Индиана

Его звали Индиана, и он был проклят своим именем и родителями. Отец был фанатом Спилберга, мать — фанатом археологии, однажды они в своём фанатстве слились и породили на свет Индиану во всей его красоте и безобразии одновременно. Безобразие относилось к тому, что Индиана единственный из семьи выбрал гуманитарную стезю, красота же распространялась на все остальное. Индиана Коулстон, мужчина, профессор английской литературы, почти бывший муж своей почти бывшей жены и действующий отец, тяжело вздохнул и протянул руку к федоре. Он имел право носить федору, как минимум потому что она ему шла, как максимум — из-за имени. Но каждый раз, надевая ее, Индиана Коулстон тяжело вздыхал.

***

Рейчел Коулстон посторонилась, пропуская Индиану в дом. Она была хороша, как могла быть хороша только Рейчел Коулстон. Пять футов четыре дюйма идеала, увенчанные золотой тиарой аккуратно уложенной косы. Дочь ирландца и еврейки, она отвергла национальную принадлежность обоих родителей и с самого рождения решила походить на ожившую героиню картин прерафаэлитов. Индиана снял шляпу и перешагнул порог своего почти бывшего дома. Цена дома равнялась гонорару от его первой книги. Теперь Индиана планировал оставить его почти бывшей жене. На самом деле в этом факте крылась великая ирония жизни Индианы: он с довольно (средне) успешной карьерой и каким-никаким именем (в узких кругах даже перестал соотноситься с тем Индианой, его воспринимали как Индиану Отдельного, автора того, этого и вроде бы вот этого) вынужден был жить у одного из кафедральных ассистентов в ожидании непонятно чего. Возможно, манны небесной или озарения, может, ему стоило трогать землю, как Будда, а может, начать возносить молитвы в небо, чтобы ситуация хоть как-то уладилась. Но Индиана ни во что не верил, а значит — самое обидное — не особенно-то верил в себя. Особенно в себя. Особенно в последнее время. Причина столь резкой утраты веры — Рейчел и ее великолепная фигура. Эту великолепную фигуру облапал некто Рори под светом одинокого фонаря у бара «В присядку». Не видь Индиана лапанья своими собственными глазами, не поверил бы: он был выше Рори, красивее Рори. Он был и правда Индианой Джонсом, а Рори — Коротышкой из первого фильма. Индиана сломал Рори нос и пообещал отходить томом «Золотой ветви» Фрэзера при следующей встрече, сделать, так сказать, из мерзкой коротышечной морды иллюстрацию для раздела ритуальных жертвоприношений. Рори и Рейчел! Нонсенс! Мезальянс, адюльтер и еще куча слов французского происхождения! Как будто прочтя мысли почти бывшего мужа, Рейчел сперва потупила взгляд, а потом вообще сломалась карандашным грифелем и пустила одинокую красивую слезу: — Ты, похоже, прошел стадию злости. Индиана фыркнул и метко бросил федору на вешалку. Эффектные жесты он любил даже больше, чем Исигуро, и умел применять их так же уместно, как последний — слова. Рейчел изображала из себя юнгианского психоаналитика, но знакомство с психоанализом не помогло ей в тот момент, когда Рори решил, что задница Рейчел — своего рода трофей. — И уже выехал на широкополосное шоссе скорби. «Без измен» — так звучало единственное брачно-нравственное правило Индианы. Однажды он обнаружил в своем кабинете студентку: сидела голой задницей на букинистическом издании «Холодного дома» Диккенса. Индиана тогда взревел как иерихонская труба, чем вызвал из недр коридора своего дружка профессора Фредди МакКалистера и секретаря завкафедры Гертруду, которая как раз выбирала в автомате, чем бы отравиться сегодня. Студентку выдворили с позором (Гертруда, мужчины рефлексировали), а Индиану признали сумасшедшим, но верным мужем. Собрание также постановило, что сидеть голой задницей на Диккенсе недопустимо ни при каких обстоятельствах. Рейчел призналась, что, если бы у Индианы такого правила — «без измен» — не было, она бы, может, и не упала в объятия Рори. Якобы Индиана правилом провоцировал Рейчел проверить насколько же он крепок в своих убеждениях. Убеждения Индианы оказались крепче секвойи, другое дело, что теперь секвойя, похоже, падала прямо на Индиану. Он слушал треск и думал отстраненно, а не хочет ли его домашний психоаналитик такими вот заявлениями технично сбросить с себя часть ответственности. Мол, держи-подержи. Но Рейчел была удивительно очаровательна в пологе из вины и думать о дележке ответственности не хотелось. Индиана уже набрал в грудь воздух для тяжелого вздоха, когда из-за угла выскочил пятилетний Джек. Он вцепился в отцовы штаны и тем избавил родителей от утомительного разговора. — Привет, ребенок, ты чей? Ритуальная шутливая фраза обрела совершенно неуместную двойственность, и Индиана поспешно прикусил язык. Рейчел всхлипнула, а Джек радостно взвизгнул — ему двойственность была не по возрасту: — Время лего! Время лего! Джек потянул отца на второй этаж, мимо французских окон, по паркету, вверх, в свою обитель квадратных человечков, к которыми питал страсть трепетную и полностью Индианой разделяемую. Они уже вторую неделю собирали пиратский корабль, и собрали бы его куда быстрее, если бы не Рейчел и ее аборигенские пляски с Рори, будь он проклят. Индиана обернулся, чувствуя подступающий к горлу гнев и сползающие с пояса штаны. Рейчел плакала. Индиана наконец тяжело вздохнул. И скорчил гримасу. Гримаса называлась: «Ну что ты убиваешься теперь, все уже сделано». Рейчел округлила губы и прикрыла опухшие от слез веки, ресницы бросили на бледные щеки длинную изящную тень: «Я виновата, но жажду прощения». Ответной гримасы она не дождалась — лестница кончилась, отец и сын исчезли на втором этаже.

