Ма(нь)як

Когда Дмитрий впервые ступил на остров несколько месяцев назад, первым его желанием было броситься назад в вертолет и лететь обратно на материк. Заниматься там чем угодно, лишь бы только сбежать из этой серой и мрачной глуши, с этого скалистого безлюдья, где не рос даже мох, куда, вероятно, не залетали даже птицы. Скользкие темные камни и обрамлявшая их металлическая ограда, словно вживленная в их твердую плоть – вот и все, что было на островке помимо его главной достопримечательности, если только так можно было назвать старый и отживший свое маяк. Его покалеченное ветрами и морской водой туловище вздымалось вверх на добрую сотню метров, он был одним из самых высоких представителей своего семейства. Их с пилотом встретил смотритель – седой старик с косматыми бровями и странно жидкой бороденкой – столь же мрачный и нелюдимый, как и все его обиталище. Он сразу дал понять, что считал решение о смене смотрителя опрометчивым и недальновидным, но покорился ему, как неизменно покорялся прихотям буйной стихии. Ему дали четыре месяца на обучение Дмитрия, и старик даже не спросил, как угораздило власти взять на такую ответственную и опасную работу абсолютного новичка в этом деле. Старик не знал, да и не желал знать о современных системах навигации и о спутниках, он по старинке считал маяк главным сооружением в океане, без которого всем судам грозит верная гибель. Он заставлял Дмитрия спать днем и бодрствовать по ночам, и от этой привычки тот потом долгое время не мог избавиться. Пилота старик встречал неприветливо, молча выгружал провиант и поворачивался к нему спиной. Если бы только была такая возможность, он загружал бы маяк едой на годы вперед, чтобы не видеть больше ни единого лица. Дмитрию не удалось выяснить причины нелюдимости старика, он узнал лишь, что тот проработал на этом маяке всю свою жизнь, ревниво оберегая его от малейших посягательств властей, пока те, наконец, не смирились и не махнули на старика рукой. Отдел логистики по привычке каждый месяц отправлял к нему вертолет со всем необходимым и забывал о смотрителе на следующие тридцать дней. Когда Дмитрий изъявил желание попробовать свои силы в самой неприятной работе, тяжесть которой только и заключалась что в оторванности от социума, в агентстве морского транспорта вспомнили, что одному из их маячников давно перевалило за семьдесят, и формально это было прекрасным поводом убрать несговорчивого старика назад на материк. В былые времена маячники уходили на пенсию довольно рано, поскольку работа предполагала недюжинную выносливость. Но Дмитрию самому уже было за пятидесят, когда он ступил на скалистый берег безымянного островка. Когда старика забрал вертолет, Дмитрий долго бродил по пустынному берегу, водя ладонью по ледяной ограде и всматриваясь в туманный горизонт. К вечеру он вернулся, сварил гречку, и жизнь его потекла размеренно и уныло – ровно так, как он того и хотел. Узнав о смерти старого смотрителя, Дмитрий решил избавиться от оставшихся после него вещей – старых пожелтевших журналов, которые он вел десятилетия назад, и прочего хлама, что не решался выкинуть, подспудно с опасением ожидая возвращения старика. Журналов накопилась приличная стопка, и когда Дмитрий вытащил ее из кладовки, из верхнего на пол выскользнул листок бумаги – судя по виду, новый, да и надпись на нем была сделана скорее всего совсем недавно: «Скала медленных мучений – владение Старика. Ад на земле. Маяк здесь будет светить всегда, потому что я за ним наблюдаю. Я буду смотреть за ним даже из могилы». Дмитрий ощутил легкий мороз, пробежавший по коже, и хотел было сунуть записку назад в журнал и отправить всю стопку разом в океан, но что-то заставило его сложить ее вчетверо и убрать в карман. С тех пор она превратилась в закладку для книг и изрядно истрепалась, но надпись, сделанная темно-синими чернилами, по-прежнему напоминала ему о больном разуме вконец помешавшегося маячника. В первую ночь, когда шторм дал маяку короткую передышку, Дмитрий очень плохо спал: ему беспрестанно снилась кривая усмешка покойного смотрителя, и он в ужасе просыпался, ожидая увидеть нависшее над ним косматое лицо старика. Борьба с морской стихией так измотала маячника, что он проспал почти целые сутки, и проснулся от нового завывания ветра за неприступными стенами. Дмитрий проковылял на кухню, поковырял ложкой холодный рис с фасолью и заварил чай покрепче: похоже, придется просить у пилота привезти ему какие-нибудь лекарства от галлюцинаций. Впрочем, пройдет около двух месяцев, прежде чем он сможет их получить, да и кто их выдаст без рецепта врача? «Это