Путь домой (сибириада)

Одно хорошо – утром очень рано обоз подъехал. Еще в полумраке вышли, никого ни ждать, ни звать не стали – да и так ясно, хозяевам сейчас не до них. Тимоха парня какого-то нашел, вещи несут. Яков Анну за руку ведет, руки всю дорогу не выпускает. Молчит. И ночью молчал – но Анна тогда разговоры не начинала, видела – устал очень. Она прижалась, уснула. А он – тоже, наверное. А тут не выдержала, повернулась: - Знаешь, Яша, я всё про них думаю… Яков молчит. Было и прошло. Извозчик повозку остановил и говорит Якову: «Что ж вы, барин, аж на дорогу вышли, разве б я не заехал?» Анна в новом платье, шляпке, всё простое, и в дорогу удобное, но красивая такая – глаз не отвести. И такая юная – смотреть больно. Извозчик к ней сразу: «Сюда садитесь, барышня, вот я вам покрывало в дорогу дам, вот теплое какое, новое». Яков Анну в повозку усадил, ноги покрывалом закутал. Никуда бы она без него не поехала. Но и Тимоху ему не простила бы. И с ним, и без него – всё равно бы сгинула. Он уже пережил это всё раньше, один, без неё. Они не справились бы вдвоём. Было – и прошло.        А она вдруг молчит. - Что ты, Анечка? - Мне о них всё думается… Зовёт кто-то… Вновь пугающий взгляд, в даль, в неизвестность.        Изба перед глазами, в широкое окошко свет льется. Женщина на постели, исхудавшая, бледная. Запекшиеся, почерневшие губы чуть шевельнулись: - Шел бы ты, Иван Петрович, заболеешь не то. - Лихоманка чай каждый год ходит – жив еще. Я вот воды из Святогорского родника принёс – там сила любую лихоманку поборет. Пей, и лицо умой. Женщина заговорила вновь, горячо, лихорадочно: - Об одном я жалела, что нечистой тебе досталась. Я ж другая была. Как бы мы жить могли…. И видно было сразу, как оцепенел мужик: - Что ты несешь? Та за руку его ухватила: - Ты не думай, ты не винил, не попрекнул никогда, да мне оттого еще горше. Я же тогда сама к нему пошла, на аркане не тянули. Могла не идти, могла в прорубь кинуться – а пошла. Мужик жестко глянул: - Чушь говоришь. В былом всё осталось, ушло всё, откуплено давно. Нету меж нас чужого. Наше всё. Слышишь меня? Последним усилием шепчет женщина: - Ты детей побереги… - А то я сам не знаю. Поберегу.        Штольман выслушал, помолчал, только кулаки сжимаются – разжимаются. - Зацепин… Анна объяснить попыталась: - Знаешь, Яша, он же думал, что любит. Что ей так лучше будет. Он подарки дарил. Он, когда замуж шла, убить желал – а сам молча отпустил, слова не сказал. Он не хотел так… Штольман промолвил вдруг, глухо, словно издалека: - Он ей жизнь сломал своей любовью. Черное, как земля, лицо. Глаза – словно пропасти без дна и без края. Темная щель вместо губ. Ужас проникает до самого донышка: - Яша… Ты о чем, Яша? Тишина. - Яша, я же сама шла. Я же - не она, я сама выбирала. Кривая ухмылка, такая, что рыдать хочется: - Проще всего поставить кого-либо на единственную дорогу и сказать – она сама выбирала.        Там, в родном Затонске, у неё опасностей побольше было. Здесь пальцем никто не тронул, слова худого не сказал, кланялись, хоть и остерегались. Хозяйкою звали. Верили, за помощью шли. Здесь проще, сильнее и чище. Ей так казалось. Что он пережил здесь, в острогах, без неё? Что он видел такого, что ни сказать, ни позабыть не может? Почему он так боится за неё, всегда? Что ей делать дальше, потом, если он вдруг – не позабудет? И не обнимешь, не прижмешься открыто – люди вокруг. И на долгие дни и ночи только дорога. Не убаюкаешь, не успокоишь. Что мне делать с тобою, Яша? Предутренние сумраки над дорогою грудятся, темными тенями на лица ложатся. В полусне, полубреду прошептала, тихо-тихо: - Я люблю тебя, Яша. Его рука накрыла её руку, сильные пальцы переплелись с её. Такое же тихое: - я знаю…