***

Джек отложил красный карандаш в сторону и сказал, поджав губы совсем как Рейчел: — Пап, надо себя заставить. — Не понял, — Индиана тоже перестал раскрашивать полицейскую машину и почему-то почувствовал себя провинившимся. — О чем речь, дружок? Джек явно переживал, хотя они и пытались раздор тщательно скрыть и замести под коврик: Рейчел применяла свои психоаналитические оборотики, а Индиана — оборотики из классики — бессмысленно, для Джека родители были не людьми с высшим образованием, а двумя туповатыми взрослыми, которые совсем недавно потратили целый вечер в попытках включить на микроволновке функцию разморозки. С таким бэкграундом тяжело развеить чужие тревоги. — Все ты понял, пап, — Джек, видимо, решил, что разговор окончен и снова принялся раскрашивать ягуар. Индиана и правда понял, но… Он же трагическая фигура в этой драме. Что ему теперь, драму выворачивать мелодрамой? Сделать вид, что он не разбивал нос Рори с биологического? Жаль, кстати, что Рори числился не на физкультурной кафедре: англичашки первый раз за историю университета отметелили бы физкультурников. Рейчел утверждала, что дальше поцелуя дело не зашло. Но в любом случае, по правилам мифа Рейчел теперь полагалась божья кара, а единственная доступная божья кара в современных реалиях — развод, уж простите, что так не масштабно, без потопов. Рейчел сбивчиво пыталась донести, что недоизмену вызвало пиво и жгучая обида на Индиану. Хотя, в чем он может быть виноват? Прекрасный отец, примерный муж, шарахающийся от голых студенток с неподобающим возрасту и статусу визгом. Она устроила недоизмену назло. Выискала то единственное, что точно проймет. Встряхнула, так сказать. Йеллоустон устроила, так сказать. «Не пойти ли ей в жопу, так сказать». Индиана тяжело вздохнул. Где все-таки Рори, а где он. Ему в отличие от Рори идут твидовые пиджаки. Вообще Индиане бы родиться подлецом, потому что Индиане всегда все было к лицу.

