День за днем. Эпизод 4

В четверг наступает час Х. Я уже в курсе, что приличных фоток на номер кот наплакал, остальные на троечку, что Чесноков всего месяц проработал художественным редактором в «Мачо», а до этого подвизался на вольных хлебах, неизвестно где… Неизвестно, потому что ответа на мой запрос в агентство Дэна Рэйнолдса все еще нет, а Вика, с которой мы пообщались неофициально, в американских средствах информации ничего вразумительного о фотодеятельности Анатолия Чеснокова, увы, не нарыла – походу его там никто не знал и не знает. Сегодня ко мне в офис должен заглянуть Андрей, с последними известиями с фронтов и я постаралась приодеться не слишком по-деловому – к черной юбке с врезными карманами выбрала темно-синюю блузку с короткими рукавами и с открытым вырезом, украшенным широкими завязками на груди. Зато на голове Анюта соорудила нечто южное, испано-классическое - расчесала волосы на пробор, сплела из них широкую халу и как-то скрепила все это на затылке – теперь боюсь лишний раз дернуться. Длинные наклеенные ресницы и темно-красная помада дополняют соблазнительный южный образ. Собираемся на оперативку обычным составом и рассаживаемся тоже более-менее привычно – по одну руку от председательского кресла я и… Кривошеин, вместо Калугина, по другую руку – Зимовский с Галей. Странно, но Чеснокова среди нас нет, то ли не пригласили, то ли занят. Пока рассаживаемся, шеф молча стоит возле своего кресла, рассматривает распечатки знакомых фотографий, а потом с размаху швыряет их на стол: - Ну, что, марксисты - ленинисты. Он нависает, склоняясь над фотографиями, и обводит взглядом присутствующих: - Доигрались в перестройку? Зимовский тянется к картинкам: - Что вы имеете в виду, Борис Наумыч? Сдвинув хмуро брови, беру парочку и себе. Егоров продолжает генерировать, надвигаясь то на наш ряд, то на противоположный: - А может быть мне, кто-нибудь объяснит, как называется это вот направление в современном искусстве - трэш, авангард или притивизм? Он возмущенно тычет пальцем в картинки. Я думаю чеснокизм, но другого-то фотографа у нас нет… Шеф отзывается о его творениях по-другому: - В нашем журнале всегда это называлось шило! Указательным пальцем он его и демонстрирует, тыкая вверх: - И сейчас это шило нам воткнули. В одно место. Задумчиво тереблю пальцами ближайшую распечатку. Сравнение красочное и точное, прочистив горло и прикрыв глаза, тяну кулак к переносице почесать нос: - Кхм… А где сам-то виновник торжества? Егоров буянит все сильнее, нависая над нами, и от этого становится неуютно - уперев руку в подлокотник, еложу в своем кресле, будто и правда в нем шило. Догадываюсь в чем дело, но здесь не место и не время для обвинений, в чей либо адрес – фактов у меня мало, а плюха с приемом на работу, все-таки, моя. Егоров повышает голос: - Чего молчим? Через несколько дней нам номер сдавать, а у нас оформление - ноль! Зимовский поднимает руку, а я молчу, уткнув глаза под стол – мне сейчас очень даже легко оказаться крайней в раздаче. Хотя, похоже, к центральной статье, про верность и предательство бывших друзей, одну из тех самых, что изодрал Зимовский, у шефа претензий нет. Егоров рявкает: - Слушаем! - Борис Наумыч, мне кажется надо организовать повторную фотосессию. Шеф, сделав восхищенное лицо, хлопает в ладоши? - А-а-а…, гениально! Убираю руки со стола и поднимаю на начальника недоуменный взгляд - а он то, что предлагает? Оставить все, как есть? Вполне разумное решение – из двух троечных фотосессий, отберем на одну четверочную. Егоров теперь нависает над Зимой, положив руку на спинку его кресла: - Только у нас сейчас четверг! А ты не задумывался, когда и с кем? Антон осторожно развивает свою мысль: - Борис Наумыч... Если, ну, в принципе… Егоров отходит от него, отворачиваясь к окну. - Если некоторые отделы, в частности отдел моды, выйдут