когда-то, – он показал Пину, сидящему на корточках около открытого шкафа, обложку диска. – А, “König und Clown” (“Король и Шут”), – улыбнулся тот, – мне что-то даже понравилось. Правда, по-началу я добрую половину текста не понимал. Но чисто по звуку – замечательно! – Покоцанный он немного. – Да пацаны брали послушать как-то. – А-а-а, – понимающе протянул Лосяш, взял другую коробочку и сдавленно засмеялся, – а с помощью этого ты учил русский язык? Пин окинул друга и диск в его руках удивленным непонимающим взглядом, но потом тоже засмеялся. – Ну, как-никак мат – важная часть любого языка, а сборник матерных частушек – важная часть любой коллекции дисков. Я, правда, тоже далеко не все выражения понимал сперва, да и до сих пор не все понимаю. В моем языке нет таких вариаций. – Если хочешь, я могу тебе как-нибудь потом попытаться объяснить. – Дорогой Лосяш, не могу поверить, что ты знаешь столь ужасные и грязные слова! – Во времена моей бурной молодости я, будучи отпетым хулиганом, писал краской на заборах не только что-то типа: “Завуч – козёл”, но порой и что-то такое. Пин принял этот факт во внимание, продолжая поиски магнитолы. И, как это всегда бывает по закону подлости, обнаружил его в самом захламленном и дальнем углу. – Вот, нашёлся, – он поставил объемный аппарат на стол, также смахнув с него пыль ладонью, – надеюсь, что он работает. Благо, он правда заработал, подключенный к сети. – Я тебе хотел показать одну песню, – Пин взялся сам перебирать диски. – Мне уже интересно, – Лосяш сел на стул, показывая свою готовность слушать, принимать и понимать новую музыку. Пин нашел нужную коробочку с необычно цветастой обложкой, которая по ярким конфетным цветам больше подошла бы для диска с детскими сказками или песенками, но на ней были ещё четыре мужских лица со смешными гримасам. Ну точно что-то больше детское! – Знаешь, звучит она непривычно. Хотя скорее непривычно для тебя, так-то это – вполне классика своего жанра. Он поставил диск, но достаточно долго ждал, пока он начнет читаться, а затем ещё где-то раз десять или больше нажал на кнопку “переключить”, ища нужную композицию. – Вот, нашлась, – Пин очень приятно улыбнулся, отходя на шаг от стола. И с первых же секунд зазвучало что-то, совсем не похожее на сегодняшние романсы и песни с баяном, а потом сразу же пошёл текст на отборном немецком, в котором было всё, как надо: много шипящих, хрипящих, картавых звуков. Но тон был пока позитивным, будто даже веселым, пока не начался припев и проигрыш. И чуть больше чем за минуту тон песни поменялся, стал более лиричным, что было понятно даже без перевода текста, из которого Лосяш смог выцепить всего-то пару-тройку знакомых слов: “ангел”, “ночь”, “летать”, – может что-то ещё он понял и скорее всего понял неправильно. Пин все три с половиной минуты, что длятся песня, ничего не говорил и только покачивал головой в такт. Со стороны было прекрасно видно, что ему приходится совершать над собой усилие,чтоб тут же не начать подпевать во весь голос, нелепо и невпопад танцуя на месте. По окончанию песни (резкому, неожиданному на самом деле), он остановил воспроизведение и обратился к другу: – Ну как тебе? – Интересно, не слышал я прежде музыки на твоем языке, – улыбнулся Лосяш, – но затягивает, если признаться. – На этом диске пятнадцать песен, но вот именно эта меня так зацепила. Но вряд ли её кто-то ещё оценил бы сегодня, согласись, совсем ведь не похоже на романс про любовь? – Не похоже. А о чём поют? – Ох, это не перевести, это чувствовать надо! Давай ещё раз включу, – Пин перемотал запись. Снова зазвучало короткое вступление. А затем и слова:

“Ich blick von oben auf die Dächer der Stadt Wie alles schläft doch wir sind erwacht Und werden schwerelos sein”

Но Пин, будто забыв о просьбе перевести, подпевал строго по тексту, подстраивая свой тембр под тембр солиста (получалось даже похоже):

“Ein letztes mal deine Stimme hören Ein letztes mal unseren Herzschlag spüren Ich halt dich fest für immer mein”

Явно получая удовольствие от того, как неплохо у него получается подражать голосу солиста и попадать в темп, он начал пританцовывать на месте, качая головой в такт музыке. А на последней части куплета, он потянул руку к Лосяшу, приглашая его встать:

“Nächte wie die sind unvergänglich Nur ein Sprung in das Nichts Ich folge dir”

А тот даже не успел ничего сказать или возмутиться, как на припеве его рывком стянули со стула и потянули танцевать что-то наподобие вальса, очень неловкого и грубого, в котором Лосяша больше водили за собой сильными руками и он еле успевал перебирать ногами:

“Nimm mich mit Engel in der Nacht Lass uns fliegen endlos frei Durch die Wolken nur wir zwei Nimm mich mit Engel in der Nacht Lass uns fliegen Wir sind niemals aufgewacht Wir sind niemals aufgewacht”

Пин отпустил друга, который уже набрался сил, чтобы начать возмущаться. На время проигрыша можно было успеть немного оправить одежду и отдышаться. – Друг мой, что за вольности такие?.. – Извини, правда руки само собой повело. – Ты так и не сказал, о чем поётся. Тот замялся, когда начался второй куплет, будто ему было немного неловко от его перевода. Он проговаривал текст (уже не пел) опять же на немецком, пожимая плечами перед растерянным другом. – Давай ещё раз, – он протянул ему руку, снова приглашая к неловкому вальсу, – но переведу я тебе припев. Лосяш в первую секунду хотел было отказаться, но тут же передумал. Всё-таки ему эти непонятные танцы под странную музыку даже понравились. Зазвучал припев:

“Nimm mich mit Engel in der Nacht…”

– “Возьми меня с ангелом ночью”, – переводил Пин, пытаясь изобразить с другом что-то вроде парного танца.

“Lass uns fliegen endlos frei…”

– “Позволь нам летать бесконечно свободными!”

“Durch die Wolken nur wir zwei…”

– “Сквозь облака только мы двое”, – на этих словах оба как-то неловко усмехнулись.

“Nimm mich mit Engel in der Nacht…”

– “Возьми меня с ангелом ночью.”

“Lass uns fliegen…”

– “Давай полетим!” – тут Пин резко повёл друга в сторону, раскидывая руки, изображая, как ему казалось, фигуру полёта, от чего Лосяш чуть было не упал, зацепившись ногой за ногу.

“Wir sind niemals aufgewacht…”

– “Мы никогда не просыпались!” – но он удержал друга.

“Wir sind niemals aufgewacht!”

– “Мы никогда не просыпались!..” И тут же припев зазвучал повторно. И Пин пропевал его уже на русском, а Лосяш лишь успевал подхватить окончания фраз:

“Возьми меня с ангелом ночью. Позволь нам летать бесконечно свободными, Сквозь облака только мы двое, Возьми меня с ангелом ночью. Давай полетим, Мы никогда не просыпались! Мы никогда не просыпались!”

И после проигрыша, пока оба оправлялись после странного танца и переводили дух, песня резко оборвалась, хотя казалось, что окончание должно быть совсем другим. Пин поставил воспроизведение на паузу. Смотря на даже смущенного от этого всего Лосяша, он вдруг легко засмеялся. – Ну что смешного? – Лосяш, дорогой, ты ужасно танцуешь. – Друг мой творческий, а вы зато неплохо поёте. Но танцуете тоже ужасно! И он тоже засмеялся, садясь на стул. – А почему тебе так нравится эта песня? – Она звучит красиво, – тот пожал плечами, присаживаясь на стол. – Да, правда красиво. А текст? Припев звучал интересно. – Я тебе первый куплет не перевёл:

“Я смотрю сверху на крыши города, Как будто все спит, но мы проснулись И будем невесомы. Услышать твой голос в последний раз, В последний раз почувствуй, как бьется наше сердце, Я держу тебя крепко, навсегда, мой. Такие ночи, как эта, вечны – Просто прыжок в небытие, Я следую за тобой!”

Пин прочитал его, как стих. – Второй более грустный, а вот первый мне очень нравится. Знаешь, он будто про настоящий полёт, про крылья, наверное. – Друг мой, ты ведь строил самолёты! Эта песня – про тебя! Пин удивился такой мысли. Она правда не приходила ему в голову: такой образ, лиричный, грустный, но красивый, он не примерял на себя никогда. – Думаешь? – он даже смутился. – Да! Лосяш наблюдал за тем, как его друг всё больше и больше смущался, мягко улыбаясь. Нечасто, очень нечасто, его можно было увидеть таким. – А тогда про кого же я мог говорить: “Я держу тебя крепко, навсегда, мой”? – Про кого? – Лосяш вдруг задумался, – Ну, сегодня ты достаточно крепко меня держал… – Правда?.. – Ну я чуть не упал, но ты меня удержал. Хочешь, можешь говорить так про меня. – Хорошо, друг мой, буду думать так про тебя, – Пин протянул ему сжатую в кулак руку. – Я буду даже рад, – Лосяш повторил его движение. Чуть посидев, касаясь кулаками, они опять начали смеяться. Вечер получился забавным и интересным. Странные танцы и новая музыка оставили приятное впечатление. Пин потом предложил послушать и другие песни с этого диска, снова задержавшись на этой. Ну и снова пригласив друга неумело танцевать, стараясь вальсировать под не очень удобный под это темп припева. А фраза "Мы никогда не просыпались" звучала в голове у Лосяша ещё долго, как на русском, так и на немецком языке, причём именно голосом Пина.