Diminuendo

«Николай, Вы, безусловно, были замечательны как друг и как, хоть и младший, но опытный и столь талантливый творец.» — полупрозрачная и до боли знакомая фигура Бородина обращается к композитору. После смерти Александр причитает об упущенном, будто вернувшись в годы расцвета Балакиревского кружка, вновь обретя ныне забытую беззаботность. Его явно возмущает столь трагическая реакция приятелей на его потерю. «Чего же вы так расстроились? Уже несколько лет я отчаянно жаловался на боли в сердце, конец мой был близок, это очевидно.» — он говорит, облокачиваясь о стол Римского-Корсакова, широко раскрыв глаза в попытке убедить друга в своей правоте. Ведь и правда, бессмысленно так горевать. «Хоть и пришел он совсем не как я ожидал, вот так, без стука иль звонка в дверь.» — молвит он, слегка усмехнувшись, по своему обыкновению, обращая страшное чуть ли не в шутку. Николай Андреевич отводит взгляд от верного друга, осматривая кабинет. Кое-где до сих пор висят ноты, чтоб карандаш не стирался, покрытые чем-то похожим на лак. В тот день он вместе с Лядовым позвал Александра писать с ними партитуру, лишь бы только продвинуть написание оперы. В комнате полнейший беспорядок, этой ночью потрясённый композитор так и не смог заснуть: только он закончил работу, тотчас обнаружил призрака друга. Сразу сообразив, что произошло, он в отчаянии кружил по кабинету и перебирал оставшиеся у него нотные рукописи знакомого химика, стараясь найти какие-либо заметки. Почти безрезультатно он пытался вспомнить каждую фразу, каждый замысел друга на оперу «Князь Игорь», что, может, было бы, хоть и последним, но схожим в могуществе с работами самого г. Глинки, произведением. Опера должна была быть закончена. Редкая неопрятность в кабинете товарища здорово напрягает Александра, он, конечно, всё видел, но мешать в такой момент не мог и посметь. Только сейчас, когда Николай, вроде, начал успокаиваться, Бородин подходит к нему со спины и, кладя руку ему на плечо, тревожно обращается к другу: «Вы, только не впадайте в отчаяние, Корсинька». «Я точно могу сказать, что лучше Вас закончить мою оперу никто и не сможет, всё у Вас получится!» — мечтательно водя другой рукой в воздухе, говорит он. «Помните, один раз утром я зашел к Вам в гости, мы долго-долго музицировали, играли сначала, думаю, фуги Баха, потом я сыграл Вам отрывок симфонии, над которой в то время трудился. Помнится, выпили мы тогда самовар-два чая. Вы целый стол накрыли, а мне так неловко было» — поясняет он. Бородин замолкает на мгновение, в надежде тем самым выловить какую-никакую улыбку приятеля. В ответ он получает лишь быстро скользнувший по нему, а дальше уткнувшийся в пол, не менее печальный взгляд. Настоящая тоска, аж холод пробирает, может это форточка открыта? Всё же не получив желаемого, он в заключение говорит: «Думаю, именно в тот день удалось Вам как следует изучить меня, мои задумки и мой, как говорил Кюи, собственный и совершенно оригинальный стиль написания музыки. А ведь таких встреч было немало». Александр, как малое дитя, солнечно и совершенно невинно улыбается, неведомо какой силой развернув композитора лицом к себе. «Ох, — вздыхает он, завидя тёмные мешки под глазами друга, — Вы так расстроились. Ну же, просто посмотрите на себя!» — вновь причитает композитор, всё рассматривая покрасневшие от недосыпа глаза Николая. «Вы, Александр Порфирьевич, видно, не понимаете, что для всех нас значило Ваше присутствие.» — Римский-Корсаков тихо отвечает собеседнику, сложив руки на груди. «Уход из жизни настолько талантливого человека, а главное — такого хорошего друга… Саша, неужели Вы и правда ничего не понимаете? Хоть мы больше и не встречаемся как члены кружка, мы ведь всё те же добрые друзья! Вы думаете, что без Вас мы сможем так легко идти дальше?!» — отчаянно вскрикивает композитор, стряхивая руку Александра с себя. «Понимаю я всё, Корсинька. Да вот, что поделать теперь?» — собеседник, признав поражение, тоскливо вздыхает. Он и правда всё понимает, лишь не хочет принять свою значимость в их кругу. Такая уж скромная у него натура. «Что поделать теперь, он говорит! Ничего уж не поделать. Не надо было себя так изводить, вот что, Александр.» — композитор говорит чётко, как метроном, громко и очень возмущённо, будто вот-вот прогонит с глаз долой, что Бородина, естественно, пугает, хотелось ему задержаться в компании друга подольше. «Делиться меж химией и музыкой, немыслимо!» — ругается Николай. Не найдя, что ответить, призрак на кривых, уже наполовину невидимых ногах подходит к висящим под потолком нотам, аккуратно снимает один из листов с верёвки и, вновь невольно улыбнувшись от наполняющих голову воспоминаний, возвращает взгляд к фигуре разбитого друга. «Вижу, ничего дельного Вы тут не нашли.» — говорит фантом, нервно теребя уголок бумаги меж прозрачных пальцев. Всего момент назад их можно было разглядеть, когда ж они успели раствориться? Проблеск надежды мелькает в уставших очах Николая. Он тут же выходит из глубоких и тёмных раздумий, обращая всё своё внимание к голосу приятеля. «Знаете, я вполне уверен, что оставил некоторые записи в собственном кабинете. Бывало, что я совсем не мог думать о науке, в те моменты брал перо, чернила и бумагу. — он переводит взгляд на погасшие фонари за окном, — Признаюсь, писал, порой, что в голову придёт, даже на клочках бумаги, но, бывало и по делу, целыми сценами. Не всем горжусь я, конечно, но общую задумку прочувствовать в написанных фрагментах возможно». Он вновь приковывает взгляд к другу. «Так что же Вам не поискать там?» — спрашивает композитор. Николай, заслышав это, будто вновь расцветает, холодное выражение лица его тает, взгляд становится мягче, хотя общая тоска всё ощущается, оно и ясно, ещё нескоро она уйдет. «А ведь и правда, — молвит он, — в Вашем кабинете, я об этом и не подумал». Бросив беглый взор на друга, он вдруг замечает, что ног Александра совсем не видно, а в груди постепенно расширяется огромная дыра. Римский-Корсаков резко подбегает к нему, со взглядом, полным паники, смотря то прямо в глаза, то на растворяющиеся в воздухе конечности. Такое выражение лица даже слегка веселит Бородина и он, со своим задорным характером, говорит: «Видно, пора мне идти, — он пожимает плечами, — зовут». «Мне жаль, Ника. Мне очень жаль.» — он молвит, в последний раз хватая друга за руку, сплетая пальцы — единственное, что остаётся от его тела. Александр Порфирьевич исчезает в заре наступающего утра, унося с собой кем-то забытые, кому-то неизвестные тайные мелодии, неведомо как связывающие людей. Можно сказать, даже какую-то частицу веры в будущее русской музыки он под руку уводит с собой в небытие. Именно то, что так ценили члены «Могучей кучки» в этом искусстве. То, что так они ценили в их дружбе. То, что появилось в ней с приходом Бородина. Будь то богатырский размах его сочинений, будь то размах его души, ни пойми откуда почти всегда полной хорошего настроения. Так, в Балакиревском кружке, даже после его распада, каждый оставался желанным и дорогим сердцу приятелем до самой смерти. А быть может, и после неё. Раздумья Николая прерывает стук в дверь. Стасов первым из живых сообщает ему о смерти Бородина.