Саван пепельных снов

      От линии роста волос – вниз, пересекая лоб, по переносице жарко и влажно, обтекая крылья носа и кончик, наливаясь над верхней губой каплей тяжелой, тягучей, железисто-терпкой, соскальзывающей словно нехотя, оставляющей после себя привкус металла и вспоротой кожи. Горечь вязкую комуники и прошлого, которого, конечно же, не было. Не было никогда.       Ни с ней.       Ни с кем другим.       Золото маски, алые блики, бездвижности, безмолвность, безвременье. Мертвые лица, мертвые взгляды.       В легких – трясина и сизый дым.       Рука под рукой словно из камня выточена. Не держит – придерживает, хоть и крепко, не вырваться, не тянет за собой – ведет, демонстрирует так, как должно – с гордостью, что радость обязана укрыть.       Всё согласно традициям.       Всё правильно.       Только гости давно мертвы.       Как мертвы и цветы в иссохших пальцах. Не золотой – пожухший канет, изящные каменевки, истончившиеся до прозрачности, крошащиеся бутоны роз сиродильских, пушица из нордских земель, серостью пепельной подернутая, покачивающаяся скорбно на скрюченных стеблях, и облака вереска, опадающие ломкой пылью. Шорох и треск. Линии призрачно-острые, обрывающиеся трухой бесцветной. Лишь комуники багрянец помнит жизнь, источает аромат сладковато-землистый.       Могильный.       Шепот звенит в тишине, накатывает волной приливной и разбивается сотнями голосов неразборчивых-несуществующих, умолкших века назад, гомону переливчатому-предвкушающему подражает неумело, кутается в памяти пелену. Глаза остекленевшие, бельмами заволоченные, смотрят бездумно-пристально.       Мертвы, по правде, не только гости.       Не только цветы.       Шею туго охватывает колье, сдавливает ключицы, бликами трепещущими вторит маски золоту. Волосы, не остриженные неровно, рассыпаются по плечам, по спине, и кожу ласкает потеками свежей крови шелк одеяния торжественного, достойного избранника главы благородного Дома.       Рука под рукой не дрожит. Не ощущается плотью.       Нет ни волнения, ни смятения.       Ничего.       Губы златые бездвижны, но Дагот Ур улыбается мороком пепельных бурь. Придерживает, прижимает к себе ближе, чем диктовали условности лет безвозвратно минувших, крепче, чем принято в наступившие дни. Отстраненность неизменная мешается с чем-то иным, хрупким, едва уловимым.       Такого действительно не было.       Не было никогда.       Попросту не могло быть.       Не с Нереваром.       Тени вытягиваются рвано, ломая спокойствие неподвижных лиц. Дагот Ур смеется и шутит, глядя в глаза, припорошенные серебром, разговаривает с покойниками, словно с живыми, да слова его – зыбкий шум. Песнь чарующая. Смысл ускользает, теряется среди рокота бархатного, оставляя звук оголенный, вибрирующий, переплетающийся с гулом собственной крови в ушах – отражением биения сердца.       И Сердца.       Оно там, внизу, под костями выбеленными неоплаканных, давно потерянных и позабытых, под пеплом, безвременьем и бесполезным ломом двемерских механизмов, среди праха и огненных рек. Мертвое Сердце мертвого бога, породившее богов живых.       Ложных и лживых.       Позабывших о клятвах своих.       От клятв, словно бы по иронии, освободивших. Даже от тех, что не нарушить, пока смерть не разлучит, ведь разлучила, уже разлучила, заклеймила болью и горечью, оковы слов, некогда произнесенных, разбив.       В легких – трясина и сизый дым. Под золота тяжестью на груди – следы выжженные чешуи змеиной, угли давно, не плоть.       Предательства поцелуй раскаленный.       Привкус металла и вспоротой кожи просачивается сквозь зубы, растекается солью медовой на языке. Гортань ледянит до тошноты играючи.       Не выдохнуть.       Не вдохнуть.       Слишком давно не вдохнуть.       