всего лишь от усталости, от перенапряжения, - уговаривал себя Дмитрий. – Мой организм боролся за жизнь как мог. Я просто наглотался морской воды». Он повторял эти слова, и сам отказывался в них верить. Сумерки сгущались. Надо было подняться наверх и проверить состояние установки после шторма – кажется, он слышал звон бьющегося стекла. В этот самый миг мозг его пронзило воспоминание: старик что-то кричал про эсминец с ядерными боеголовками на борту, который должен был со дня на день врезаться в маяк. Все смешалось в воспаленном мозгу смотрителя, и он быстро направился в башню. Как и предполагалось, установка вышла из строя, вокруг валялись осколки, и в башне гулял пронизывающий до костей ветер. Дмитрий методично сгреб осколки в кучу и выбросил их в океан, вслед за этим достал доски и забил ими все окна, кроме одного. Он зажег керосиновую лампу – его единственного друга, без которого не обходился ни один вечер на маяке – и принялся осматривать установку. Стекла и обломки рам серьезно повредили ее, и маячнику пришлось выгрести из памяти все знания по электронике, полученные им в авиационной школе десять лет назад, чтобы попытаться ее починить. Генератор, запитывающий устройство, тоже был поврежден, и Дмитрий провозился не один час, пока, наконец, луч света не прорезал мглу на несколько миль вперед. Из-за заколоченных окон круговое освещение становилось невозможным, но в таком мраке кораблю, снабженному системой ГЛОНАСС, хватит и секторного. Лишь бы только шторм повторно ничего не покорежил – нового ремонта аппарат уже мог не пережить. Дмитрий решил остаться наверху и в крайнем случае закрыть установку собой, если шторм вновь рассвирепеет и покажет свои инфернальные клыки. Он спустился вниз, разогрел остатки риса с фасолью, заварил чаю, взял горсть остававшихся у него орехов, сунул за пазуху книгу и вернулся в башню. Скорость ветра нарастала, и вскоре в выхваченным светом пятне неба замелькали первые тяжелые капли. Дмитрий увеличил пламя керосинки и поуютнее устроился на полу возле установки, открыв книгу на том месте, где остановился в прошлый раз – легенде про богиню Маат. Вдруг боковым зрением и едва ли не затылком смотритель ощутил какое-то движение за окном. Он поднял голову и устремил взгляд в темноту, пронзаемую одиноким лучом света. Дождь усилился и теперь плотной стеной окружал одинокий маяк. Вокруг царила практически полная тишина, нарушаемая лишь плеском волн и негромким завыванием ветра, к которым Дмитрий давно уже успел привыкнуть и не воспринимал как посторонние звуки. Внезапно движение повторилось: что-то промелькнуло в полосе света и исчезло во мраке. Маячник протер глаза и подошел к разбитому окну, внимательнее вглядываясь во тьму. На этот раз он явственно разглядел большую тень, отразившуюся в пятне света на воде – словно что-то огромное облетало маяк кругами, раз за разом попадая в свет его луча. Вертолет? Но шума работающих лопастей не было слышно. Скорее это была огромная птица, вероятно, необычайно крупная чайка, пытающаяся найти убежище от надвигающейся новой волны шторма. Однако, уже в следующее мгновение Дмитрий понял, что ошибся. Ни одна чайка не могла обладать столь гигантскими размерами, да и крылья у этого существа напоминали скорее крылья мотылька, нежели простой птицы. Существо на мгновение замерло в полосе света, но от пронзившего его ужаса Дмитрий не смог толком ничего рассмотреть, ощущая лишь, как ноги его буквально вросли в пол. На следующем витке маячник убедился, что то был мотылек. Мотылек, превышающий все мыслимые размеры птиц и похожий скорее на птеродактиля. Дмитрий попытался ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон, но вспомнил призрак старика и бессильно опустился на пол. Кажется, одиночество, которое он изведал впервые в своей жизни, вконец доконало его и довело до устойчивых галлюцинаций. Общительность никогда не была его отличительной чертой, но уже с шестнадцати лет, когда он присоединился к первой в своей жизни музыкальной группе – поначалу в качестве барабанщика, поскольку именно в этой ипостаси и видел свое творческое будущее – его постоянно окружали люди. Однако, их вокалист был столь плох, что Дмитрий уже после первого данного ими концерта насмешливо бросил, что сам споет гораздо лучше него. Лидер группы поймал его на слове и заставил обоих поменяться местами. Вокалист с барабанами не справился, и ударника им пришлось менять, но вот Дмитрий к собственному удивлению обнаружил, что обладает прекрасным мощным голосом. С тех самых пор судьба его была решена. Степа из «Гарроты» заметил его на одном из