***

Амалия Дикинсон, студентка первого курса, облизнула ложку, испачканную в пудинге. — Кто это? Селеста быстро обернулась. Облизанная ложка указывала прямо на профессора Коулстона с кафедры английской литературы. Профессор Коулстон хохотал с профессором МакКалистером — вроде бы кафедра иностранных языков, — чуть запрокинув голову назад. В глазах большинства профессор Коулстон был хорош как черт, а еще его звали Индиана, что рождало в женщинах интерес и томительные ассоциации с хлыстом. Поговаривали, что профессор хранит его в верхнем ящике стола и достает только по особо торжественным случаям. Коих за последние надцать лет в университете, видимо, так и не случилось. Селеста уставилась в свой салат. Краснота разлилась по щекам и опасно приблизилась к корням волос, но вызвана краснота была совершенно не фантазиями о хлысте, которого у профессора никогда не было… А вот шрам на виске после падения с веранды у профессора был. Это Селеста знала точно. Это Селеста лицезрела: профессор Коулстон выпил лишнего, а когда мужчина чуть за тридцать пять пьет лишнее, его тянет на подвиги и акробатические этюды. Акробатический этюд закончился в розах, откуда профессора потом выковыривала Рейчел вместе с остальными безостановочно причитающими родственниками. Профессор был родным дядей Селесты и главным заводилой на семейных посиделках. В следующий после падения с веранды раз он что-то сделал с барбекю — огонь из него взметнулся до небес, а потом перекинулся на тканевый шатер… Короче говоря, дядя Индиана — личность неординарная. Амалия Дикинсон, кажется, это тоже вдруг осознала и не отводила от него взгляда, будто загипнотизировать пыталась, змеюка. — Он женат. И у него маленький ребенок. А еще говорят, к нему в кабинет вламывались голые девушки, он не повелся, лучше к нему не лезть. — Значит, девушки вламывались страшные. Продолжение «не то что я» повисло в воздухе, буквы можно было даже разглядеть — двенадцатый кегель, стандартный Times New Roman. Селесте эти буквы совсем не понравились… Она знала Амалию не так чтобы хорошо — всего-то пару месяцев с начала осеннего семестра соседствовали по комнате, но взгляд кобры ее беспокоил.

***

Джек первым увидел отца, мнущегося у готовых замороженных обедов с полупустой корзинкой. — Мама, папа! Папа! — Рейчел обернулась, Индиана обернулся, на крик Джека обернулось минимум полмагазина. Рейчел с излишней энергичностью замахала рукой. Она бы отдала все свои пенсионные накопления, чтобы повернуть время вспять и никогда не встречать Рори. Но жизнь так не работает, и теперь Рори, кризис среднего возраста и позор стали синонимами. На самом деле Рейчел не знала, зачем она это сделала. Точнее делала вид, что не знала. Нет, она трындела уже своему психоаналитику чушь про правила, про желание нарушить границы… Трындела, одним словом. Но сейчас она смотрела на Индиану и все прекрасно понимала. Она была нарциссом, и Индиане завидовала завистью страшной. Взять хотя бы его нос: с изящной горбинкой, нос римский, удивительно фактурный, будто его оторвали у какого-нибудь Юлия или Клавдия и подарили Индиане на восемнадцатилетие вместо машины. Такие носы господь бог перестал раздавать еще в середине восьмидесятых. А уж после того, как Индиана собрался впрыгнуть в деканское кресло, а уж после его последней книги, которая продавалась и продавалась хорошо (пристроенный к дому зимний сад тому свидетель)… И все эти собрания восторженных аспирантов, крошащих галеты на её парадный ковер по пятницам… Рейчел решила Индиане отомстить именно из-за того, что даже после пятнадцати лет брака и совместного ребенка она до сих пор была в Индиану влюблена, но теперь — в