Мертвецы не двигаются, но расступаются, не размыкают губ, но шепот доносит отголоски пожеланий уместных. Традиционных. Под ноги падают высохшие лепестки, рубины трехглазых статуй, монеты обломанные и потемневшие: не септимы – настоящие ресдайнские дрейки. Всё правильно. Всё так, как должно быть, только гости давно мертвы, как мертвы и цветы, и, по правде, не только гости, не только цветы. Никто не ждет у алтаря, убранного свечами алыми, – ни одному жрецу нет места средь погибшего мира руин.       Бог сам благословляет брак свой.       Сам нарекает супруга своего.       И своего убийцу.       – Ажира спросила бы, о чем ты думала, – на лоб ложится холодный компресс. – Но Ажира не уверена, что хочет знать ответ.       Нерайя вздрагивает, отгоняя наваждение, слизывает каплю крови с губ:       – Все порой совершают глупости.       Не сон.       На самом деле – давно не сон.       Воспоминание всего лишь.       Кошмар, один из первых, въевшийся в память не хуже вдоха последнего. Слишком личный. Откровенный болезненно. Невозможный. Оставленный до поры, когда судить получится без иллюзий, сколько в надежде безумной прихоти пустой, а в судьбе предначертанной – неизбежности неумолимой. Когда слова и желания никакого не бога обретут истинный смысл. Меру искренности.       То, чего не было. В реальности – не было.       Не было никогда.       Попросту не могло быть.       Не с Нереваром.       И всё же случилось. Пусть бы и посреди ничего да осколков былого в грезах хозяина Красной горы, в пляске безумной бури пепельной.       Но случилось.       С ней.       Именно с ней.       Ни с кем другим.       Мир иллюзорный, подвластный безраздельно воле некогда доброго друга, – нечто большее, нежели просто сон, в нем нет ничего случайного. Ничего лишнего.       Не сбежать от себя, от мыслей собственных.       Срок вышел.       Не о чем больше гадать и ждать нечего: ясна и искренности мера, и истинности. Теперь о том, что в память вплавилось полуреальностью, небылью сбывшейся, невозможно не думать, ведь Нерайя не Нереварин – Неревар, а Дагот Ур всё же Ворин. Во многом – Ворин. Хоть и помутившийся рассудком, увязший в гневе горестном, возжелавший миру всему отомстить, однако осознающий себя отчасти, не потерянный безвозвратно.       Именно Ворин.       Не тень.       Не примерившее память чужую порождение Сердца, не слепок сознания посмертный, что обрел подобие жизни силами мертвого бога. Друг старинный, потерявший всё, потерявшийся сам, искалеченный, исказившийся, да преданный беззаветно до сих пор, предательству мнимому вопреки. Способный довериться.       И, Неревар верит, – вернуться.       Не прежним, конечно же, нет. Прежним вернуться не выйдет – слишком много лет прошло, слишком сильно пришлось измениться.       Не прежним, вовсе нет.       Иным.       Не забывшим ни смерти дыхание, ни горестей стылый дым, ни всего того, что вершил сотни и сотни лет, но оставившим прошлое прошлому. Направившим ярость на тех, кто заслуживает её в действительности. Разбившим иллюзии, даже самые сладкие, развеявшим бури пепельные.       Не обманывающим себя более.       Цельным.       Первый шаг уже совершен.       Нерайя ведет плечом, заправляет за ухо прядь, на глаза упавшую, на что ребра отзываются тупой болью. Повязка почти бесполезна – не перелом, а ушиб. Мазь целебная покалывает кожу: придется подождать ещё пару часов, прежде чем движения обыденные перестанут доставлять дискомфорт.       Последняя встреча посреди ничего и осколков былого подарила надежду настоящую и вместе с тем спокойствие отняла.       Дагот Ур всё же Ворин.       Во многом Ворин.       Всё в нем исходит из того, каким он прежде был. Из его желаний. Его стремлений. Из всего, что оборвалось несправедливо и необратимо в ночь, когда Неревар Индорил умер под Красной горой от руки Ворина Дагота, предателя и изменника.       В том числе тот сон.       Особенный совершенно.       