фестивалей, когда юному дарованию стукнуло уже двадцать три – пограничный возраст для самоопределения. Если музыканты не находят свою нишу после двадцати пяти, они в большинстве случаев так и мыкаются по клубам малоизвестными подпольщиками, громко величая себя андеграундом и противопоставляя его мейнстриму, а на деле просто не умея создавать красивую музыку. «Гаррота» на тот момент сама была широко известна лишь в узких кругах любителей панка. Их растрепанный и вечно пьяный солист наряжался в кожу с ног до головы и хриплым голосом орал со сцены нечто невразумительное, как будто не имел никакого отношения к аккомпанирующим ему музыкантам. Степа порядком устал от Павла, его вечных пьянок и загулов, и был просто счастлив, когда услышал вокал Дмитрия, тут же предложив ему пройти прослушивание в «Гарроту». Дмитрий снисходительно согласился, но лишь при одном условии – его берут в группу прямо сейчас. Только тогда состоится прослушивание. Или он разворачивается и возвращается в свой прежний коллектив. Дмитрий страшно рисковал и понимал это: «Гаррота» понравилась ему, как ни одна другая группа. Они играли как раз ту музыку, которую хотел бы петь и он, но их солист был полным шлаком, и, по всей видимости, музыканты это прекрасно осознавали. Степа имел возможность целый час лицезреть выступление Дмитрия на сцене, и вывод о его мастерстве вокалиста и фронтмена мог сделать и без прослушивания. Именно поэтому Дмитрий пошел ва-банк. И не прогадал. Степа поспешно согласился на все условия, и уже первый их совместный альбом поднял «Гарроту» на вершины всех хит-парадов. Пазл сложился окончательно и бесповоротно. Именно тогда он окончательно и забыл об одиночестве. Изнуряющие гастроли, выпускаемые ежегодно новые альбомы приносили Дмитрию поначалу только радость. Он мило дурачился на сцене, копируя голоса оперных солистов и тем заслужив прижившуюся со временем кличку «сирена ПВО», он веселил публику, в нем не было ни грамма пафоса, столь присущего всем металлистам того времени. И он стал иконой рока – в розовых футболках, ярких клетчатых лосинах, надетых прямо на голое тело, строящим забавные рожи и высмеивающим своих коллег за желание нацепить побольше кожи и металлических заклепок, но при этом постоянно забывающих и без того примитивные тексты. Степа ненавидел и обожал его одновременно. Он бесился, что все внимание публики отныне принадлежало не ему, а волосатому вокалисту-коротышке, который имел наглость спорить и с ним, и даже с Ромой – менеджером группы, по одному слову которого Дмитрий мог в одночасье вылететь из «Гарроты». Но оба они понимали, что без Дмитрия «Гаррота» снова вернется во времена забвения, и терпели его выкрутасы, сцепив зубы, но и с плохо скрываемым восхищением. После двенадцати лет беспрестанных гастролей Дмитрий почти напрочь лишился своего роскошного голоса и понял, что если дело так пойдет и дальше, петь он не сможет вовсе и уже никогда больше не сможет составить достойную конкуренцию лучшим рок-вокалистам. Он устал от поклонения публики, устал от дамского обожания, которое настигало его повсюду и не переставало его изумлять. Будучи от природы весьма небольшого роста, Дмитрий всегда считал себя уродцем с кривыми зубами, единственным достоинством которого была лишь роскошная шевелюра, которой могла бы позавидовать любая красотка. Он отращивал волосы по моде того времени и на концертах интенсивно ими тряс. Впрочем, волосатым он был весь – с ног до головы, что заставляло других музыкантов в открытую подшучивать над ним, но втайне завидовать его популярности у дам, которые не обращали внимания на небольшой рост и млели при одном виде волосатого и харизматичного коротышки. Дмитрий смущался, краснел и почти не пытался воспользоваться столь бешеной популярностью. Кроме того, он довольно рано женился, и повсюду его сопровождала эффектная Женя, рядом с которой меркла любая поклонница. Она носила косуху и вызывающее мини, пила пиво, как заправский байкер, и хохот ее мог перекрыть грохот рок-концерта. Дмитрий влюбился в нее с первого взгляда и долгое время прощал ей ее невыносимый характер, который она даже не пыталась хоть как-то смягчить, пока, наконец, они не развелись. Причины развода остались тайной даже для членов «Гарроты», и три года Дмитрий прожил почти полным затворником, при этом он едва не поджег собственный дом в попытке научиться готовить. По истечение этих трех лет он столь же внезапно для всех женился во второй раз – на Полине, которую никто до свадьбы даже ни разу не видел. А меж тем она уже ждала их первенца. Все дружно предположили, что этот брак по залету на