Два плохих дня

Собственные руки скользили по дощечке, из-под уголька, зажатого в пальцах, выходили линии, растушёвываемые пальцами, формируя пейзаж волнующегося моря. Небо в гневе кипело, волны вот-вот должны были накрыть корабли. Ветер завывал на улице, и должно быть огромное озеро, было сейчас подобно бушующему морю. От остывающего горна продолжал исходить жар, так что даже на низкой табуретке в дальнем углу выпавшие из хвоста пряди липли ко лбу. Изначально это должен был быть чертёж, но что-то не складывалось, раз за разом правильные линии рукояти осыпались на пол угольной пылью. А потом серая дощечка превратилась в бушующее небо, в пустоте возникли мачты кораблей, их обступило бушующее море. А он так и не решился отвлечь Келебримбора от рисунка, от мыслей, наблюдая, как в угле оживает злое небо и волнующееся море, как корабли уходят от вздымающихся волн, готовых их накрыть, задавить, вернуть беглецов. Но волны всё же не настигают корабли, такие крошечные на фоне разгневанных стихий. Залюбовавшись, он почти пропустил момент, когда рука тянется за мокрой тряпкой. Каждый сотворённый рисунок был уничтожен своим творцом. Он останавливает движение. Чужое удивление с оттенком иронии, словно взгляд из-под поднятой брови, и глухая злость, но левая рука послушно останавливается. Он может действовать против воли, в каких-то мелких вещах Талион давно это заметил. Это остаётся там, среди тех неприятных тем, что всегда остаются невысказанными. Но никогда не вредил, всегда отступая. Это мучительное чувство, смеси ужаса и почти физической боли, а иногда реальной судороги. Один раз, будто бы борьбы противоположного желания, неконтролируемой дрожи мышц. Незабываемый раз и оставленный без разговора, без пояснения. Об извинениях и речи не шло. Эльф никогда не просил прощения. — Красиво же! - заметил Талион. — Страшно, - ответил сосед по телу. – Не люблю море. И лодки. Один раз в жизни, наверное... не помню... Но точно больше не доверюсь хлипкой конструкции. Он перевернул дощечку, уничтожая картину иным образом, пачкая штаны углём. Талиона же посетила догадка о сюжете уничтоженной картины. — Вспомнил? — Что бы мне ни вспоминалось всё окрашено одинаково, - резко ответил Келебримбор. - Резня в Альквалондэ. Я мог бы… хотя, тогда… нет, не мог не идти за Феанаро. Никто не осознавал последний, а куда уж почти мальчишке знать, что этот путь приведёт его… - он чуть приподнял испачканные углём чужие руки. - Кто бы сказал, тогда, да хоть когда… Дурная шутка была бы, не смешная. — Если бы мне кто сказал, то всё же поднял бы такого «благодетеля» на смех, - заметил Талион, чувствуя чужую горечь. – Не всё же было так. Мне трудно представить тысячелетия жизни... Ведь было же что-то, о чём бы ты ни сожалел. Нарви. Это же ты помнишь? - возразил Талион, чужая тоска тлеющим угольком горела на границе сознания. Они могли отгородиться друг от друга, не чувствовать отсвет чужих эмоций, направленных или ничейных. Его «стена» была словно бесконечный каменный блок. Он же пытался спрятаться от столь болезненных видений, что дарили вещи, но от этого было только хуже больнее и страшнее. Бездомный дух. Сколько же страшных историй рассказывали сидя у костра, когда были уже вроде и не детьми, но всё ещё привлекали странные радости, как пугать друг друга историями в ночи, а потом бояться отойти от костра хоть на шаг. Злые Бездомные захватывающие тела, в прямой борьбе, или же притворяющиеся друзьями, ложью и видениями овладевающие телом. Первые истории заканчивались неминуемой смертью, и всё зависело от мастерства рассказчика, вторые же убийством родни жертвы и справедливым воздаянием, первое не обязательно, хотя для пущей жути некоторые из их большой юношеской компании рассказывали и такое, особенно для заблудшего младшего. Пугая ребёнка так, что тот бледнел, думается, часто после этого видел в темноте что-то. Но детские страшные истории были далеки от той правды, с которой столкнулся он. Они оба были жертвами мерзкого ритуала. Величайший