Бродяга. Копьё Света

*** Ведомые благословением Светлого Храма и верховного Жреца, группа героев с мальчиком, учеником Шэда, двинулись дальше, к Зандру. До него оставалось пара дней пути. А там их ждала еще одна часть копья. Лезвие или хват, узнают на месте. Главное дойти. Ведь пока у путников привал на ночь. У разведенного костра, под запах мясной похлебки, с куском черного хлеба, слышались беседы. Жрица общалась с почтенным Тинтром, братья-воришки с эльфом, Шэд с Айоном, а Этиор, через пламя костра, просто за всеми наблюдал. В его голове хаотично бегали мысли, готовые вот-вот сложиться в какую-то картинку. Но для полноценного видения и осознания, что дело не так, как кажется на самом деле, не хватало всего нескольких кусочков мозаики. И эти самые кусочки выскальзывали из его рук, и поймать их было не так просто. И даже сейчас, сидя у костра, за всеми наблюдая, внимание и взгляд Ариона все равно возвращался к ним, к Шэду и Айону. Мальчик, следующий за своим учителем, как хвост, не покидал его и на привале. Был подле. Конечно, объяснялось это состояние ребенка гнетущей ситуацией, поднимающей кошмары прошлого, а также воспоминаниями о моментах, когда его жизнь висела на волоске. Он прошел через страх и боль, и выжил. Но осадок, те страхи, живущие до этого путешествия в самых потаенных уголках памяти, поднялись из глубин души, поглощая без остатка. Но мысли Этиора почему то уходили в сторону размышлений, что это все часть чего-то большего. Да, мальчик пережил ужас и предательство. Его же собственные родители принесли дитя в жертву забытым богам. А сам мальчик чуть не стал кормом для потусторонних тварей. И у этого есть второе дно? Какое? Этиор пока не знал. Не видел. Нужно больше фактов и странных моментов, наводящих на эти предположения. Тогда у него обязательно выстроиться полноценная картина происходящего. Пока что она неполная. — Кто-то идет! — голос эльфа нарушил монотонность разговоров у костра. Ильтирим слышал куда лучше остальных, и видел дальше. На вопрос Жрицы: Кто и с какой стороны? Он ответил: — со стороны Зандра. Человек. Один. Поступь — легкая, шаг — медленный. — Внимательнее прислушиваясь, даже закрыв для концентрации глаза, добавил: — слышу переливы струн. Лира или лютня, что-то музыкальное за его спиной, дающее при ходьбе звуковое сопровождение. — Бродячий менестрель, — с ухмылкой на лице сказал Шэд, — скорее всего, попросится у костра посидеть, да погреться. Споет пару своих лучших песен и пойдет дальше, — против такого вечернего променада путники не возражали. Светлые авантюристы встречали странствующего барда чашкой горячего супа и краем ржаного хлеба, приглашая к месту у костра. А тот, в благодарность за прием, под переливы лютни, исполнил композицию о длинных, извивающихся ручьем путях, ведущих барда волею Судьбы. С улыбкой и светом благодарности в глазах, Жрица протянула страннику еще одну тарелку с похлебкой. Суп менестрелем был быстро съеден, хлеба также не осталось. В руках у него только горячий чай, пышущий прозрачно-белым паром. — Куда путь держите, странники? — интересуется менестрель, ненавязчиво перебирая пальцами по струнам музыкального инструмента. Только смотрел он ни на Жрицу, чей облик подобен Свету Всевышнего. Не на гнома, сидящего рядом с ней. И даже не на полуифрита. Ему они были не интересны. Бард внимательным взглядом изучал троих местных жителей — беловолосого эльфа, мальчика лет двенадцати и темноволосого мечника. Эти трое его почему-то напрягали. Было в их лицах, взглядах и даже манере сидеть нечто гнетущее. Выводящее из равновесия. Мог бы странник читать мысли, или хотя бы улавливать эмоции, ответил бы наверняка что с ними не так. Но он не может. Зато может с помощью своих способностей это выяснить. Играющей на фоне разговоров музыкой и переливами струнных переборов, незаметно для всех, ночной гость погружает путников в дрему, а оттуда в глубокий сон, отправляя каждого из них в прошлое. В те моменты, которые наполнены потаенными страхами и кошмарами. Туда, откуда нет пути назад. Лишь по головокружительной спирали вниз, в пучину черной Бездны, наполненной видениями и воспоминаниями, которые пробуждаются из чертогов почти стертой памяти. — Что же вы скрываете, гости Севера? — спрашивает бард, смотря на полупрозрачные облачка, поднимающиеся над головами каждого путника. В провалах черных глаз — любопытство, на губах — широкая улыбка, а тишина ночи нарушается липким, скользким смехом, наваждение от которого хочется скинуть, передернув плечами. Первым его интересует снежный эльф. Его кошмары и страхи, от которых длинноухий пытался сбежать все это время. И которые его внезапно настигли здесь, у костра. ... В