последние пять лет — чувствовала себя рядом с ним никем. Точнее матерью. Исключительно матерью. Никакого поклонения великолепной ей больше не было, а вместо этого появилась необходимость стирать вещи теперь уже двух мужчин, готовить аспирантские ужины и присутствовать на презентациях книг как бесплатное приложение. Гордый профиль Индианы был повернут исключительно в сторону ребенко-работы, и к ней, к Рейчел, он поворачиваться не спешил. Если разговоры, то о Джеке, если и выходы куда-то, то с Джеком, Индиана ослеп и отупел, оставив Рейчел нишу узкую — с одной стороны стена «приживалка», с другой стороны — стена «горничная». Рейчел себя за сидение в нише ненавидела. И Индиану заодно. Индиану вообще было легко ненавидеть, он постоянно что-то забывал и что-то не понимал — не новость, но теперь это касалось исключительно Рейчел. В любом случае Джека она любила любовью трепетной, Индиану — любовью жгучей, но вот проблема — ее саму Индиана, казалось, любить перестал. По крайней мере, по ощущениям Рейчел. — Папа, ты же говорил, это есть нельзя? — Джек нахмурился и ткнул пальцем в корзинку, которую Индиана трусливо пытался спрятать за спиной. Но предательская желтая картонная коробка с надписью — «Это окурутительно!» — была слишком хорошо заметна. «Замороженный гамбургер, как же низко ты пал, Индиана», — Рейчел позволила себе хмыкнуть. — Приходи лучше на ужин, ты так язву схлопочешь. Индиана нахмурился ровно так же, как Джек. Рейчел воспроизвела на свет точную копию мужа, и для комического эффекта стоило бы назвать сына Индиана Младший, что естественно сломало бы ему жизнь, но крайне повеселило всех остальных. И вдруг в голове у Рейчел возник такой яркий свет, что она застыла, как олень в свете фар, не в силах даже приоткрыть рот. Позади Индианы как раз промелькнула девчонка в слишком короткой плиссированной юбке, со слишком гладким лицом и длинными прямыми блондинистыми волосами. Сама Рейчел была в джинсах и с невнятно закрученным на макушке хвостом. Девчонка кинула на Индиану плотоядный взгляд. Естественно, Рейчел понятия не имела, что девчонку звали Амалия, и она вообще-то следила за профессором уже четыре недели. Рейчел даже не успела понять, что именно Амалия вызвала свет. Рейчел представила абстрактную мелкую сучку в плиссированной юбчонке. Сучка восседала на коленях ее Индианы. Сучка запускала пальцы в пока еще густую профессорскую шевелюру и целовала Индиану в засос, а он совершенно не сопротивлялся, он получал удовольствие, мудак эдакий. Рейчел сжала ручку тележки, не заметив, как длинный наманикюренный ноготь попал в металлический стык и готов был вот-вот подломиться под корень. Но вместо того, чтобы совершенно искренне броситься почти бывшему мужу на шею и разрыдаться от ужаса потери, Рейчел тряхнула хвостом: — Мне надо в отдел с женскими штучками, присмотри, пожалуйста, за Джеком. Рейчел трясло. Она шагала между рядами стеллажей и уже себя представляла на коленях Индианы, во всех подробностях, потому как лично она сидела на его коленях многократно, и каждый раз это приводило к закатывающимся от обоюдного удовольствия глазам. Когда Индиана писал последнюю книгу, он эти закатывающиеся глаза увековечил. Получилось неплохо. Получилось хорошо! Правда от лица женщины: Индиана по традиции решил, что если прикрыть личный опыт женским образом, то читатель в жизни не догадается, что автор-мужчина выплескивает таким образом свои сокровенные мысли. Рейчел так спешила отойти от Индианы, что не заметила Амалию — наскочила на нее и почти опрокинула, но яростное шипение в свою сторону не услышала, потому как грустила с пронзительной силой. Грустила как никогда раньше.