на работу в субботу. Зимовский бросает взгляд на Галину и та взвивается: - Что-о-о? Антон уже тверже повторяет: - В субботу…, то к понедельнику, я думаю, можно успеть подготовить фотосессию. Внимательно слушаю и, в общем-то, соглашаюсь. Могу даже тоже выйти и помочь. Егоров идеей проникается и, развернувшись к нам, крутит в воздухе рукой, задумчиво вперив взгляд в пространство: - Вариант. Любимовой предложение не нравится, и она набрасывается на Антона: - Может, ты себе сам субботник устроишь? Шеф, уже воодушевившись новым планом, примиряюще поднимает руку: - Спокойно Галина, Антон Владимирович тоже выйдет в субботу на работу. Вижу, как у Антохи вытягивается физиономия, а Галя наоборот удовлетворенно усмехается. - А я то, зачем? - Ну, а как же, кто-то же должен контролировать процесс. Он грузно опирается рукой на свое кресло, другую засунув в карман, и уже не бесится. - Если мы субботу объявляем рабочим днем, то начальник должен здесь присутствовать. Зимовский, тряся протестующе головой, пытается перевести стрелки: - Э-э-э…, я не самый главный начальник. Егоров, подбоченясь, его обрывает, выделяя каждое слово: - А мне не нужен самый главный начальник. Мне неудобно оставаться в стороне, тем более, что не против и поработать: - Борис Наумыч, я тоже, в принципе, могла бы. - Нет, не могла. - Почему? - Потому что главный редактор не должен заниматься костюмами и реквизитом. Он поворачивается к Галине и повышает голос: - Я правильно говорю? Та судорожно кивает несколько раз. - Если я правильно говорю – все, марш на баррикады! Шеф взмахивает руками в сторону двери и снова отворачивается к окну, положив одну руку на спинку кресла, а другую, уперев себе в бок. Зимовский, поправляя галстук, с кислой физиономией поднимается из своего кресла, потом встает Валик, Галина. Вслед за всеми иду и я. *** С Андрюшкой встречаемся в кафе – обедаем вместе. Он возвращает мне чесноковское портфолио, которое я ему таки всучила позавчера, кстати, тоже во время обеденного перерыва, и уверяет, что там много плагиата. Даже показывает парочку, называя фамилии авторов. Ну, что же это лишь подтверждает пришедший полчаса назад факс из Нью-Йорка, что никакого Anatoliy Chesnokov, они не знают. С таким набором фактов, благословляю Калугу на встречу с Егоровым. Будет лучше, если он сам, без моего участия, разложит шефу все по полочкам и то, что слышал, и то, что узнал, и то, что изучил. Ну, а через два часа, встреча высоких сторон оканчивается срочным созывом руководящего состава в зал заседаний. Отодвинув кресло, сажусь на привычное место и, разложив на коленях портфолио Чеснокова, пытаюсь понять, про какой такой плагиат намекал Андрей. Сам Калугин топчется возле шефа у окна, пытаясь ему что-то втолковать, а Зимовский вновь устраивается напротив меня и бросает настороженные взгляды на начальника и его гостя. Видимо, речь у них о каких-то специфических производственных тонкостях и шеф восклицает: - Я не специалист, Андрей! - Борис Наумыч. В зал заходит Чесноков, с портфельчиком в руках и проходит в начало стола, где останавливается возле Андрея и потом вопросительно смотрит на меня. Закрыв папку, ставлю ее вертикально, уперев себе в колени. Егоров, отступив от Калугина, отворачивается к окну, давая возможность начать разговор другим. Анатолий любезен: - Добрый день. По какому поводу консорциум? Инициативу на себя берет Андрей - коснувшись рукой плеча Чеснокова, он не лукавит: - Да, все, по-твоему. Чесноков оглядывается на Калугина, продолжая удерживать радушное выражение на лице: - О, здорово! Какие люди. Потом ко мне: - А что делает здесь этот товарищ? Похоже, нервничает засланный казачок, чует погибель. Краем глаза вижу, как улыбка сползает с его лица, но пока молчу, чуть склонив голову набок - предоставляю возможность все объяснить самому виновнику поднятой