Церемония брачная брачная в традициях, растворившихся в памяти лет, похожая и непохожая одновременно на ритуалы века нынешнего. Пусть изуродованная тленом, однако узнаваемая безошибочно.       Для того, кто застал обычаи прошлого.       Не для сути простой.       Не для души, памяти лишенной.       Не для Нереварина.       Для Неревара.       Для Ворина.       Саван снов пепельных сковывает застывшей сукровицей: в мире грез никакого не бога нет ничего случайного. Ничего лишнего.       Не ошибка всегда – намерение.       Не совпадение отнюдь.       Ворин ждал. Верил, пусть бы и вопреки. Надеялся. Ждал упрямо.       Желал.       Не рассчитывал на понимание, не мечтал, что суть память жизни былой сохранит. И потому позволил себе желания демонстрировать явно.       Жарко и однозначно.       Без опасений, без терзаний отнюдь не беспочвенных некогда. Зная, что сон останется видением неясным. Неопределенным. Церемонией, похожей на брачную, и в то же время – на десяток иных.       В реальность вплетется, тайну желаний сохранив.       Да не случилось.       Теперь, когда действительность ясность обрела и новая встреча не последняя неизбежна, тот сон невозможно не вспоминать. Не думать. Не анализировать.       Всё дело ведь в чувствах, а чувства глупы.       Нелогичны.       Иррациональны.       Неревар, вопреки образу публичному, свои с юности держал в узде. Пусть порой проходился по грани, да осознанно. Безопасно. Так, чтобы маска не мешалась, не сдавливала лицо чрезмерно. Он никогда не позволял взять верх чему-то взаправду несвоевременному.       Неуместному.       Способному разрушить всё.       Молва возвеличивает и губит. Возносит до звезд и сбрасывает на самое дно. Что дозволено одним, для других – позор несмываемый, и, чем выше заберешься, тем проще оступиться. Утянуть за собой.       Последнее – недопустимо.       Как недопустимо и то, что в руках, потерять, погнавшись за желаниями неосуществимыми. Несбыточными.       Всё в ней, в Нерайе, что до сих пор Неревар. В чувствах.       Былых.       Терзающих ныне.       В прошлом – невозможных. Неправильных. Постыдных отчасти, если не подправить, за иными не скрыть.       Неуместных.       И невзаимных.       По всем законам логики и бытия – невзаимных.       – Все совершают глупости, но не все встревают в разборки с Камонна Тонг, – каджитка вздыхает, возвращаясь к столу с оборудованием: настой болотного тростника уже кипит. – Глупость – это грызть десятый ампульный стручок подряд, не замечая немеющих рук и ног, и надеяться, что вот-вот пойдешь по воде, а подначивать не скрывающегося бандита на глазах у его «друзей» – сумасшествие, не иначе.       Нерайя ухмыляется было, да тут же кривится, поправляет компресс.       – При чем здесь Камонна Тонг? – вопрошает уязвленно, словно и впрямь ни при чем. Не играет лицом разве что: наедине в этом нет никакого смысла. – Не я его в воду тянула, да и то, что пловец из него оказался так себе – тоже не ко мне вопрос. За глупость чужую не убивают.       Ажира фыркает по-кошачьи невозмутимо:       – Зато больно бьют по лицу.       Что ж, справедливо.       Вполне справедливо.       Лезть к члену Камонна Тонг, даже изрядно хмельному, и впрямь больше, чем просто глупость. Не сумасшествие, конечно, но близко. Нерайя бы расписалась в собственной преступной беспечности, планируй она взаправду выйти сухой из воды.       Однако она не планировала.       – А нечего было задираться. Они сами в «Счастливую тюрягу» пришли, и это Бренур начал верещать, что все мы – н’вахи, и каждый из них, истинных данмеров, десятка таких, как мы, стоит, – в голосе сквозит возмущение предельное, достаточное для слушателя случайного с другой стороны двери. Ажира лишь поджимает усы скептически. – Вот я ему и сказала, что, если истинный данмер Одай за городской стеной вплавь пересечет, я ему свой кошель отдам, а, если не сможет – сам он н’вах и пустозвон. Кто же знал, что он достаточно пьян, чтобы согласиться? Его дружок, между прочим, даже не предложил ему снять доспех.       