***

Индиана улыбнулся и подмигнул сыну. — Папа, — Джек поманил его заговорщически пальцем, и Индиана с готовностью наклонился, он обожал заговоры и участвовал в каждой кафедральной междоусобице с готовностью пугающей обе стороны конфликта. — Катани меня, чтоб ух! Пока мамы нет. — Именно «ух»? «Ах» не подойдет? — Нет, пап, «ах» для малышей. — И что мне за это будет? Джек призадумался — что мог предложить пятилетний ребенок своему взрослому отцу, у которого было все, кроме определенности, самоуважения и спокойствия? Конечно, Джек не думал прямо такими словами, но смотрел на мешки под глазами отца, на его мятую рубашку и замороженный гамбургер в корзинке, и понимал: «Папка — снова желе». Глубоко внутри Джек был готов к кафедральным интригам прямо сейчас, прямо в пять лет: закинь его на собрание в разгар очередной дележки грантов, где каждый готов другому глотку перегрызть, Джек расстрелял бы всех из игрушечного пистолетика и бровью бы не повел. Джек был рожден, чтобы править. Джек был рожден ректором. Джек почти без раздумий назначил цену покатушкам в тележке: — Расскажу, о чем мама говорила с бабушкой вчера. — И тебе не стыдно торговать информацией? Джек не совсем понял такого сложного слова, как «информация», но он знал слова «торговать» и «стыдно», поэтому фразу наполнил смыслом легко и лишь загадочно улыбнулся, совсем как отец. Джек, кстати, тоже не заметил Амалию. Она стояла у полки с туалетной бумагой, и ее лицо все больше и больше теряло краски, заполняясь дистиллированными эмоциями, такими же, как у человека, сидящего на унитазе и только в самом конце мероприятия понимающего, что от заветной бумажки осталась лишь втулка. Гнев, непонимание, отчаяние. Амалия прекрасно помнила, что случилось на прошлой неделе. Она преследовала доктора Коулстона до мужского туалета на первом этаже. Профессор был как-то особенно манящ в тот день, у него было какое-то особенно трагическое лицо — на самом деле, Индиана думал о Рейчел, но Амалия-то этого не знала и тешила себя мыслями, что профессор ее все же заметил, выделил и… Как раз днями Амалия пересмотрела Индиану Джонса и поняла окончательно, что реальный Индиана лучше (потому что реальный). А потом, почти сразу она принялась читать книгу профессора Коулстона. Мысли шли приливной волной, не позволяя вникнуть в текст, но тут внезапно в книге случилась эротическая сцена (на четыре предложения, весьма компактная, Индиана не любил углубляться в физиологические страсти), и Амалия-таки оседлала гребень волны: если Индиана написал это, значит, он это может сделать. С ней. Естественно с ней. Амалия не разрешала себе думать о том, что профессор Коулстон, который недавно каким-то образом перемазал весь пиджак шоколадом, мог вытворять подобные непотребства с собственной женой. Ну уж нет. Фильм и эротическая сцена на сто пятьдесят девятой странице перемешались в блендере мозгов Амалии, и она решила действовать. Когда профессор зашел в туалет, Амалия выждала пару секунд, набралась смелости (ее и так было чересчур), желания (его тоже было уже через край) и скользнула следом. Профессор Коулстон стоял у писсуара и с задумчивым видом смотрел в стену. Судя по журчанию и блаженному выражению на лице, никаких проблем с предстательной железой он не имел. Амалия на секунду представила, что профессор Коулстон может делать с ней ровно тоже, что сейчас, но без мочеиспускания и писсуара — очень странная и в чем-то отвратительная фантазия отозвалась дрожью в теле, и Амалия кашлянула, привлекая внимание. Туалет — хорошее место для откровений, из туалета никуда не денешься, особенно находясь в процессе, уместном в туалете. Профессор Коулстон обернулся, и на его лице отразился самый настоящий ужас, но журчание не прекратилось. — Индиана, я бы хотела поговорить с вами об индивидуальных занятиях. Профессор Коулстон издал невнятный мяв, который лишь благодаря извращенной фантазии можно было принять за выражение искреннего интереса. — Выйдите немедленно из туалета! Амалия поставила руку на бедро, отчего даже профессору Коулстону в такой щекотливой ситуации стало очевидно, что бедер-то у Амалии и нет. Не то что у Рейчел, бедра Рейчел, плотно обтянутые голубыми левайсами, являлись Индиане во снах, а бедра Амалии наводили на мысли, что их хозяйке свиных ребрышек бы поесть да пивом запить. — Вы, кажется, не понимаете, Индиана… Профессор все понимал предельно ясно. Стоило Амалии приблизиться с тайной надеждой рассмотреть, какой именно размер прячется за фаянсовым боком писсуара, как профессор взбеленился. Точнее сперва застегнул ширинку — огорчительный вжик отразился от кафельных стен — и уже потом взбеленился. Индиане только хлыста и не хватало в этот момент. Амалия затаила дыхание от восторга. — Когда я захочу стать объектом сексуальных домогательств, я вам непременно позвоню, а сейчас прошу оставить меня в покое! — Профессор сказал то, что сказал, съязвил, как съязвилось (не очень вышло, что и говорить), — и прошел на выход. Запах профессорского парфюма оттеснил запах общественного туалета, обещая Амалии невиданные наслаждения. В будущем. Профессор Коулстон не понял, что вынес этой колкостью себе смертный приговор. Профессор Коулстон, издавший четыре книги, две из которых третий год жили в списке бестселлеров по версии кого-то там, и весьма недурно умеющий владеть английским языком сказал «когда», а не «если». Амалия вцепилась в «когда», как вцепляется адвокат в запись со случайной камеры банкомата, которую можно трактовать и так и эдак. Амалия нехорошо улыбнулась.