мастер Второй эпохи, обманутый Сауроном, убитый в момент пережитого горя. Лишённый памяти. Простой следопыт, вынужденный видеть как умирает сын, любимая. Их общая боль. Проклятье, что соединяло их. Запертые в одном теле, вынуждено нашедшие общий язык, понимание действий друг друга. Они признавали право друг друга «отвернуться», побыть в «одиночестве» наедине с мыслями и чувствами, зная, что другой не «слышит». Но, и быть выслушанным. Иного собеседника, кроме орков, ни у того, ни у другого всё равно не было. Да и разговаривая с кем-то вне их «союза» вряд ли можно надеяться на конфиденциальность, тайну от другого. — Люди, сгорают и уходят, словно бабочки однодневки. Двадцать лет взросления, двадцать-тридцать лет дряхлой старости, лет шестьдесят активной жизни. Гномы, словно цветы однолетники. Тридцать-сорок лет взросления, лет пятнадцать стремительного увядания, - он грустно усмехнулся. Талиону пришла в голову мысль, сколько же друзей переживает эльф, даже если смерть не настигнет их преждевременно. – Мгновения счастья, омрачённого печалью. Получалось так, что я сближался с квенди, - проблеск чего-то неуловимо радостного, лёгкое прикосновение ускользающего даже для самого эльда образа, который он всё равно пытался показать соседу, серебряно-волосный эльф с лучезарной улыбкой. Наполненное странным светом образ рыжеволосый нолдо. И то и то воспоминание омрачено утратой. Руки ожили, создавая фон новой картины. Он продолжил голосом. – У меня была общая боль, общая цель с Эльрондом. Мы не верили, что Макалаурэ утопился. Не мог он… - он замялся, то ли пытаясь припомнить то ли просто о чём-то задумался. – Я не знаю, как давно к тому времени не видел кого-то из родных, - прозвучало это немного раздражённо. – Вероятно, у меня были причины так полагать. Я только учусь сомневаться в собственной памяти, - тень горькой усмешки. - Искали его… Сошлись на этом, но и только на этом. А затем… я скажу только имя, ты поймёшь… Аннатар. Он умел быть всем. Так что я оказался наедине с ложью и красивыми речами… - уголёк, задумчиво выводящий что-то, что пока не обрело свою форму и смысл, крошился в побелевших от злости пальцах. Талион глубже вдохнул, знал, что Келебримбору это ни поможет, не ощущать, то, что всегда почти скрывал за непробиваемой стеной. Он знал только отзвук этой смеси эмоций, тогда он долго не мог прийти в себя. Понимал, что сосед пытается сберечь его от собственной бури. Но он просто стремился дать понять, что не стоит крошить уголь, что не прогоревшие волокна больно вонзаются в пальцы. Напряжение спало, как и то лёгкое ощущение чужого контроля. На дощечке остался только фон, быть может, это должно было быть небо, может какое-то помещение. По центру он был светлее, вверх превращаясь чёрный, темнея к другим краям. — Келибримбор? - бесполезно биться в стену, только звать, или говорить. Для Талиона иногда было мукой разбирать имена, понимать о ком идёт речь. Особенно, если речь шла о ком-то чьё имя история сохранила в иной форме, нежели была привычна для нолдо. Некоторые же просто всплывали в расколотой памяти под иными, нежели их помнили летописи, именами. Келебримбор иногда сравнивал память с кувшином разбитым в тёмной комнате. Иногда под руку попадались самые мелкие черепки с разрозненными именами, лицами. Он не мог сам найти им место и тогда они коротали время, стараясь соотнести знания истории Талиона. Адаптируя некоторых имён на синдарин. Не так уж и хорошо следопыт помнил историю Первой эпохи. Порой от количества имён эльфов голова начинала идти кругом. Он не представлял, какого это помнить всё, каждое имя, каждую мелочь, а затем потерять, остаться только с клочьями былых воспоминаний. И как должны быть мучительны попытки соотнести разрозненные образы воедино. Не хотелось завершать разговор так, оставляя его наедине с тяжкими воспоминаниями, мыслями, а может, оставляя его вновь переживать неприятные моменты. Иногда никакие попытки не работали, если только грозила опасность. Владыка