Романтики с большой дороги

      Фурина проснулась так легко, будто моргнула во сне, а глаза открыла уже в действительности. Ей было тепло. Кошка опять тарахтела у неё на груди, подпёртая стулом дверь была надёжно закрыта, в небольшом окошке чуть повыше уровня воды переливалось под ярким утренним солнцем море.       Дождь прекратился. Корабль ещё плыл, она слышала, как рокочет мотор, но что-то — может, оставшееся от океанид интуитивное умение распознавать границы родных вод, а может, наоборот, чисто человеческое стремление поскорее оказаться на безопасной суше — ей подсказывало, что они уже приближались к материковой части Сумеру. Фурина почесала Кошку за ухом, глупо заулыбавшись. Та в ответ мягко ударила лапкой прямо по уголку её растянутых губ.       — Доброе утро, — прошептала Фурина. Вот уже второй день она снова — как минимум, триста пятьдесят лет спустя — говорила это искренне, а не потому что это приветствие было частью общепринятого сценария, с которого начинался любой разговор до полудня. После этого железно надо было говорить «добрый день», даже если день у тебя выдавался отвратительный. Добивало её «добрым вечером», потому что ближе к концу суток Фурине всегда хотелось скрючиться креветкой под одеялом и лежать там, молясь зеркальной себе, чтобы трезвон будильника не наступал ещё одну минуту, и ещё, и ещё…       Ей нравилось желать людям — и Кошке — доброго утра.       Одевшись, позавтракав и спрятав долго портящиеся бутерброды, которыми она должна была позавтракать по задумке перевозчика, Фурина наконец при свете дня рассмотрела, за что отдала вчера пятую часть своего жалования. Неполного, конечно, часть денег она — по-дурацки, на самом-то деле, никому эта жертва размером меньше прожиточного минимума и даром не нужна, но ей почему-то захотелось оставить за собой моральное превосходство: вот, мол, всё пожертвовала и теперь возвращаю свой последний долг государству — оставила в кабинете. Но всё равно сидячий билет обошёлся бы ей гораздо дешевле.       С другой стороны, её бы все видели. И Кошку. И её могли ограбить. И спать пришлось бы в шарфе, который вполне мог сползти и явить всем пассажирам её истинное лицо. И — что если она храпит?..       Нет, конечно, самое страшное — это так глупо попасться и снова оказаться в центре внимания, но на втором месте точно храп и сон с открытым ртом. Фурина в ужасе закрыла лицо руками. Пятьсот лет спала себе… не спокойно, нет, но по другой же причине, смеялась над несмешными шутками про храпящих глуповатых супругов, которых в пьесах частенько бросали хитрые жёны — да, банально, да, однообразно, господи, вам самим не надоело, думала Фурина, хохоча на весь зал и сбивая ладони аплодисментами, иногда урывая момент, чтобы бросить на худрука вздорный взгляд, на который он отвечал, как правило, понимающим, но в последние годы — всё чаще просто усталым.       И даже ни разу не задумалась, что сама может быть такая же.       Жуть.       Большей жутью, однако, оставались пустившиеся на её поиски мелюзины. Хорошо, если только они и исключительно по своей инициативе. Фурина надеялась, что это так, потому что ещё ей не хватало создавать проблемы во Дворце, она с этим закончила.       Впрочем, потом Фурина припомнила, чем в последний раз закончилось её упрямое — и вынужденное — стремление любой ценой выиграть в молчанку, и от мысли оказаться в суде опять, на этот раз, например, за нарушение общественного порядка или за незаконное пересечение границы, ей стало плохо. Да, звучит нелепо, но мало ли, вдруг у них и такие законы есть! Фурина едва-едва держала в голове уголовное и трудовое право, административное и международное туда влезали со скрипом и освежались при необходимости за парочку бессонных ночей перед судебным разбирательством. Сейчас она не могла припомнить ни одной подобной статьи, но это не значит, что её в принципе не было в природе.       