***

Индиана поставил корзину на пол и вывел тележку с Джеком внутри напрямую. Джек попискивал от удовольствия — получилось убедить и без того слишком потакающего отца — и предвкушения от грядущего прорыва в стратосферу. Индиана поставил одну ногу на крепление колесика, а второй оттолкнулся изо всех сил. Индиана все отталкивался и отталкивался, а перед глазами плыли и плыли золотые волосы Рейчел из того дня, когда они, молодые, катались на аттракционах, и золотые волосы, не убранные в хвост, секли Индиану по глазам, выжимая болезненную слезу. Сейчас такая же слеза набежала на правый глаз, и Индиана слишком поздно увидел, что рулит прямиком на красиво расставленную гору картонных коробок с хлопьями. Единороги с упаковки пялились на него безумными глазами. Джек визжал от счастья в тележке, Рейчел орала от страха где-то позади, а Индиана забыл, как дышать. В последнюю секунду он успел притормозить, уводя тележку с Джеком в бок, а сам силой инерции оказался заброшен в самую гущу стада. Тысячи единорогов завалили Индиану, а ор Рейчел перерос в смех адской свиньи. Индиана никогда не понимал, как горло жены может выдавать настолько инфернальные звуки. Индиана лежал под готовыми завтраками, одна из коробок врезалась острым углом прямо в плачущий глаз. А ведь завтра с утра семинар, профессор с фингалом под глазом — небывалое удовольствие для студента. Кто-то начал расшвыривать завал. Рейчел, конечно, кто же ещё. Сердце подглядывающей Амалии чуть не разорвалось от ужаса: неужто профессор почит под горой единорогов до того, как явит ей свое мужское достоинство. Профессорская никчемная жена смеялась, сам профессор смотрел своей никчемной жене в глаза, а мальчик в тележке от смеха, похоже, описался. Семейная идиллия заставила Амалию разрыдаться.

***

Индиана не стал пререкаться с менеджером и выкупил все помятые собой коробки. Сперва ему хотели запретить являться в магазин и вызвать полицию, но подоспевший директор внезапно оказался большим его фанатом и вместо полиции притащил потрепанный томик в твердой обложке, закапанный слюной восторга. Индиане хотелось думать, что вот эти подозрительные пятна — слюна, но на всякий случай он проявил осторожность, и книгу подписал, не притрагиваясь к обложке. Рейчел переодела Джека в запасные штаны и теперь похихикивала, наблюдая, как Индиана впихивал единорогов в багажник хэтчбека. Багажника явно не хватало — пришлось применять хайкомпрешн — забивать коробки внутрь ногой. — Может, все же поужинаешь дома? — «Дома» резануло по сердцу обоим, Рейчел это поняла и тут же исправилась: — Со мной и Джеком, у нас сегодня жульен по плану. Индиана тяжело вздохнул. — Нет, Рейч, я уже договорился с Майклом о романтическом ужине под Red Dead Redemption. — Он столкнулся с непонимающим взглядом почти бывшей жены. Пояснил: — Игра такая. — Я как-то могу исправить ситуацию? Я полностью в ней виновата. Не знаю, зачем это устроила. — Индиана бросил на неё взгляд. И увидел губы изящные, как купидонов лук. В голове Индианы слегка помутилось. Он и забыл, что у Рейчел губы как купидонов лук. — Попробуй дешифровать язык майя в качестве извинений, — остроты не были сильной стороной Индианы, но он привычно реальность игнорировал. — Так, вроде, Кнорозов… — Рейчел осеклась, у лука Купидона ослабла тетива. — Ох уж эти ваши шутки, профессор. Значит, развод? Ничего поделать нельзя? Если бы он знал… Индиана был романтиком в душе, оно и понятно, человек с именем Индиана другим бы не вырос. Хотя нет, человек с именем Индиана мог еще вырасти озлобленным на весь мир хронически старым пердуном, отрицающим очевидное. Неожиданно Рейчел оживилась, но как-то тревожно: — Ты ничего странного не заметил в супермаркете? — Кроме того, что вы хохотали, как безумные, над бедным мной? Нет, что-то не припомню. Индиана захлопнул дверцу машины, горестно вздохнул и тут же разозлился на себя. «Может, пора уже что-то сделать, чтобы перестать горестно вздыхать?!» Индиана вдруг подумал: «Может, ну и черт с этим Рори?! Жульен все-таки». Рейчел не заметила перемены во взгляде почти бывшего мужа, она была занята мыслями о девушке, которая смотрела на неё с такой ненавистью, что становилось не по себе.