серой мыши долго не продлится, однако, молодые выглядели абсолютно счастливыми. После рождения второго ребенка Дмитрий ушел из «Гарроты» спустя двенадцать лет сотрудничества. Степа был в отчаянии и прослушал более ста вокалистов в попытке как-то восполнить невосполнимое. На смену Дмитрию пришел Борис – тихий и скромный парень, который совершенно не умел петь. Степа не хотел никого сравнивать с Дмитрием и потому выбрал, возможно, худший вариант из всех возможных. В «Гарроту» просились лучшие молодые вокалисты того времени, но он отверг всех и выбрал Бориса – невнятного вокалиста и еще худшего фронтмена, открывшего самые мрачные страницы истории группы. Они успели записать с ним всего два альбома, оба провалившиеся в продаже, когда Борис потерял голос: у него горлом пошла кровь во время одного из концертов. Степа в сердцах тут же уволил его, не желая признавать собственной вины: он инстинктивно требовал от Бориса столь же выдающихся вокальных данных, какими обладал Дмитрий, и Борис выкрутил себе все внутренности в попытке изобразить что-то похожее. Спустя пять с половиной лет после ухода Дмитрия «Гаррота» вновь оказалась на распутье. Степа снова принялся прослушивать вокалистов, но на этот раз взбунтовался Рома. Они должны вернуть Дмитрия любой ценой. Иначе группе конец. К тому времени тот полностью восстановил голос и выпустил несколько не совсем успешных, но при этом очень полюбившихся публике альбомов. Он давал концерты в Чечне прямо под пулями в то самое время, когда Полина рожала их третьего ребенка. И именно тогда он понял, что невозможно оставаться музыкантом всю жизнь, невозможно зависеть от прихотей голосовых связок и фанатов, которые успели разлюбить металл и переключиться на более яркие и свежие имена и лица. Еще десять лет назад ради «Гарроты» Дмитрий отказался от карьеры профессионального спортсмена. Он с ранней юности увлекался фехтованием и побеждал на многочисленных турнирах. Его брали в олимпийскую сборную страны, но гастрольный график группы заставил его сделать выбор. И он не прекратил тренировок, но выбрал музыку. К сорока годам забыть можно было даже о карьере тренера, хотя он продолжал поддерживать великолепную физическую форму и при первой возможности брал в руки шпагу. Вероятно, отчасти именно это стало одним из решающих факторов при приеме Дмитрия в авиационную школу. Полина не отговаривала мужа от этого безумного шага, но больше не поддержал его в этом никто, все лишь заявляли о его безумии: податься в пилоты в сорок лет! Именно в этот момент его яркой и насыщенной жизни ему поступил звонок от Ромы с просьбой вернуться в «Гарроту». Тень снова промелькнула в луче света, и маячник тряхнул головой, выплывая на поверхность из темного моря воспоминаний, обступавших его в последние дни с завидной регулярностью, словно в стремлении окончательно утопить его в волнах безумия и одиночества. Из книги выпала давешняя записка – уже изрядно истрепавшаяся, но сохранившая в себе следы сумасшествия ее автора. А сумасшествия ли? Дмитрий пристально уставился во тьму. Дождь не ослабевал, но даже сквозь его плотную пелену во мраке виднелись какие-то смутные очертания чего-то огромного. Корабль? Неужели это и есть тот эсминец, про который кричал старик? Дмитрий поспешно погасил керосинку и установил яркость аппарата на максимум. Бредовый мотылек – персонаж чьих-то ночных кошмаров – больше не беспокоил его. Где-то вдалеке с волнами и вправду боролось какое-то крупное судно. Дмитрий протер глаза и немного подвинул установку, чтобы луч ее коснулся корабля. Из мрака, преодолевая сплошную стену дождя, по свинцовой глади моря выскользнул изящный во всей своей громаде эсминец. Что делало это массивное военное судно ночью недалеко от японских берегов, оставалось загадкой для Дмитрия, но он на несколько секунд залюбовался его суровыми четкими линиями артустановок, антенн, зенитно-ракетных комплексов, РЛС, мирно покоящихся лопастей вертолета… Громада медленно наползала на маяк, словно и не замечая его, и Дмитрий вдруг опомнился и принялся отчаянно жестикулировать, словно штурман мог заметить крошечную фигурку смотрителя мелькавшую в одиноком окне маяка. Он махал руками и кричал во всю глотку, но корабль продолжал бесцельно дрейфовать, с каждой минутой сокращая расстояние между ним и маяком. А был ли там экипаж? Судно казалось абсолютно мертвым. Вокруг него бесновался гигантский мотылек совершенно безумной расцветки. Дмитрий сжал виски и бессильно опустился на пол. Если это судно проекта 23560 с ядерной установкой, то, по крайней мере, его смерть не станет долгой и мучительной.