Если она опять окажется в ложе подсудимого, если опять на неё все будут смотреть, как на беснующееся животное в зоопарке, которое пристрелить милосерднее, если её опять бросят там абсолютно одну против всех: и умных, и хитрых, и храбрых…       В подпёртую дверь постучали быстрой очередью:       — Свежий выпуск «Паровой птицы»! Оставлю на подоконнике.       — Д-да, спасибо! — отозвалась Фурина, едва вспомнив про акцент. Впрочем, ей и притворяться практически не пришлось: нос от очередного приступа беззвучных рыданий забило пробкой, зато сразу получилось безупречное произношение.       Утерев лицо, она украдкой выглянула из каюты и схватила газету, тут же подперев дверь обратно.       …С передовицы на неё уставилась она сама: с широкой — нервной, ненастоящей — улыбкой и сверкающими — испуганными — глазами. В этой проклятой шляпе. Фотография была старая, отметила Фурина, капризно сморщив нос, и на ней у неё заметно отросли брови, неужели, лучшее новостное агентство страны не смогло найти фото поприличнее? По ощущениям, Фурина давала им интервью чуть ли не каждый месяц, едва ли это единственная удачная фотография, которая есть у них в закромах.       «Исчезновение Фурины де Фонтейн: Похищение? Убийство? Теракт?» — гласил заголовок.       Фурина как стояла, так и села, чуть не придавив сердито мявкнувшую Кошку.       Текст статьи чуть было не вверг её в пучину очередной перепуганной истерики: вот, мол, пропала без вести, все в ужасе, официальные лица сначала выразили тревогу, потом, к концу первого дня, уже опасения, сейчас от комментариев отказываются, но, судя по лицам (по лицам официальных лиц. Ха-ха! М-да. Нашла, конечно, время остроумничать.), хорошего в происходящем мало, а прогресса никакого. Жардинаж ведёт расследование, Сумеречный двор привлечён к поискам, под подозрением вообще все. Пожалуйста, если вам что-то известно о местонахождении нашей леди — Фурина, строго говоря, ничьей леди больше не была, её даже архонтом было не назвать, но в статье это упомянули так мимолётно, что проще было сказать, что забыли начисто, обыватели не запомнят и подавно, — сообщите об этом в нашу редакцию, а ещё лучше, сразу во Дворец, без вознаграждения не останетесь.       Мы все очень переживаем. Вот бы всё было хорошо.       Фото выбирали не по красоте, поняла Фурина, а по ракурсу, чтобы даже живущие в глубоких деревнях жители обзавелись персональным портретом разыскиваемого человека. Так иногда делали с преступниками, вспомнила Фурина, но обидеться и испугаться не успела.       Потому что так же иногда делали и с пропавшими без вести людьми. Она же сама это придумала. Она — и Нёвиллетт, не опознавший в первые свои десятилетия в Фонтейне какую-то оперную диву к вящему Фурининому возмущению («Как так! Да вы живёте на соседних улицах!») и не испытывавший по этому поводу никакого смущения («Я вовсе не интересуюсь такого рода творчеством и крайне редко посещаю открытые вечера и торжественные ужины. Мне попросту неоткуда было узнать, как она выглядит».) Диву ту, как выяснилось, зарезал завистливый любовник.       Фурина справедливо рассудила, что если уж юдекс Фонтейна мог попросту не знать, как выглядит разыскиваемая жертва, то люди, жившие гораздо дальше от центра и не следившие за общественной жизнью, и подавно могли просто пропустить нужного человека. Или возможного подозреваемого. Вдвоём, сработав на удивление эффективно, они составили целый алгоритм для поиска пропавших людей, включив туда обязательную публикацию фотографий пропавшего, чтобы органам правопорядка помогала вся страна. Ведь лучше найти человека живым и извиниться перед ним за излишнее рвение, настоял тогда Нёвиллетт, когда Фурина попыталась было заикнуться о праве на уединение и личную тайну, чем не найти вовсе, потому что плохо искали. Фурина, растрогавшись, согласилась.       Нет, на такой бумеранг из прошлого она, конечно, не рассчитывала.       Фурина заставила себя успокоиться и ритмично подышать. В конце концов, искать начнут в Фонтейне. За время, пока они перечешут всю страну, она должна либо добраться до Лиюэ, потому что страны, с которыми общей границы у них нет, попадут под подозрение в последнюю очередь, либо что-то сделать со своей внешностью, чтобы её не сдали в Сумеру, когда фонтейнская система правосудия до него доберётся.       