***

Селеста задумчиво покусывала край записной книжки и дрыгала ногой. Она думала, звонить ли отцу, а если и звонить, то как преподнести свои смутные сомнения, чтобы не выглядеть параноиком. При этом сама Селеста точно знала — параноиком она не была, она была любопытной, восемнадцатилетней и любила картошку фри. На экране блокировки телефона Амалии стоял дядя: Индиану сфотографировали в магазине, и, судя по всему, о том, что его фотографируют, дядя не догадывался — стоял, разглядывал консервы, имея вид пришибленный, будто пять минут назад получил треской североатлантической по башке. Селеста выпучила глаза, а Амалия будто почувствовала — выскочила из ванны как ошпаренная и начала орать как ошпаренная. К счастью, Амалия не знала, что объект её воздыханий приходится Селесте дядей. Селеста не пошла в тот день на семинар по биологии — гуманитарная болезнь дяди оказалась заразной — и потратила полтора часа, обшаривая общую комнату в кампусе. Амалия вела дневник, корпя над ним в ночи и думая, что ночничок Селесте совершенно не мешает. Дневник нашелся в вентиляции. Половину записей Селеста пролистнула, сосредоточившись на последнем месяце. Несколько страниц были украшены вырезками из студенческой газеты «Зазеркалье». Статьи дяди. «Почему читать Кэмпбелла и ненавидеть буддизм — одно и то же». Некоторые вырезки были обведены в большие красные сердца, а некоторые закрашены черным маркером. А имя Индианы иногда было награждено сердечными медалями, а иногда стояло рядом со словом «мудак». На оставшихся страницах растекались сглаженным почерком заметки о том, как проходили их встречи. Их. Например, в пятницу Амалия и Индиана-мудак предавались буйному соитию в общественном туалете. Но они не могли ему предаваться — Селеста точно знала — в этот день дяди даже не было в университете, бабушка подвернула ногу, и он рванул отвозить её в больницу. Отец по телефону рассказал. Не мог же её дядюшка, который и жену то на людях целовал исключительно в лоб, будто грехи отпуская, заняться бурным сексом на глазах у собственной матери. Сцены секса (бездарно написанные, кстати) прерывались фантазиями о том, что Амалия убьет Индиану, а потом себя, если он не перестанет встречаться с Рейчел. Селеста тяжело, по-семейному вздохнула и набрала неожиданно для себя «старую стерву» (титул из дневника) Рейчел. Рейчел всегда отличалась большим здравомыслием. В отличие от дяди, который мог зависнуть напротив стены и увлечённо рассматривать обои с полчаса, а потом очнуться, но забыть, куда шел. Впрочем, брат его, отец Селесты, был почти таким же, только медитировал все больше на спортивную страничку. — Селеста! Привет! Ты как? — Привет. Рейчел, не знаю даже, как тебе сказать. Ты сейчас дома? — Нет, я на маникюре. — А дядя? — Он дома с Джеком. Селеста помедлила, благодаря семейным сплетням она знала, что у дяди с Рейчел наступили тяжёлые времена. Рейчел с кем-то целовалась, и этому кому-то Индиана сломал нос, и теперь они разъехались — вот такая вот жизненная драма, влезла в одно предложение. Селеста была на стороне Рейчел, она чувствовала, что Индиана после рождения первенца так и нарывался на пинок под зад. Все же прав был отец — слишком они затянули с детьми, мужчины в сорок становятся эмоционально скукоженными и распыляться на два фронта уже не могут. — Понимаешь, тут такое дело… Я не уверена, что… — Селеста стала сбивчиво озвучивать подробности «такого дела», пытаясь себя поставить в позицию получше, а Амалию в позицию потупее — вроде как Селеста не рылась по комнате в поисках дневника, а Амалия его случайно на столе забыла. — Алло? Ты тут? Я понимаю, тупость… — А как она выглядит, эта Амалия? Худая блондинка? — Ну да. А откуда… — Я перезвоню.