Может, без него всплыл бы.       Впрочем, нет.       Нет-нет-нет.       Лукавить на самом деле нет никакой нужды: Бренур бы в любом случае не всплыл. На дне оказался до середины реки. Нерайя позаботилась бы об этом, как позаботилась о том, чтобы он в принципе согласился на смертельно-опасную для того, кого ноги держат едва, авантюру: легкое притворство в сочетании с природным обаянием творит чудеса.       Играть на чужой гордыне – просто.       Почти приятно.       Особенно, будучи вполне привлекательной и достаточно правильной с точки зрения жертвы, чтобы в предложении кошеля не зазорным сталось углядеть непристойный намек и на него польститься.       Минус один.       Неплохая разминка, несмотря на подпорченное лицо. Неплохое начало, учитывая, что даже другие члены Камонна Тонг углядели в произошедшем прискорбный несчастный случай – закономерный результат встречи пьяных задир, а не холодный расчет, едва ли изящный. Дурь выбили, как полагается, да без огонька.       Почти как в прежние времена.       С той лишь разницей, что теперь Нерайя всё больше терпела и подставлялась, изображая непонимание и страх, запрещая себе уклоняться, ударом на удар отвечать, нежели действительно не могла ответить и уклониться. Видела каждый ход наперед и отбивалась нелепо для вида, избегая взаправду опасных травм.       Хоть ребра жаль.       Как и губы, и многострадальную челюсть.       Впрочем, могло быть и хуже. От всех ударов не удалось бы уйти, даже не опасаясь себя раскрыть – тело к такому ещё не готово.       – Ажира не думала, что ты вернешься, – голос каджитки опускается до мурлыкающих полутонов, равных шепоту, а сама она присаживается рядом, протягивает ароматный настой, сдобренный жгучими специями, и смотрит обеспокоенно, отбросив нарочитый укор. – По крайней мере, так скоро. И сразу в историю влетишь       Нерайя и сама об этом не думала.       Не позволяла себе загадывать дальше общих наметок – слишком много переменных для жестких рамок. Слишком велика степень неопределенности.       Грядущее – сизый дым.       Возвращение виделось неминуемым, но неясным: детали зависели от хода ответного, от того, насколько Ворин остался собой. От того, сколь скоро и для чего потребуется в руки взять Инструменты.       Дело с Камонна Тонг же, стоит признать, – незапланированный элемент.       Удачная импровизация.       – Я не совсем свободна в своих действиях, – признает Нерайя, покачивая головой: Кай не должен потерять ощущение контроля над ситуацией. По крайней мере, пока. Старый Клинок уже обеспокоился, и, если бы не прежние «заслуги», рассказ про изнуряющее многодневное блуждание меж островов Побережья Азуры по поручениям не самого нормального Телванни, вполне мог бы показаться ему подозрительным. – Не хотела доставлять тебе неудобства – прости, что так получилось.       Пусть дело с Камонна Тонг – импровизация, да не бездумная авантюра отнюдь.       Необходимость.       Снова стать неловкой, наивной и вздорной от вина. Не только чтобы пыль пустить Косадесу в глаза – чтобы расслабиться, прикоснуться к чему-то обыденному до крайности, к вопросу приземленному, не связанному с прошлым, минувшим тысячи лет назад. Сбросить напряжение. Почувствовать себя снова Нерайей чуть больше, чем Нереваром, и вместе с тем заложить небольшой камушек в основание грядущего, уже не ломкого, не полупризрачно-зыбкого – очерченного ровным светом луны и звезд.       Однако заставлять Ажиру нервничать вновь и впрямь не хотелось.       Скулы печет легким чувством вины.       – Выглядеть может скверно со стороны, но так и должно быть – я всё рассчитала, – шепчет Нерайя, склоняясь к увенчанному кисточкой уху. – Да и мне это было нужно, поверь.       Отвлечься.       Почувствовать чужой удар.       