Романтики с большой дороги

      Вымокло всё насквозь. Фурина заметалась между книгами, столом с бумагами и гардеробной, не зная, что спасать в первую очередь, споткнулась об потяжелевший от воды ковёр — ручная работа умельцев из Сумеру — который ей преподнесли в подарок господа академики лет двести назад, чуть не полетев носом в него же, прямо в узор, подозрительно напоминавший огромный глаз, и остановилась посреди комнаты, сжимая и разжимая кулаки в мокрых насквозь перчатках.       Кто-то громко и шумно дышал. Будто этот кто-то сделал внутрь дворца Мермония два неуверенных шажочка, шарахнулся стука собственных каблуков, следом сразу понял, что потоп порушил и административный центр столицы, и резиденцию гидро-Архонта под самым потолком этого самого центра, и припустил со всей дури по бесчисленным лестницам, перепрыгивая через ступеньки, обрывая перчатки об расщепившееся дерево перилл и постоянно запрокидывая голову вверх, как утопающий, который всё пытается удержаться на поверхности и глотнуть воздуха, пока вода неумолимо увлекает его за собой на дно.       Фурина вдруг поняла, что это она так дышит.       Пыхтит, как ленивый пухлень, разве это надлежащее Архонту поведение! С чего-то разозлившись, Фурина попробовала перестать дышать. Секунд через сорок резь в горле стала нестерпимой, а грудь словно стиснуло тисками — опять, как когда вокруг них с Люмин что-то зарокотало, а потом вокруг обрушились стены, и она оказалась…       Резь в глазах вдруг тоже стала невыносимой.       Хватит с неё уже экспериментов над собой. Мало ли, какое это там поведение: надлежащее, ненадлежащее, возмутительное или шокирующее.       Да и не Архонт она никакой.       Согнувшись пополам и обхватив мокрыми руками в мокрых перчатках мокрый живот, к которому прилипла мокрая блузка и мокрый сюртук, Фурина зажмурилась и выдохнула. И вздохнула. И опять выдохнула.       В темноте это дело — дыхание — было как-то попроще контролировать. Может, людей успокаивают так же, как успокаивают охотничьих птиц? Надевают им на головы клобучки — побольше, правда, размером — и ждут, пока перебесятся.       Хотя, вообще, Фурина в соколиной охоте слабо разбиралась. Когда какой-то по счёту магистр мондштадтских рыцарей в качестве подарка — как часто, однако, ей дарили подарки! — преподнёс многоуважаемой Регине всех вод, людей, родов и законов отлично обученного кречета, продолжателя какой-то там важной родословной других отлично обученных кречетов, Фурине стало так дурно от мысли, что эту несчастную дикую и свободолюбивую птицу в этом дурацком колпаке всю жизнь натаскивали делать одно и то же — помогать абсолютно не сдавшемуся птице человеку — что она…       …разумеется, расплылась в очарованной и очаровательной одновременно улыбке, разрешила себя сфотографировать со всех ракурсов, даже разыграла небольшой спектакль-внутри-спектакля, случайно отпустив птицу с руки и успешно посадив её обратно.       А потом, той же ночью, хорошенько прорыдавшись, написала письмо в фонтейнский заповедник по реабилитации диких животных и попросила их забрать птицу себе и попытаться обеспечить ей счастливую жизнь. Хоть какую-нибудь.       Только без колпачка. И без людской охоты.       Она ещё думала написать лично Барбатосу, чтобы этот несчастный лицемер хоть что-нибудь сделал со своими людьми, вздумавшими так нагло попрать якобы нежно ими любимые принципы свободы воли и ненасилия над личностью, но потом, к счастью, опомнилась. Это Фокалорс могла бы себе такое позволить: обратиться к одному из немногих выживших из премьерного состава Семерых со столь наглыми обвинениями и потребовать что-то изменить. Фурине, которая воду могла только в чайнике вскипятить и чай из неё после этого сделать, благоразумнее было говорить спасибо, улыбаться, махать рукой и помалкивать.       Да и как бы она этому Барбатосу написала? Она его видела-то всего пару раз в жизни, и он не производил впечатление человека — духа, бога, какая разница!.. — у которого был постоянный адрес, куда можно было отправлять почту.       