бури. Андрей, усмехнувшись, оглядывается на Егорова, который уже развернулся и внимательно следит за перепалкой. Калугин переходит в наступление: - Э-э-э…, скажите Анатолий, можно взглянуть на ваше портфолио? - Не понял? Наумыч поторапливает: - А что тут непонятного, покажите нам свое портфолио. Внимательно слежу за спорящими, и готовлюсь к нанесению главного удара. Анатолий наклоняется в мою сторону: - Маргарита Александровна, может быть, вы объясните, что здесь происходит? На самом деле я меж двух огней – это же я принимала Чеснокова на работу. Если бы Андрей еще тогда посмотрел портфолио и нашел этот свой плагиат, не пришлось бы сейчас здесь оправдываться и мне. Не такой уж я специалист в фотографах-профессионалах, меня обмануть легче, чем Калугина. Лица присутствующих, как по команде, поворачиваются ко мне, и я кидаю на стол папку с фотографиями: - Пожалуйста. Поставив локти на поручни кресла, и сцепив пальцы в замок, отворачиваюсь, показывая Анатолию, что союзницу в моем лице он не найдет. Чесноков кисло улыбается: - По аккуратнее, пожалуйста. Андрей тянется за папкой и язвит, бросая укоризненный взгляд в мою сторону: - Ну, действительно. Взяв альбом в руки, он разворачивает его к себе, открывая обложку. - Так, вот, меня интересует только одно – какие вот из этих работ ваши? Он трясет альбомом и я, уже представляя дальнейшее развитие сюжета по ролям, с ехидной улыбкой жду ответа. Чесноков, возмущенно качает головой: - По-моему, это - хамство! Калугин вздергивает брови вверх, а Егоров не может удержаться: - Нет, нет, это не хамство. Просто покажите, вот, пальчиком, какие здесь ваши работы. Анатолий уверенно и членораздельно повторяет, указывая на первую фотографию с негритянкой: - Здесь все работы мои. Зимовский с кислой физиономией отводит взгляд, качая головой. У Антохи нюх на опасность почище, чем у бойцовой собаки, он прекрасно понимает - просто так, Калуга, такие вопросы задавать не станет. Андрей делает удивленное лицо: - Серьезно? Перелистнув пару страницу, добавляет язвительно: - Н-н-н, а мне показалось, наверно, что вот эта работа Беляева. Мне снизу не видно, но я помню это фото, Андрей показывал - там обнаженная девица прижимается к мутному стеклу - все прилично, красиво и эротично. Самое оно для «Мужского журнала». - И это работа Беляева. Да и эта, и эта работа, то же Беляева. Андрей с усмешкой смотрит на Чеснокова: - Или он вам их подарил? Чувствуется, что наш новый худ. ред. растерян, но пытается держать удар: - Я не знаю никакого Беляева. А эти работы мои! Он уверенно тычет пальцем в портфолио. Андрей продолжает свою партию и, поджав нижнюю губу, скептически кивает: - Забавно. Егоров позади председательского кресла, вижу, весь исстрадался, топчась там и, видимо, чувствуя себя от слишком профессиональных разговоров не в своей тарелке. Что поделать, наш главный марксист привык рубить саблей, а не выяснять тонкости искусства. Чеснок уже нервничает: - Что тебе забавно? - Ну, просто Беляева вся Европа знает. Прикрыв глаза, отворачиваюсь, может Европа и знает, а я вот нет. Вот и дала маху. - А ваш художественный редактор ничего не знает, ну хотя снимает один в один. - Слушай, ты. - Что? Пора вмешаться в эту песочницу, и я вскакиваю: - Стоп – машина! Вместо профессиональных доказательств, детский сад и драка за игрушки. Влезаю между спорщиками, удерживая Андрея, потом разворачиваюсь к Чеснокову: - Я сделала запрос в Нью-Йорк. Никакой Анатолий Чесноков у Гарри Рэйнольдса не работал или вы там под псевдонимом проживали? Оставив висеть вопрос в воздухе, усаживаюсь на прежнее место. Или он не Гарри, а Джеймс? Нет, Дэн! А, какая разница… Чесноков блеет хорохорясь: - Я не совсем понимаю, что здесь устроили. Егоров не выдерживает и, оттесняя Калугина, выскакивает из-за кресла, наливаясь кровью: - Слушай, пошел вон отсюда! Анатолий совсем