А воду ей теперь как пить?.. Нёвиллетт и раньше безошибочно распознавал, из какого водоёма в какой точке Тейвата была набрана та или иная вода, какова вероятность, что он не почует, когда Фурина прикоснётся губами к стакану — и, нет, нет, наверное, это уже совсем дурость.       Всё это походило на одно большое… недопонимание. Фурина специально ушла, чтобы никому не доставлять проблем и нигде больше не встревать без приглашения. Этот поступок не был её стандартным модусом операнди с целью привлечь к себе всеобщее внимание, напротив, она старалась оставить позади и сцену, и зрителей, и саму идею бесконечной актёрской игры, совершенно не нужно было её разыскивать, всплескивать руками от облегчения и тащить её обратно… Куда? Во Дворец? Делать ей там больше нечего! В какой-нибудь уютный домик в столице? Отлично, а чем это от Дворца отличается?       Надо было всё-таки написать письмо, объяснить там всё — и кровь на матрасе, и обрубленные волосы, которые просто застряли в одежде, и эту самую оставленную одежду, и деньги на столе — и положить где-то на видном месте. К экспертизе проверки почерка она всех приучила, сообразили бы всё подтвердить. Да, какие-нибудь самые упёртые следователи продолжили бы настаивать на версии с похищением, но Клоринда бы наверняка поняла, что Фурина хотела сказать, и не позволила бы растрачивать ресурсы государства невесть на что, особенно после Потопа.       Она выхватила из одноразового набора путешественника карандаш. Можно было написать всё на билете, но билет ей хотелось оставить себе, добавить его к прочей макулатуре, которую она упрямо таскала с собой в тяжёлом непромокаемом тубусе. Её переписка с заповедником, с Мораксом, с Марселем и с Плутархом, вот, теперь ещё альбом Эффи — все эти вещи принадлежали не Фокалорс и не гидро-архонту, а Фурине, которая пыталась жить в рамках чужой роли и тщательно берегла всё и всех, кто заинтересовался актрисой, а не персонажем. Ей не жалко было бросить дорогие костюмы, внушительные подарки, бесчисленные награды от бесчисленных театров, всю корреспонденцию от поклонников и все свои вычурные кухонные принадлежности, которые она регулярно обновляла и с которыми позировала в каждом третьем интервью. Этим всем занималась глава Фонтейна, к этому привыкли жители, ей это не принадлежало.       Билет она купила сама. На свои деньги.       Оторвав от передовицы неровный кусок — захватив случайно край причёски и весь правый глаз — Фурина принялась писать:       «У меня всё хорошо». Нет, строго говоря, ничего у неё не хорошо. Фурина резко зачеркнула последнее слово. Надо учиться быть искренней.       «У меня всё хорошо нормально. Пожалуйста, не нужно меня искать. Меня не похитили и не заставили уйти. Я сама захотела, потому что…» — ну, вот ещё делать нечего, объясняться. Зачеркнуть.       «У меня всё хорошо нормально. Пожалуйста, не нужно меня искать. Меня не похитили и не заставили уйти. Я сама захотела. потому что… Надеюсь, у вас тоже всё будет в порядке».       Вместо подписи она пририсовала стрелочку к куску своего лица. Подумав, превратила стрелочку в краешек облака-реплики, как часто делали в карикатурах. Хотела ещё пририсовать какую-нибудь жизнерадостную рожицу, но после того, как она узнала, что её объявили в розыск и отвлеклись от решения действительно важных задач, шутить и веселиться Фурине, опять почувствовавшей себя нагрешившей преступницей и со страху потратившей на билет кучу лишних денег, не очень-то хотелось.       Оставалось лишь надеяться, что этого хватит. Фурина подумала было капризно дописать, что она вернётся, когда сочтёт нужным, но это тоже прозвучало как попытка привлечь к себе внимание — мол, её возвращения надо ждать и на него надо надеяться. Кроме того, Эффи и Лили вряд ли оценят, если на их постановку помимо их солгавшей им про свою личность знакомой явится Юдекс Фонтейна в сопровождении своего Двора, глава Спина-де-Розулы, главная дуэлянтка Эпиклеза, известные во всём Тейвате Путешественница и её спутница, и хорошо, если из герцогов придёт только меропидский.       