Фурина выдохнула в последний раз и рискнула открыть глаза. Мокрая насквозь комната никуда не делась. Мокрая насквозь одежда тоже никуда не делась. К шее мерзким холодным — и мокрым! — комом прилипли собственные волосы. Фурина попыталась достать один из прилипших к сюртуку хвостов из-под одежды, сильно дёрнула, оставив добрую прядь на одной из оборок, запуталась в собственных волосах, дёрнула ещё раз, почувствовала, как слёзы всё-таки брызнули из глаз, отчего их хуже прежнего защипало от тех остатков туши, которые не смыло потопом — какая чудесная косметика, надо ещё заказать… — дёрнула снова, и снова, и снова, чувствуя, как нещадно болит вся шея и загривок, и получая от этой боли какое-то странное удовольствие.       В конце концов она пронеслась по мокрому сумерскому ковру, жалобно захлюпавшему от каждого её шага, схватила со стола ножницы и вслепую резанула ими за спиной чуть повыше своей ладони. Лопнула ленточка, державшая жабо. Поправимо. Обожгло шею — порезалась всё-таки.       В руке остался хвост, топорщащийся грубо обрезанными кончиками.       Шею защекотали его остатки, прямо по свежей царапине, окрашиваясь из голубоватого-божественного в красный-человеческий.       Фурина ошалело уставилась на две трети длины своих — великолепных! — волос. Потом посмотрела в зеркало. В зеркале больше не отражалась Фокалорс: невозмутимая, беспощадная и мудрая. Вот этой вот Фокалорс теперь вообще нигде и никогда не будет, её просто больше не существует. Умерла, как хотела. Так что из зеркала на неё точно таким же шалым, беспомощным взглядом уставилась сама Фурина: испуганная, мокрая насквозь, бледная крыска с абы как обрезанными волосами.       Нет, ну оставшийся хвост она в одиночный теперь никак не уложит. Фурина, всё ещё боясь отвести взгляд от зеркала, — и боясь даже моргнуть, потому что мало ли, вдруг это всё наваждение, вдруг она на секунду поддастся слабости и закроет глаза, а потом откроет, и вокруг неё снова будет продолжаться спектакль, и хорошо, если спектакль, а не суд… — подняла руку с ножницами обратно к шее. Одумавшись, положила хвост на стол. Сжала в кулаке второй. Гораздо бережнее и аккуратнее щёлкнула ножницами. Положила на стол второй хвост, который неожиданно легко выпутался из складок костюма. Обернувшись, вытянула из петельки на спине ранее вырванную голубую прядку и кинула её в общую кучу.       Выглядело это очень нелепо. Будто незадачливая актриса забыла парик в гримёрке.       А именно ею Фурина и была, чего тут нелепого.       Она отсутствующе стёрла ладонью кровь с шеи, пока не испачкала сюртук, подумав, с трудом стянула с пошедших морщинами ладоней рваные перчатки и небрежно кинула их следом. Шляпу смыло ещё в суде, Фурина не нашла в себе ни сил, ни желания ползать там под сидениями и выискивать это вырвиглазное убожество, которое все жители Фонтейна от мала до велика ассоциировали со своим Архонтом и её причудливой манерой одеваться, поэтому оставила её там распадаться на тряпочки. Следом в груду волос полетели серёжки, обломавшееся кольцо без части оправы и без венчавшего его сапфира в форме капельки, жабо она б туда тоже кинула, если б не лопнувшая ленточка, поднимать его с пола было лень. Наконец, Фурина выпуталась и из повисшего на плечах мокрым грузом сюртука и скинула его на кресло.       Легче не стало. Она отсутствующе поправила волосы, пощекотав царапину, закатала рукава мокрой блузки, прошлёпала по мокрому сумерскому ковру до своей мокрой фонтейнской кровати и уселась на неё. Вяло стянула мокрые ботинки. С огромным удовольствием стащила мокрые носки. Что могло быть хуже мокрых носков? Наверное, только спектакль длиной полтысячелетия, который закончился непредвиденным судебным заседанием и концом света.       Нет, мокрые носки, наверное, ещё хуже.       Фурина уронила голову на подушку, стиснув в кулаках мятую мокрую простынь. Закрыла глаза, чувствуя, как мелкими судебными молоточками стучит за висками и как из-под век катятся слёзы. Она всё никак не могла перестать плакать. Сухого в комнате — а то и во всём дворце, хотя не то чтобы она собиралась проверять, — не было ничего, поэтому вытирать лицо Фурина даже не пыталась: какая разница, промочит она щёки первородной водой, просто водой или своими слезами.       