Эрегиона мог надолго оставаться наедине со своей болью. Поначалу Талион соблюдал их незримый пакт, но каждый раз из тяжких раздумий эльф возвращался в плохо скрываемом дурном расположение духа. Следопыт начал пытаться вызывать нолдо на разговор, не оставлять в эти моменты наедине, ну или стараться этого не делать. Не давать замыкаться на этих моментах. Затем как-то заметил, что и эльф не даёт погружаться в воспоминания полные отчаяния, связанные с казнью. Протягивать руку помощи и принимать её с каждым разом становилось всё проще. Сейчас Талион определённо знал за что зацепиться. — Элронд? - спросил он. – Ты спрашивал о нём. Вы хорошо знали друг друга? — Приёмный кузен, если так можно выразиться, конечно, а так родич… Он предупреждал меня, пальцы ногтями скользнули по штанам. – Я не верил. Злился его словам. Отвечал ему ложью, что принимал на веру от... – он покачал головой, не находя среди множества имён майя нужного, - Сам разрушал то, что могло меня спасти… А когда прозрел, было поздно собирать связывающие нас нити. — Никогда… - хотел возразить Талион. — Нет, не было больше того, что могло нас связать, - резко ответил Келебримбор. - Быть может, я ещё верил, на что-то надеялся, но не он. Я слишком сильно оттолкнул от себя всех, кто говорил что-то против Саурона. Голосом разума мог быть тот, кто имел бы право и смелость прямо указать на ошибки. Может и в грубой форме. Из этого ничего хорошего бы не вышло бы... Но был бы шанс, что я смог бы прозреть и нашёл бы смелость просить прощения. Не уверен, что всё это закончилось бы хорошо. Так бы просто вряд ли я смог бы вырваться из смертельных ловушек лжи «друга». Быть может, просто закончилось бы это куда раньше. Быть может не было бы Трёх, Семи. Не смею, надеется, что остался бы жив, - уголёк скользил по фону, тени оживали, не было больше только темноты, очертания кустов, ветки деревьев колыхающиеся за освещённой границей. – А когда я, наконец, понял. Мне как никогда нужен был совет. Может… - он снова задумался. - Да, я нашёл совета. Но что бы могло быть, и каким бы он был, если бы он был дан Кано… - он прервал себя, видимо желая исправить оплошность, но не стал заострять внимание на невольной ошибке. - Был бы он тем же или же он бы мог сказать что-то иное… Хотя, к тому времени… Я был бы рад если бы он действительно был бы жив и пришёл бы на помощь, но к тому моменту было уже ничего не изменить… Думаю, что нет. Или чего-то не помню… Чужая семья потёмки, особенно если речь о Первом Доме нолдор. Не часто Талион слышал что-то об этом и знал больше о злодеяниях сыновей Феанора, о довлевшей над ними Клятве. Смутно предполагал о конфликте Келебримбора с отцом. Единственное, что он мог это просто выслушать немного сбивчивый рассказ. Рука выводила тёмные силуэты вокруг ещё не живого огня, передовая ему форму. — Вряд ли ты мог бы что-то изменить. Ты хотел блага... Стена между ними мешает разговору. Смотря в лицо собеседника можно предполагать, что он ощущает. Слышать в чужом голове эмоции. Собственный звучал только немного чуждо, ровно, разве что немного тише, чем привычно под контролем Келебримбора. Усмешка, вполне реальная ощутимая. — Искупить грехи Дома, сотворить что-то такое... Великое... Доказать, что из под моих рук могут выходить не только мечи и доспехи, перила да декоративные решётки, заколки, венцы... разные украшения. Достойные изделия, но часто… - он остановился, рука замерла, не доведя линию до конца. Мучительное, давнее воспоминание, за которое он не смог ухватиться. - Больше себе, и… - он вновь прервался, некоторое время только громкоголосый ветер и тихий треск затухающих углей нарушали тишину. - Я способен создать хоть что-то, что стало бы вершиной моего мастерства. Остановить увядание. Идея подаренная мне до того как... Он впервые явился к кому-либо. Я не хотел возвращаться за море виновным, в том, что совершил когда-то. Моя память о Древах к тому моменту была слаба. Вряд ли повтор чужой идеи мог считаться чем-то достойным... – силуэт