серебристо-белом облаке, искрящимся звездной крошкой, странник видит бескрайний, нескончаемый поток прозрачно-голубого льда, окутавшего все вокруг. На десятки и даже сотни километров все охвачено прозрачно-голубой тюрьмой. Попавшие в ледяную ловушку эльфы, люди, звери, замерли на веки вечные, без возможности жить дальше, оставаясь навсегда в таком же положении: кто-то стоя, кто-то убегая, кто-то защищаясь. На лицах и мордах каждого из них застыло выражение ужаса и животного страха, а также предсмертного проклятия, брошенного виновному за миг до оледенения. Лед, вырвавшийся из-под контроля, не разбирал чужих и своих, он просто покрывал все толстым слоем, как панцирем, оставляя лишь прозрачные кристаллы с режущими гранями. И посреди этого ледяного великолепия, переливающегося бликами солнца, отражающегося от зеркальной глади льда, замер без движения и он — Ильтирим. Но его судьба отличается от участи попавших в оковы льда. Его будущее — это долгое, ведущее в пургу одиночества странствие по землям Севера, наполненное страданиями и предстающими картинами содеянного. Ведь тот, кто обратил всех в лед — он сам. Желая спасти северный народ, закончить войну за земли, Ильтирим призвал его — Изначальный Лед, вверяя ему будущее, отдавая до последней единицы маны всю силу. — Отец, матушка, братья, — надрывно произносит Ильтирим, не смея посмотреть им в лица, — я не хотел, не так, не такой ценой, — каялся он, роняя горькие слезы, сжимаясь в клубок и раскачиваясь взад-вперед, ища забвения, — не так, не так! — бормотал он себе под нос, раздирая душу в лоскуты. Всего за пару минут, взывая к Изначальному льду, отдавая жизненную энергию, эльф присоединяется к застывшим во льду родителям и братьям… — Интересно, необычно, — говорит бард, смотря на облачко кошмара, зацикленное на бесконечное повторение одного и того же видения. С новым кругом, оно погружает спящего все глубже и глубже, забирая с каждым разом все больше и больше лет жизни. Потерянная во сне энергия питает менестреля, даруя почти что бессмертие. — А тут у нас кто? Мальчик, — подошел он к Айону, рассматривая его облачко кошмара, тянущееся нитями энергии к барду, также насыщая и наполняя силой. Айон, по-прежнему держащий Шадара за рукав рубашки, прикорнув на его плече, видел прошлое, то самое, от которого хотел сбежать, о котором хотел забыть. Сто лет дьяхэ с этим справлялся, заталкивал ужасы детства в глубины памяти, в самый мрачный угол. Но этот бард, своими переливами лютни и ненасытным желудком, поднял на поверхность, из вязкой топи то, что должно было лежать там вечно. … Заброшенный, полуразвалившийся храм, принадлежавший в прошлом какому-то могущественному богу, а теперь потусторонним тварям, тиранящим местных жителей. Храм, его кельи и территории таят десятки лабиринтов, а в них живут монстры, которые не откажутся перекусить заблудшими путниками или искателями утерянных сокровищ. Но сейчас бард видит не запутанные коридоры, не комнаты послушников, а алтарь и статую того, кому поклонялись, у кого просили защиты, и кому приносили жертвы. Человеческие, еще дышащие, трепещущиеся, подобно выброшенной на берег рыбе. И именно здесь, у статуи бога, под покровом ночи, в день новой Луны, слышится скулеж, полный слез, боли и обиды. Мальчик. Сколько дней он там висит — неизвестно. Пущенная для привлечения зверей кровь — стала багровой коркой, обвивающие руки, ноги и торс ребенка веревки — впились в кожу, оставляя пурпурный след. Голос, когда-то звонкий, оглушающий стены, теперь еле слышен, как и мольба. Он хотел дозваться хоть до кого-нибудь, просил прервать его жизнь быстро, не мучая и не терзая. Жить уже не хотелось. У него ничего не осталось. Только предательство. Ведь как оказалось, создан он был ради того, чтобы умереть в чью-то славу и честь. — Забери меня, — едва уловимо движутся губы, выдавая сдавленный звук, больше похожий на скрип гортани, а не звон голосовых связок, — я отдам душу, тело, магию, разум, — продолжает произносить бессмысленные в его положении слова, поднимая взгляд во тьму, в самый темный, колышущийся бездной угол. Оттуда раздается скрежет, шипение и шелест, — забери, — уже четче и увереннее, громче и даже приказывая: — Забери! Дарю! — Хорош-ш-ш-шо! — прошелестело из темного угла нечто, стелящееся по полу, двигающееся только тенями. Неоформленной фигурой, но со множеством алым горящих глаз, теневая тварь подползла к привязанному ребенку. Протягивая к нему кривые лапы, с рваными когтями, поднималась все выше и выше, оплетая черными лентами, как путами. Обращала его коконом. Но потусторонняя тварь, которой подарили тело, а с ним магию, душу и разум, не спешило трапезничать. Стягивая черными лентами хрупкую