Слёзы текли и текли. За ними едва поспевали минуты. Фурина лежала и лежала. И болела всем телом и каждой мышцей лица, привыкшего круглыми сутками скалиться, восклицать, таращить глаза и изображать невероятные движения идеально выщипанными в последнюю модную форму бровями.       Жалобно булькнул её механический будильник, который она сама с таким же механическим усердием неизменно заводила на шесть утра каждый божий день, чтобы успеть хотя бы частично смыть ледяной водой отёк с заплаканного лица и замазать мешки под глазами. Фурина вслепую нащупала его под кроватью, куда его занесло потопом, подёргала рычажок минутной стрелки. Тот сдвинулся с пяти минут на пятнадцать и со скрипом застрял.       — Отработали мы с тобой, — прогудела Фурина простуженным и надорванным голосом и похлопала по крышке, с которой сползла жизнерадостная бирюзовая краска, обнажив неприглядный бронзовый металл, потускневший от времени.       Современные будильники сами запоминали, на какое время их заводят, но своего старичка Фурина упрямо не меняла: боялась в магазине опозориться перед консультантами, не сообразив, как пользоваться новыми моделями. Те бы тогда непременно всё поняли.       Всё, до последней тайны. Увидели бы Фуринову глупую и беспомощную душу бывшей океаниды, которая притворялась самовлюблённой нахальной богиней, потому что её об этом ради всеобщего спасения попросила настоящая богиня, совсем не самовлюблённая, а самоотверженная до предела, а Фурина даже с этим не справилась, и…       Фурина пролежала в кровати ещё какое-то количество оборотов часовой стрелки, рассуждая, какая она отвратительная, слабая и отвратительно слабая. В какой-то момент в дворец вернулись другие люди. Внизу шумели, ворочали обломки, шлёпали по другим мокрым коврам — не сумерским и не ручной работы, такой роскоши удостаивалась лишь невероятная и уникальная Фурина де Фонтейн… В комнате в такт чужим шагам отовсюду капали капли, подстраиваясь под какофонию на нижних этажах. Под крышу Мермония никто не забирался, и слава… кому угодно. Мир, спасённый от потопа своей богиней, словно забыл про Фурину, и Фурина с огромным удовольствием забыла про спасённый мир в ответ. Спектакль кончился. Занавес опустился. Актёры принимали поздравления и цветы, зрители обменивались впечатлениями. В гримёрке было пусто и тихо. Сюда прямо напрашивалось ещё и «пыльно», но всю пыль прибила к полу вода, поэтому Фурина заменила её на «мокро».       Пусто, мокро и тихо.       В какой-то момент на улице стемнело. Внизу замолчали. Наверху тоже, но по-другому. Как-то многозначительно. Будто кто-то поднялся под крышу дворца Мермония и, сделав два неуверенных шага на этаж, словно испугавшись стука собственных каблуков, остановился перед дверью.       Фурина этого не заметила.       Потом опять рассвело. Этаж пустовал. С занавесок перестало капать. С деревянных рам, в которые были заключены её многочисленные парадные портреты, периодически срывалась капля-другая, но и они уже потихоньку сдавали позиции и лишь иногда напоминали о себе тихим влажным стуком. Город под её прижатой к мокрому матрасу спиной потихоньку оживал, отстраивался и приходил в себя, и её в нём не было, и из-за этого ничего, ничего, ничего не обрушилось. Разве существовала во всём мире лучшая благодарность, чем это безразличие?       Потом опять стемнело. Фурина лежала. Кажется, она даже уснула, но ужасы во снах были так похожи на ужасы настоящего, что спроси у неё на суде, спала она в ту ночь или бодрствовала, она не смогла бы дать честный ответ, потому что не знала его.       Когда старые, чудом уцелевшие в потоп часы вдруг гулко забили полночь, Фурина впервые их услышала — и вздрогнула.       