левой фигуры вырисовывался всё чётче. – Обманулся. Не слушал никого. Только гномы меня и не отговаривали от этого шага. Им майя из свиты Аулэ был милым гостем. Интересно, знал ли он тогда о том, кто скрылся под горами?.. – Келебримбор на мгновения задумался, быть может, представляя, зачем мог понадобиться Саурону Проклятье Дурина. – А затем обманулся вновь... не желая признавать собственных ошибок. Рука потянулась за тряпкой. Талион хотел было остановить, но чужая воля, как успокаивающе-бледная улыбка дала понять, что стирать всё нарисованное он не собирается. Фон обрёл светлые очертания, подчёркиваемые углём. — Ты любил их. Всё же должно же быть что-то, что ты мог бы вспомнить, что не было бы… - Талион на мгновение замялся, следя, как обе руки равноправно работают над рисунком, с той обманчивой лёгкостью, что вселяла ложную уверенность, что он тоже сможет повторить. - О чём бы, не сожалел. — И о том, что позволил себе открыться ей, не спрятал чувства как можно дальше, тоже жалею. Не было бы так больно терять то место, что стал считать домом. Может было бы проще выдерживать давление Его слов, потом после здесь… - он глянул куда-то, где должен был быть север. Мне казалось, всем казалось, что жизнь наладилась, что лучше и быть не бывает. В Эрегионе рождались квенди, гномы, люди. Не было большей стабильности, не было никакой угрозы. Не было причин опасаться надвигающейся тени, вернее тени, что приютил в том месте, что называл Домом. Да, я был счастлив… но что потом? Сколько боли... — Просто счастлив, - возразил Талион. – То, что после, оно… после. Даже последняя выходка Дираэля, когда до конца оставались дни, когда мы знали, что нам не выстоять, всё равно вызывает улыбку. Я знаю… ощущал… то что ты... Улыбка, такая же печальная, но заговорил он об ином: — Знал я одного синда, кто поставил своей целью дарить в момент, когда вокруг царили горести войны, улыбки. У него было средство, музыка, и собственный неуёмный нрав. Таких квенди ещё поискать, - он усмехнулся, - кто переводил человеческие песни на синдарин... Есть и у гномов тоже такие песни, которые заводят после некого количества выпитого алкоголя... А иной раз скажет что-то, так и не знаешь, как реагировать. Толи двусмыслицы, то ли грубость, то ли искренняя детская невинность. А вроде взрослый эльда... Он улыбнулся, впервые за сегодня это было ощущение тёплое, почти радости или светлой грусти. На фоне проявилась вторая фигура, заплясал по центру живой огонь. Оба силуэта быстро обретали знакомые черты. Вьющиеся волосы, тёмные глаза, небритая щетина. Прямые локоны, собранные заколкой, светлые глаза в которых можно было различить странный отблеск, не то костра, не то... Талион усмехнулся. Это выражение лица отразилось на дощечке. На лице же второй фигуры какая-то странная задумчивость. Уголёк замер над дощечкой, пока тряпка непринуждённо оживляла картину. — Она часто любила приходить в кузню. Я запретил себе на неё злиться, даже если она полезет по руку. Хотел быть хорошим отцом, чтобы она могла быть счастлива. Но что сделать с детским любопытством? Ей хотелось все видеть. Я опускал поковку в ёмкость для закалки, не знаю что же ей захотелось рассмотреть, полезла вперёд, заехал локтем по лбу, не ожидал подобного, разжал клещи. Брызги во все стороны!.. Еле закрыл её собой, хорошо хоть не опрокинулась сама ёмкость. Обжёгся, сильно и только держал в голове, чтобы грубо не высказать ей, свою боль, беспокойство за неё. Она бы вряд ли поняла, что больше чем ожоги меня интересовала её безопасность. Сдержался. Уголь тронул рисунок, выражение стало похоже на задумчивую улыбку. Длинные рукава туники, плащ для себя. Для компаньона привычный кожаный доспех, только целый. Несколько лёгких взмахов почти полностью высохшей тряпкой. И вот эльф и человек сидят и беседуют у костра, отблески пламени падают на мечи и лук, отложенные куда-то к сумкам. Огонь как нечто общее, то, что даёт им понять друг друга, и в тоже время преграда в едином пространстве.