Боль физическую.       Свою ещё юную плоть.       Ухо дергается рефлекторно и мажет кисточкой по веку, чуть задевая глаз.       – Всё настолько плохо? – выдыхает Ажира, и в интонации сдержанной читается жалость с ужасом пополам.       Жар перекидывается на шею.       – Нет, нет, вовсе не плохо, даже напротив, – спешит заверить Нерайя, силясь сморгнуть мягкий волос. Запоздало осознавая, что каджитка интерпретирует любые намеки в меру своего разумения. Догадок вполне оправдано тёмных и скверных. Жажда риска, потребность испытать на себе силу чужого удара в неравной борьбе, явно не кажется чем-то нормальным, не походит на радости проявление. – Не плохо – сложно всего лишь.       Очень сложно.       Неревар не любил задумываться о своих чувствах к Ворину, предпочитал их иначе, нежели привязанностью про себя и дружбой вслух не именовать. Не дозволять им глубину невозможную и неуместную. Едва ли объяснимую. Все же его никогда не тянуло к мужчинам.       К мужчинам не тянуло и Ворина.       Пусть глава Дома Дагот не брал себе супруги, не имел ни постоянных любовниц, ни официальных фавориток, да явно не потому, что женщины его не интересовали. Напротив, сталось бы глупостью усомниться, что интересовали его именно женщины.       Мягкие и покорные.       Жгучие, жаждущие не подчиняться, а подчинять.       Смешливые и томные.       Ласковые и грубые.       Разные абсолютно.       Схожие лишь в одном – не испытывающие к связи краткой излишне чувств. Не питающие надежд бесплодных.       Ворин умел выбирать.       Умел очаровывать. Соблазнять, не теряя ни на миг обезоруживающую честность.       Не отступая от выбранного пути.       Он говорил: всё просто. Страсть – часть бытия, желание плоти – жизни естественное проявление, только сердце свое ни одной прелестнице не отдать, коли отдал уже однажды и навсегда, чужого не испросив взамен. С безответностью смирившись. Связать же свою жизнь с иной – обмануться и обмануть.       И впрямь просто.       Печально, пусть и не ново.       Не удивительно.       Даже пред главой благородного Дома открыты далеко не все двери.       Ворин никогда не упоминал имени. Ни полусловом, ни полувзглядом не указывал на объект своего обожания, хоть мир кимерской знати отличался редкостной теснотой. Избегал изящно самых злых языков и слишком правдоподобных предположений, позволяя свободно разгуливать слухам о собственной ненасытности, жадности до разнообразия и даже некоторой неразборчивости, перечеркнувшей возможность заключить не то что брак полюбовный – исключительно-политический.       Неревар уважал эту преданность, пусть бы и трижды сентиментальную. Понимал меру её глубины.       Ведь и сам владел малой частью сердца чужого.       Был другом.       Совершенно особенным другом.       Как Ворин любил повторять – путеводной звездой.       Теперь же все былое в свете новом предстает.       Запутывается окончательно.       Зрачки, расширенные настороженно, вновь заостряются, открывая радужки цвет. Рука каджитки теплее, чем у любого здорового человека иль мера, мех приятно щекочет кончики пальцев, навевая воспоминания иные, давние для жизни этой.       Беспечные-босоногие.       – Ты уйдешь снова, – не спрашивает Ажира, ободряюще сжимая ладонь. – Ажира понимает: так надо. Когда?       Настой на болотном тростнике – горячий и сладкий. Слегка маслянистый.       Густой.       – Скоро, – не скрывает Нерайя, и правый уголок губ вздрагивает в слабой ухмылке.       Она не лукавит.       Почти.       Медлит ведь осознанно и помедлит ещё. Подготовится. Если бы следовала взаправду этому своему «скоро» – сорвалась с места накануне, изобразив бегство от гнева праведного Камонна Тонг.       Да осталась представление доиграть.       Подумать.       Повспоминать.       