***

Индиана стоял и перебирал книги в своём почти бывшем кабинете: целая полка была отведена детской литературе, тщательно отобранной ещё до рождения Джека. Для совместного чтения. Сегодня, пожалуй, наступило время «Моби Дика», и он, и Джек достаточно уже наслушались историй кролика-рецидивиста Питера… Взгляд Индианы упал на письменный стол. За ним он написал последний роман, полностью выпав из семейной жизни и с трудом удерживаясь даже в условном «между». Рейчел стоически переносила отлеты в волшебную страну, лишь изредка возмущенно побулькивая. «Может, стоит что-то сделать? Может, пригласить её в ресторан? Может, обратить на неё внимание?» Всё же Индиана не зря получил профессорскую должность и постоянный контракт — иногда желейная рассеянность все же затвердевала до здравомыслия. «В конце концов поцелуй — это чаще символ». Джека-то он не потеряет, при любом исходе сын остается сыном, Индиана же тысячу раз поднимал его над головой, признавая отцовство. Но вот Рейчел… была жена и нет жены. Вот была твоя, а стала чужой. Вот ты шёл, а вот упал. Мыслительные гиперболы неслись со скоростью света, пока с верхнего этажа не раздался голос Джека: он закончил натягивать пижаму в динозаврах и жаждал немедленного погружения в литературные миры. Индиана улыбнулся. Повернулся. Улыбка сползла с лица. В дверях кабинета стояла блондинка. Туалетная девушка. В руках у туалетной девушки был пистолет, и первый раз в жизни Индиана пожалел, что у него нет при себе хлыста. — Инди, ты должен развестись с ней! Индиана открыл рот, зайдясь сперва в чувстве высокого, трепещущего в кишках возмущения: только что решил не разводиться — это раз, и два — никто и никогда не звал его Инди, он и так периодически чувствовал себя ожившим инди-проектом, и подчеркивать это было совершенно лишним. Потом Индиана вспомнил про Джека, и внутри перестало трепетать и свернулось узлами. — Вы… Вы же та девушка из туалета? — Я Амалия! Порви с ней! — Хорошо, Амалия, отдайте мне, пожалуйста, пистолет. Пистолет будил в Индиане экзистенциальный ужас, а в Амалии — глубоко укоренившееся в подкорке безумие. Индиана вообще вызывал в женщинах безумие, взять хотя бы Рейчел, или Амалию, или девочку, которая посылала ему в старшей школе сигналы, которые Индиана в упор не распознавал. В итоге девочка пыталась отравиться десятью таблетками эскедрина, но, к счастью, счёт, выставленный больницей за промывание желудка, и последующий домашний скандал несколько прочистили девочке голову. Индиана понятия не имел, что всё это значит. — Снимай штаны. Индиана замер и, кажется, кивнул. Сверху снова закричал Джек. Индиана ответил несколько более истерично, чем планировал: — Жди! Я сейчас приду, я рассыпал бумаги! — И тут же Амалии: — Вы издеваетесь? Вы тычете в меня пистолетом, чтобы я с вами переспал? Я не фанат «Пятидесяти оттенков серого». — Что?! — Что? — Снимай штаны, профессор! Индиана выругался так заковыристо, как только мог. Амалия ему подгавкала. Мелодрама перерастала в боевик. «Твою-то мать», — подумал Индиана и был в целом прав. Неожиданно в коридоре он уловил движение и болезненно сжался, ожидая увидеть Джека, но это была Рейчел, крадущаяся с книгой в руках. Индиана сглотнул, взглянул Амалии прямо в глаза — они выташнивали её внутренний мир, в голове Амалии играли на тромбоне, но эту музыку кроме неё никто не слышал. Индиана потянулся к ремню, сделал вид, что принял правила игры. В этот момент — судьбоносный — Рейчел распрямилась и изо всех сил врезала увесистым томом Амалии в висок, выбивая из дурной башки и тромбон, и остатки здравого смысла. Бахнуло. Индиана упал на колени, вцепился скрюченными пальцами в ковёр с длинным ворсом. В животе расплывалась острая боль. Где-то в другом мире Амалия упала, пистолет тоже упал, отлетел по паркету под книжный шкаф. Рейчел вскрикнула, подскочила к почти бывшему мужу, сжала его плечи. Индиана умудрился через боль удивиться — ногти у почти бывшей жены почему-то накрашены только на одной руке. Рейчел рванула его футболку вверх, ощупала живот. Потом грудь. Потом снова живот. Индиана замер в ожидании, когда же пальцы провалятся в рану. — Я тебя так люблю, Рейч. — И я тебя, но я не могу понять, куда пуля попала. Индиана, который вдруг почувствовал вкус жизни, тяжело выдохнул: — Не знаю, желудок болит. Рейчел выпрямилась и внимательно осмотрела комнату. Пуля попала в шкаф. Книги были покорежены и топорщились листами, как злые моллюски. — Это, похоже, психосоматическое, Индиана. — Или язва открылась. Из-за гамбургеров. И стресса. Да. — Ты слишком везучий для язвы. И ты за месяц не мог умять столько замороженной дряни, чтобы язва началась. — Или инфаркт. При инфаркте тоже болит желудок. — Не будем нагнетать. Тем более, тебя только что чуть не пристрелили за отказ снимать штаны, смерть от инфаркта после такого — это какой-то сюрреализм. — Или постмодерн. Чем ты её ударила? — Не знаю, — Рейчел подошла к распростертой сопернице, нарочно наступив сопернице каблуком на ладонь. Амалия дернулась. — «Письменность индейцев майя», Кнорозов, в переводе Софи Коу. О, ты погляди, какое совпадение. Я справилась? Это сойдёт за дешифровку? Индиана улыбнулся, и если бы увидел себя в зеркало прямо сейчас, то понял бы — отчего столько безумных женщин его преследовало.