теряется и удивленно ведет головой: - Что…, фх-х-х..., не понял? - Пошел вон, я сказал. Или может сейчас охрану вызвать? Я уже не вмешиваюсь, наблюдаю, как Зима исподлобья смотрит на разбушевавшегося шефа, а Андрей стоит, опустив глаза в пол. Чесноков еще трепыхается: - А у меня контракт. - С этим контрактом можешь смело пройтись в туалет! Действительно, там наверняка есть про испытательный срок, и спорить бесполезно. Калугин кладет руку на плечо Егорову, пытаясь успокоить бушующий смерч, но Наумыч продолжает выплескивать негатив: - Да! Если будешь подавать в суд, не забудь, что Монну Лизу нарисовал тоже ты! Отвернувшись, усмехаюсь, не обращая внимания на недобрый взгляд Зимовского – что еще раз подтверждает, что без этой гниды не обошлось. Андрей предпринимает новую попытку погасить тайфун: - Борис Наумыч, не надо, успокойтесь. Оглядываюсь на троицу спорщиков, не убирая усмешку с губ. Калугин вручает Чеснокову его фальшивое портфолио на дорожку и тот кланяется в мою сторону: - Честь имею! Весьма сомнительное утверждение. Как только дверь за ним закрывается, Зимовский вскакивает со своего места и устремляется, огибая стол прямо ко мне, расталкивая всех на пути: - Ну, что, может, объяснишь? Встав позади моего кресла, он нависает сверху, словно карающий меч. Наверно таким сейчас себя и представляет. А что, лучшая защита - нападение. Насупив брови, спокойно переспрашиваю, даже не повернув головы: - Объяснишь, что? - Каким образом, у нас в редакции оказался человек с липовым портфолио?! Мне бы тоже хотелось это знать, и к тому же почему он оказался именно из «Мачо», куда Зимовский с Лазаревым уже сливали один раз нашу обложку. Но сейчас главный вопрос другой - как выпутываться. Вяло отбиваюсь: - Слушай, Зимовский сядь, не до тебя сейчас. - Чего-о-о? Ничего. Можно подумать ты знаешь, кто такой Беляев, блин! Егорову тоже не нравится идиотское выступление Антона и он пресекает его: - Не мельтеши, Зимовский. Шеф разворачивается к нему спиной, погружаясь в свои думы, а Андрей брезгливо разглядывая Антона, складывает руки на груди. Моська тявкает на слона: - Что значит, не мельтеши! Он даже переходит на визг: - Главный редактор не может отличить снимки Беляева... Начальник перебивает его, разводя руками: - Я тоже не мог отличить, эта не наша работа и все мы тут лопухнулись. Антоша себя причислять к лопухнувшимся не желает: - Почти, все. Но Егоров однозначен: - Все, кроме Калугина. Если бы не Андрей, то… Калугин скоромно кивает: - Да, ладно, ладно. Зимовский, не чувствуя поддержки при атаке на моем фронте, переключается на другой и продолжает орать, видимо желчи у него еще много: - Давайте ему благодарность объявим! Спасибо художественному редактору журнала «Мачо» за то, что решил наш кадровый вопрос! Егоров, смотрю, уже достал свой заветный пузырек и вытряхивает таблетки. Прерываю вопли, не поднимая головы: - Слушай, Зимовский. - Что? - Шел бы ты… Оборачиваюсь, оглядывая злобного укурка с ног до головы: - Работать. Тот вновь склоняется, хватаясь за спинку моего кресла и нависая: - Слышь, ты, Маргарита Александровна! Егоров, с набитым таблетками ртом громогласно прерывает змеиное шипение, заставляя Антона заткнуться и настороженно оглянуться: - Я полностью согласен с предыдущим оратором! Значит, так, марксисты-ленинисты… Он со стуком ставит на стол пузырек и Зимовский, скривившись, выпрямляется, поправляя галстук. - Врага народа мы вычислили, а теперь все в шахты и к забоям, и к станкам. Все! Теперь нужно думать, как к понедельнику исправлять ситуацию. Не мигая, застываю, глядя прямо перед собой и перебирая варианты. Может попросить Андрея? Егоров, думаю, премиальные найдет. Начальник отворачивается к окну и Зимовский бросает в его сторону: - Ню-ню. И идет на выход. *** В результате получается даже лучше – как мне рассказывает сам Егоров, через