С духом собраться и с силами. И последнее не только для первого оправдание – новый путь к Красной горе обещает быть не легче пройденного, даже если Ворин отзовет с него всех тварей пепельных. Сам пепел не денется никуда, расстояние не сократиться. Пометки и возвраты, к храмам привязки по-прежнему слишком рискованны – не избежать вопросов если не от любопытных жрецов, то от прихожан подозрительных, а телу требуется ещё немного времени восстановиться перед тем, как снова ступить за границу Призрачного предела, позабыв про сон.       Хоть и тягостно оттого внутри.       Совестно.       Ворин ведь ждет. Ждет, не напоминая о себе, не тревожа.       За дверью слышаться шаги стремительные-тяжелые, каблуки звонко ударяются о пол. Нерайя не успевает предположить, кто и куда так спешит, как дверь распахивается, с грохотом ударяется о стеллаж.       Плошка скрибового желе заваливается на бок, пара листьев хакльлоу падает вниз.       – К тебе посетитель, – цедит Гальбедир, обращаясь к Нерайе. Глаза её поблескивают недобро, словно кто-то снова сказал нечто спорное об ассортименте свитков и явно завышенных ценах. – Редкий хам. Не знаю, что ему нужно – на улице ждет. Я бы на твоем месте послала его куда подальше.       Ажира, фыркнув презрительно, подскакивает к стеллажу и принимается деловито расставлять всё по своим местам. Невзначай оттесняет Гальбедир бедром обратно в коридор, потянувшись за листьями.       – Кто портит ингредиенты – сам за новыми идет, – выговаривает шипяще, стряхивая со стенок плошки обратно на дно уже вознамерившееся вытечь желе. – Или ими становится.       Что ж, предсказуемо.       Без малого неизбежно.       Вздохнув, Нерайя кивает босмерке и, отставив исходящую паром кружку, протирает нагревшейся от тепла тела тряпицей лицо.        – А если послать не получится? – компресс отправляется обратно в миску с наколдованным льдом.       – Тогда передай ему, что почтенный член Гильдии Магов – не посыльный, – Гальбедир показательно стряхивает несуществующую пыль с рукава изящной мантии, не отрывая от Ажиры взгляда ответного-возмущенного. – Или выполни его просьбу так, чтобы он сам взвыл.       Этого делать, конечно, не стоит.       Да и всё сказанное лучше на два делить: Гальбедир слишком легко вывести из себя, особенно, если намекнуть на её некомпетентность, а за такой намек она может посчитать даже отказ от её профиля услуг в пользу другого специалиста. Учитывая, что в целом спокойствие Гильдии не нарушено, посетитель едва ли неприятен взаправду.       Нерайя покидает комнату раньше, чем каджитка и босмерка находят слова для продолжения разговора.       Оставаться на очередную перепалку ни к чему.       Путь наверх ничем не отличается от пути вниз, проделанного парой часов ранее: те же лица, те же взгляды и почти те же позы. Разве что гра-Музгоб закончила со своим постоянным клиентом, снова нарвавшемся на мелкое проклятие, и теперь расположилась за столом у книжного стеллажа, да Масалини Мериан удалилась спать.       Рановато.       Нерайя, почти не прихрамывая, выскальзывает за дверь и вдыхает полной грудью прохладный вечерний воздух. На удивление, её никто не ждет. Совсем никто – у соседних домов ни души, только стражник патрулирует улицу.       Зато у порога лежит обрывок бумаги.       Под ним – простенькое кольцо. Ничем не примечательное на первый взгляд – полоска металла, не более, да магический след ощущается даже кожей.       Очень знакомо.       Нерайя поднимает находку, краем рукава подцепив однозначно зачарованное кольцо, переливающееся тускло золотыми бликами. Вглядывается в бумагу, оказавшуюся запиской краткой, и все же ухмыляется, невзирая на боль в губах: почерк тоже знаком. Размашистый и витиеватый, чуть неуверенный, словно рука давно не держала перо.       Впрочем, не словно.       «Нет нужды дважды проделывать один и тот же путь – надень это кольцо, когда пожелаешь увидеть меня, старый друг. Я буду ждать столько, сколько потребуется».