Из последней страницы с городскими анекдотами Фурина, не прочитав ни единого (они всегда вызывали у неё отвращение), сделала конверт, куда спрятала своё рваное художество. Края конверта она подогнула так, чтобы не раскрепились, а вместо клея просто смочила верхнюю часть водой и прилепила её к нижней, после чего придавила эту художественную композицию чашкой с кофе.       Только после этого она позволила себе расслабиться. На фонтейнских кораблях, к тому же на тех, которые продавали билеты в одноместные каюты со включённым в стоимость питанием и неограниченным кофе, персонал был вышколенный, никому и в голову не взбредёт читать её послание.       Впрочем, Фурина — тот ещё параноик! — всё равно на всякий случай написала его на самом старом фонтейнском, который вспомнила. Вот прям с вышедшими из употребления временными формами, со старыми и не использующимися буквами… Мелюзины-то прочитают, Нёвиллетт, если письмо ему покажут, тоже, а вот обычные люди без специализированного словаря вряд ли разберутся — слишком много слов в прошлом было заимствовано из Каэнри’ах, современный язык давно заменил их собственными неологизмами.       Корабль шёл по узкому руслу реки, уже однозначно по территории Сумеру, но вид из круглого окошка открывался незавидный: сплошные крутые горы, сплошь покрытые свежей зеленью. За ними ещё горы. Тоже зелёные. Иногда попадались рыбацкие лодочки, в которых клевали носом спрятавшие лица под широкополыми шляпами сумерцы, один раз Фурина разглядела, чуть ли не прилипнув носом к окну, какое-то старое белокаменное здание со стеклянным куполом на одном из холмов, мимо которого они с трудом — и, наверное, поэтому заметно медленнее, — проплывали.       Кошка свой исследовательский интерес демонстрировать не торопилась и мирно дремала на подушке, куда падало солнце. Фурина с уважением относилась к её отдыху и старалась лишний раз не шуметь.       Обед они разделили на двоих, Фурина запаслась входившей в комплект фонтой, подумав, что вполне может продать её первому попавшемуся любителю иностранной кухни — слишком уж мрачные у неё были ассоциации с этим напитком после того дела с растворениями. Дело клонилось к вечеру, небо должно было вот-вот начать темнеть. Фурина убралась в каюте, как сумела, трижды проверила, не оставила ли ничего важного, спрятала в рюкзак одноразовые тапки — знаете что, вообще-то, за это заплачено! — переоделась и снова закуталась в плащ с шарфом.       Главная цель на вечер — найти, где в городе можно переночевать не за безумные деньги. Главная цель перед наступлением этого самого вечера, который Фурина, признаться, ждала с предвкушением, как своего первого самостоятельного и свободного исследования, — отдать письмо кому-нибудь из стюардов.       — Пожалуйста, передайте это письмо мелюзине по имени Седэна, когда вернётесь обратно в порт, — обратилась она к девушке, которая приносила ей еду. Та странной просьбе от причудливой чужестранки с рукодельным конвертом ничуть не удивилась и приняла посылку с вежливой улыбкой. Фурина невольно улыбнулась в ответ, глядя куда-то ей в ключицу. — Или Дедре, если Седэны не будет.       — Обязательно, мадемуазель, — ответила девушка абсолютно невозмутимо. — От кого?       …Первым желанием Фурины было огрызнуться. Мол, не ваше дело. Или, ещё лучше, «просто отдайте ей конверт».       Потом, впрочем, она одумалась: зачем без причины грубить людям и привлекать к своей таинственности внимание. Ей задали вполне логичный вопрос.       — Скажите… — так, Намин Абдуллу лучше пока оставить тайной, ей ещё на спектакль возвращаться. — Скажите, что это от Маи.       — Передам, мадемуазель Маи. Доброй дороги!       Маи — по-сумерски «вода».       Сообразят.       Фурина спустилась по трапу на причал, удерживая одной рукой Кошку, вышла с причала в город и понадеялась, что растворилась в толпе.