часок tet-a-tet, ему таки удалось уговорить Андрюшку уволиться из «Мачо» и вернуться к нам! И даже если там попросят отработать законный срок, он уже в понедельник готов параллельно заняться подготовкой нашего номера! Но я, все же, надеюсь, что трудиться на два фронта ему не придется! После работы приезжаем с Андреем ко мне домой практически одновременно, и я рада этому – спешила управиться с намеченными делами пораньше и получилось. Сомовой еще нет, а может еще нет, и я тащу на стол, в гостиную, свечи, фрукты и вино - создавать романтическую обстановку и отмечать нашу с Андреем победу. Забравшись с ногами на диван, подсунув их под себя, жду, пока Калугин разольет красное вино. Развернувшись ко мне, он протягивает бокал, а когда я забираю и подношу к губам, кладет руку на спинку дивана мне за спину, задавая романтический интим. В комнате полумрак, горит торшер, сияют две свечи, стоящие на столе. Здесь же бутылка вина, тарелка с виноградом, апельсином и яблоком. Хорошо сидим, можно сказать душевно. Я не нарадуюсь, что Андрюшка опять будет рядом, что я его буду видеть каждый день. Калугин рассказывает о перипетиях своего ухода: - Никто насильно удерживать не стал. Так что с понедельника выхожу на работу. И это замечательно! Не могу сдержать эмоции: - Ну, как же, все-таки, здорово, что ты вернулся! - Ты не поверишь, я и сам рад. Наши лица совсем близко друг к другу и я купаюсь в этой близости, в его глазах, в его губах. Так бы сидела и сидела, и никуда бы не отпускала. Даже домой. - Ты больше никуда не уйдешь? - Не-а. Чокаемся, и я стреляю в него глазами: - Обещаешь? Он трется своим носом о мой и шепчет: - Клянусь. Наши ласки продолжаются, и я забываю обо всем на свете, растворяясь в этом чудесном вечере. Калугин даже стонет, а потом, отстранившись, отставляет свой бокал в сторону, на стол: - Иди-ка ко мне. Да! Мы будем целоваться! Чувствую его руку на колене, и Калугин опять начинает тереться носом, а потом ловит мои губы своими. Приоткрыв их навстречу, закрываю глаза от удовольствия, отдаваясь ощущениям. Вот мужская рука перебирается на мою руку, переползает на плечо, опять спускается, лаская ногу, и потом скользит по бедру, вверх, вызывая дрожь. А губы, поцелуи, смещаются на шею, опускаются ниже в вырез платья. Мне хочется подвинуться и подставить грудь под эти губы, подставить напрягшийся сосок, который будто покалывают электрические разряды. Во всем теле разгорается жар, который поднимается к груди, делая ее тяжелее и затрудняя дыхание, а потом волной скатывается вниз, наливая чугуном ноги и заставляя тупо ныть низ живота. Мне реально становится труднее дышать, труднее думать. Ни одной мысли…, просто чего-то хочу, даже не знаю чего: желаю, предвкушаю и внутренне готовлюсь. Я слышу, тяжелое дыхание Андрея, свое прерывистое дыхание и это меня заводит сильнее и сильнее. Не знаю, откуда пришло это сравнение, оно пришло и все… Голова туманится, и я откидываю ее назад, приоткрывая рот и уже не думая ни о чем… Несколько дергающих движений за завязки у груди возвращают мое сознание, и я смотрю что там. Андрей, уже не соображая, тянет бутафорские полоски на блузке, пытаясь проникнуть дальше. Не так, они же ничего не развязывают, только украшение... Стоп - машина! Меня пугает мое беспомощное состояние, моя готовность забыться и я дергаюсь, чтобы уклонится от Андрея, и даже спускаю одну ногу вниз с дивана, готовая сорваться и бежать. Оно беспомощное не потому, что Калугин груб или применяет силу, оно беспомощное в том, что само готово раскрыться навстречу. Раскрыться и отдаться... И это страшнее всего! Еще чуть-чуть и я совсем потеряю голову и контроль. Не глядя на Андрея, судорожно дергаю завязки из его рук, пытаясь снова соорудить бантик. Калугин кладет руку мне на бедро и почти стонет: - Маргарита, ну что не так?! Я понимаю, его недоумение – попытка открыть мне грудь и поцеловать это даже меньше, чем когда мы мокрые от дождя целовались до одури два месяца назад, и я была в его руках почти обнаженной, в одной комбинашке. Тогда ласки были смелее, и я не возражала. Но соображала! И было легче, чем теперь! Да, мы движемся не вперед, когда мужчина и женщина постепенно сближаются, а назад. Я это понимаю. Но тогда не было того, что со мной происходит сейчас. Не было! Я теряюсь в его ласках, забываюсь и ничего не могу с собой поделать! Трясу отрицательно головой, все сильнее накручивая себя. Одно дело фантазии, сны про любовь и про это, и совсем другое потерять контроль и поддаться слабости. Изменить все - и свою жизнь, и его, и мучиться тем, что он любит совсем не то, что видит, совсем другого человека. - Все не так! Опускаю голову вниз, продолжая ковыряться в бантике и не смея поднять на Андрея глаза. - Ну, ты может, объяснишь? Мне все труднее сдерживать себя, вот и все объяснение. А признаться в том, в чем признаться надо обязательно, страшно - вся эта сказка рухнет и раздавит меня своими обломками. Чувствую себя самым несчастным человеком на земле – и себя жалко и Андрюшку тоже жалко. Поднимаю голову, хмуря брови над заблестевшими глазами, и тяну время, не зная, что говорить: - Что, объяснить? Мы уже все это проходили, и не по одному разу… Увы, обещанное его терпение не продержалось и недели. Андрей отворачивается: - Марго, ну я же вижу, что тебя что-то сдерживает. Я опять в раздрае и потому лишь неуверенно отнекиваюсь, судорожно вертя бантик пальцами: - Да, не выдумывай. - Маргарит, ну, перестань, пожалуйста. Тяжело вздыхаю, оказываясь опять на перепутье: Сомова же сказала, что он меня бросит, если скажу. Отрицательно трясу головой. Андрей пытается убедить меня признаться: - Стоп, если есть какая-то проблема, то зачем ее держать в себе? А если не скажу, и он как-то узнает, то бросит тем более. Полная нерешительности только шлепаю губами – куда ни кинь, везде клин и безнадега. Калугин удрученно хмыкает: - Ну, мы, как только с тобой доходим до… Андрюшка, Андрюшка, мне бы твои проблемы… Дело же не в том, чтобы переспать, дело в том, как потом жить с этим, причем долго и счастливо. Сижу, понуро опустив плечи и вцепившись пальцами в диван. Калугин, взмахнув рукой, крутит ею в воздухе, подыскивая слова, и продолжает рассуждения, которые до меня сейчас далеки, как до луны и которые я слушаю в пол уха. - До определенного момента тебя…, ну…, останавливает, и ты сдерживаешься. И как тумблер переключают какой-то. Ну, значит, не надо доходить до…, и все дела. Пытаюсь что-то придумать, и не получается. Остается выдавить из себя улыбку, елозя по дивану и мотая отрицательно головой: - А... Андрей, давай сменим тему. И еще можно сунуть бокал чокаться. Увы, мои жалкие потуги уйти от ответа не удаются. Андрей, все сильнее раздражаясь, настаивает: - Да почему мы должны сменить тему?! Потому что я боюсь. Повлажневшими глазами смотрю прямо перед собой и молчу. Его рука тянется к моему подбородку, поворачивая лицо к себе: - Маргарит. Мы снова смотрим друг другу в глаза. - Пожалуйста, если у тебя есть какая-то проблема. Он трогает мой локоть: - Давай решать ее совместно. Безумно этого хочется. Совместно. И страшно, что совместно не получится. Калугин ищет в моих глазах подтверждение: - Да? Открыв рот, так и не могу ничего вымолвить, лишь отворачиваюсь, уткнув щеку в плечо. Я как загнанная в угол крыса – глаза мечутся вокруг в поисках выхода, а выхода-то нет. И хочется плакать… - Марго. Отвожу взгляд от Калугина и молчу. И мы уже не можем, как прежде радоваться жизни, смотреть друг на друга влюблено и целоваться. Он уходит домой, чмокнув в губы на прощение, а я остаюсь. Остаюсь вздыхать, как больная корова, фантазировать что все как-нибудь само собой рассосется и переживать за себя и за того парня.