фигуру мальчика, тень сливалась с ним, становясь единым целым. — Мес-с-с-сть! — шипело теневое создание перед тем, как стать частью ребенка, его новой сущностью, дающей возможность убить всех тварей в храме и принести возмездие в дом тех, кто предал его и обрек на муки и страдания, сделав свиньей на убой, куском мяса на столе. И он отомстит, обязательно воздаст им по заслугам, за все эти проведенные под сводами храма дни, будучи привязанным, обессиленным. Вернет и обрушит на их головы все пережитые моменты, наполненные ужасом и страхом, отчаянием и болью. На личном примере покажет, что ему пришлось пережить. Но сначала примет новую силу, опробует ее на жителях лабиринта, которые не так давно точили зубы на его худощавое тело. Разорвав веревки он спрыгнул вниз, приземлившись, как кошка. А после встал, расправляя плечи, похрустывая шейными позвонками, разрабатывая онемевшие конечности от долгого бытия в одном положении. И не упустил возможности осмотреть свое обновленное тело, усиленное сущностью теневой твари. Волосы потемнели, когда-то светло-русый цвет сменился на черный. Локоны лежащие к локону, теперь торчали в разные стороны, и даже казалось, что шипели. Кожа стала почти серой. Появились черные узоры-трещины, тянущиеся по лицу, шее и рукам, спускающиеся вниз, до самых пят. А еще глаза. Эти погружающие в водоворот страха провалы, с горящей то золотым, то алым радужкой. Но самое страшное — это тени и живущие в них твари, шелестящие и воющие, стягивающиеся к ногам мальчика, ожидая приказа. — С днем рождения, Айон! — сверкнув во тьме алыми глазами, прошептал мальчик с широкой, почти до ушей улыбкой. От нее по спине барда потек липкими, вязкими каплями пот, а из уст, вперемешку с дрожью, вырвалось: — Дьяхэ! … В ужасе и страхе менестрель покинул облако кошмаров, возвращаясь к костру и спящим около него путникам. Осматриваясь по сторонам, он видел прикорнувших к стволу дерева Жрицу, гнома, улегшихся в ногах полуифрита близнецов, свернувшегося калачиком эльфа. Переведя взгляд на мальчика, спящего рядом с мечником, бард обрадовался, что никакого дьяхэ не было. Что он просто не так растолковал видения ребенка. Расслабившись, отогнав дрожь в теле прочь, менестрель шел к последнему спящему в кошмаре — мечнику. Рука его уже занесена, почти касается плеча воина, как чужие пальцы, стальным хватом сжимаются на запястье, с хрустом ломая кости и вырывая. Раздается истошный вой, а искалеченная рука прижимается к груди. Менестрель и смотрит на обрубок, ожидая увидеть кровь, обломки торчащей кости, но видит лишь лед, покрывший конечность. Злость переполняет барда, ее он желает выплеснуть на мечника, осмелившегося его изуродовать. Только теперь, спавший вечным сном человек, покинул мир кошмаров. — Джин, значит, — не вопрос, а факт. — Давно я не встречал джинов, — говорит воин, аккуратно перекладывающий парнишку к себе на колени, занося руку над его головой, развеивая облачко, а с ним и кошмар, вытягивающий силы. — Доброе, Айон. — Ни разу не доброе, Шадар! — процедил сквозь зубы ребенок, отгоняя последствия пребывания в мире кошмара. А потягиваясь, зевая и потирая все еще сонные глаза, спрашивает: — Можно я его своим теням скормлю, а? — и вот тут хмурое настроение сменилось облачным, через которое пробивалась радость от предстоящего возмездия. Мечник, носящий имя Шадар, только кивнул. А мальчик, даже подпрыгнув от восторга, сказал: — мои подчиненные давно не вкушали плоти джина, — и по велению его руки, а также еле уловимому шепоту, тень под ногами парнишки затрепетала, зашевелилась и потянулась когтистыми лапами к барду. — Дьяхэ! Уже во второй раз воскликнул джин, собираясь удрать прочь. Тело билось в конвульсиях, пытаясь вырваться, но тщетно. Ноги не могли сделать и шага, сколько бы он попыток не предпринял. Они просто примерзли к земле. Корка льда, сковывающая движения, продолжала расти, подниматься все выше и выше. Как и шипящие, клацающие клыками тени дьяхэ. Твари междумирья приближались все ближе и ближе. Менестрель всем телом и холодной кожей ощущал это зловонное дыхание. — Вот и все, — услышал он напоследок голос мечника. Юноша, ничем особым не отличающийся, теперь выглядел по-другому. Он, скинув обыденность, предстал перед ним в ином облике: с пепельно-серыми волосами, стелющимися по плечам, спине и груди, очень светлой, как снег кожей, с резкими чертами лица, с чуть заостренными кончиками ушей, и холодными, как Изначальный лед глазами. У ног его стелилась вьюга, мурчащая, как котенок. В руках же был меч, эфес которого — кристаллы льда, а лезвие — морозные узоры. Принадлежал этот меч, известный почти всем северным жителям темной стороны, только одному: — Князь!