Капать перестало совсем. Сумерский ковёр ручной работы по-прежнему жалобно хлюпал под босыми ногами. Медленно, пошатываясь от усталости, жажды и голода — жить «как человек» оказалось просто только на устаревших лет на пятьсот словах, — Фурина дотащилась до своей гардеробной. Прошлась голыми пальцами по мокрым платьям, костюмам, сюртукам, жакетам, юбкам, накидкам, плащам и блузам. С трудом опустилась на колени, вытащила на многострадальный ковёр тяжёлый деревянный ящик.       В нём в водонепроницаемом тубусе лежали её письма: длинная переписка с владельцем реабилитационного центра, куда она отправила своего кречета; несколько длинных писем с печатью, на которой была чёрным по золотому вырезан символ моры, от покойного Рекса Лаписа — в основном они обсуждали торговлю, но иногда владыка камня, контрактов и войн присылал ей сценарии последних пьес, которые ставили в его чудесном городе, а Фурина присылала ему свои, каждый раз искусывая ногти от страха; письмо от действующего директора одного из сотен театров в Заполярной — с искренней, как Фурине показалось, во всяком случае, благодарностью за дозволение поставить одну из её постановок в северной столице Снежной; письмо от мальчика по имени Марсель, попросившего у гидро-Архонта разрешение оставить дома найденного на улице щенка, датированное ещё самым концом прошлого столетия, и письмо от мужчины по имени Марсель Фуаро, с просьбой дать разрешение на открытие собачьего питомника — с фотографией, с которой ей улыбался молодой мужчина и довольно жмурилась под его ласковой рукой уже постаревшая, но любимая, избалованная собака.       Этот тубус Фурина бережно, как величайшую драгоценность, положила в изящный небольшой рюкзачок, мокрый насквозь. Туда же отправились мокрые носки, мокрые максимально простые брюки — с серебряной вышивкой вместо золотистой — и несколько мокрых рубашек с минимальным количеством рюшей. И плащ от лесных патрульных Сумеру: непромокаемый, зелёный — Фурина де Фонтейн всегда в синем! — и с глубоким капюшоном. Среди многочисленных церемониальных мечей не нашлось ни одного заточенного. Тогда Фурина, вспомнив о глубокой царапине на шее, забрала ножницы. Подумав, стащила ещё и ножичек для конвертов.       Из последнего жалования, которое ей упрямо выплачивали за каждое выступление в опере, она оставила половину на столе, прямо по соседству с отрезанными и успевшими высохнуть волосами, которые больше напоминали трагично помершую на суше медузу. Как раз будет достаточно, чтобы покрыть стоимость канцелярии и вещей. Она обманщица, но не воровка.       Она ведь сбегала, заметил тот же голос в голове, который запрещал плакать, требовал держать лицо и изобретал всё новый и новый эпатаж для искушённой её спектаклем публики. Это самый настоящий, позорный побег. Никому ничего не сказала, всех подвела, всех бросила, сбежала посреди ночи непонятно куда, не представляя не просто как выглядит мир за пределами Фонтейна, а как выглядит даже собственная страна за пределами её столицы и оперы Эпиклез.       А я же теперь человек, отозвалась в ответ Фурина, взглянув в своё отражение и рискнув ему улыбнуться, уперев руку в бок. Улыбка получилась дрожащая и жалобная, но искренняя.       Люди вообще часто подводят и бросают других людей. Ещё чаще они ведут себя как полные идиоты. На секундных эмоциях они и вовсе принимают девяносто процентов решений. А Фурине сказали — велели! — жить человеком.       У неё всегда отлично получалось следовать чужим приказам.       Итак, спешите купить новый номер «Паровой птицы»! Сенсация! Шок! Невероятно! Фурина де Фонтейн, бывший гидро-Архонт, которая была приговорена достопочтенным судом к смерти и навлекла-таки на Фонтейн предсказанный потоп, бесследно пропала из своей комнаты среди ночи на второй? третий? на какой-то день после катастрофы! На месте преступления остались лишённые логики улики — стол, заваленный волосами и остатками одежды, — кровь — буроватое пятно на мокром матрасе, куда она прислонилась шеей, — и отпечатки пальцев предполагаемой жертвы на старом будильнике, снятом с производства двести лет назад. Мы следим за развитием событий, читайте подробности на страницах семь-восемь!       Продолжение следует!       А может, и нет!       …Фурина-то его в любом случае уже не прочитает.