года по осени считая

— Нёвиллетт, ты вообще меня слушаешь?

И как так вышло, что фамилия стала его вторым именем?..

— Конечно, леди Фурина. — И о чем же я говорила? Она смотрит на него с прищуром, всем своим видом выражая недовольство его безучастием к столь важной для нее тема, и видит Селестия — будь она неладна! — судье по-настоящему за это стыдно, но мысли против воли сегодня сами текут в совершенно в ином русле, игнорируя так старательно проложенные для них траншеи. От чашки в руках Фурины поднимаются, клубясь белыми завитками на манер овечьей шерсти, теплые облачка пара, и тут же, подхватываемые холодным ноябрьским ветром, стремглав уносятся прочь. Вслед за ними порываются в переплетении лазури и инея серебряные волоски, так бестактно вырванные из высокой прически бывшей богини, но, опережая холодное дыхание ноября, она фыркнула, насупилась, и пальцами, такими же тонкими и холодными, какими Нёвиллетт знал их всегда, заправила те за ухо. В разноцветных глазах светились явственный упрек, отчетливое ожидание и, совсем немного, разгоняя уже было начавшие собираться на задворках сознания дракона тучи опасения — победный огонек.

Так по-детски…

Но в конце концов эта детская манера выуживает из судьи ни то облегченный вздох, ни то слабый, снисходительный смешок, которому тут же вторило такое же снисходительное «Ты неисправим, Нёви…». — Прости, задумался. — Так бы сразу и сказал! — когда она качала головой, лазурь, иней и серебро перемешивались и двигались в такт движениям, плавно, словно золотые листья на прибойный волнах. От них пахло элементом гидро, к котормоу дракон был особенно чувствителен, сладко тянуло ее любимым осенним парфюмом, немного тяжелым, о чем Нёвиллетт неоднократно ей, своевольной и имеющей на всё собственное мнение, говорил, и — заигрывая с природой зверя, щекоча и почесывая небезызвестное драконье эго — им самим.

Вульгарно с одной стороны, но в то же время так соблазнительно и маняще…

За годы бок о бок она пропахла им вся, и, кажется, им обоим это нравилось.

— Ты знала. — Конечно! — оперная дива самодовольно улыбалась, в отличие от него не скрывая озорства, которого совсем не умоляли годы, — Но твое растерянное выражение лица в моменты стыда стоит того, чтобы заставить тебя краснеть!

Она видела его насквозь.

И годы ей и впрямь были к лицу.

С того самого дня, как божественная часть Гидро Архонта покинула этот мир, пожертвовав собой во спасение Фонтейна, вчерашняя богиня покинула сцену, уйдя на заслуженный отдых, а верховный судья встал во главе нации, Фурина де Фонтейн успела разменять шестой десяток. По первости в это верилось с трудом. Пять сотен лет под одной крышей, за общим делом, одни друг у друга, рука об руку над временем и пространством, и вот итог — нетленное, неподвластное течению жизни тело вдруг стало видоизменяться, подтверждая худшие его опасения. — Фурина… — Мм? Когда она оборачивается, плед предательски скользит с ее плеча, и складки обнажают то, что она, как и все возрастные дамы, стала скрывать на публике за высокими воротниками, сменившими глубокое декольте, но не перед ним — истончившуюся, ослабшую кожу шеи, выдающую возраст, куда меньший, чем ее истинный, но отныне куда более значимый. Впрочем, к чести бывшего Гидро Архонта, в отличие от большинства ее условных «ровесниц», Фурина творящиеся с ней перемены встречала большим радушием, и пусть чопорно поправляла воротник, сама с каким-то необъяснимым удовольствием посмеивалась: «Мне не по возрасту!», так что казалось, из них двоих это куда больше волновало Нёвиллета, чем ее саму. Тем не менее, стоило ему, отставив собственную опустевшую чашку в сторону, склониться над этой самой шеей, чтобы оставить на ней невесомый поцелуй, Фурина спешно скосила на него неодобрительный взгляд. Запустила пальцы в длинные волосы судьи и, не причиняя боли, но ощутимо сжимая у корней, потянула за пару прядок, так слабо сопротивляясь. — Ну ты чего? Брось это! — она улыбалась, пытаясь поймать его взгляд, — Эй, я не молодею, вообще-то! — И, кажется, тебе это нравится. — не сдержал насмешливого замечания Нёвиллет. Хотя в его случае смех в голосе мало чем отличался от обычного ровного звучания, Фурина распознавала его безошибочно. Слова вибрацией прошлись по тонкой шее, заставляя тело против воли трепетать, и широкие ладони судьи на хрупких миниатюрных плечах грели ни чуть не хуже шерстяного пледа. Здесь, в уединенном шато на берегу солосского моря, западнее театра Эпиклез и в дали от исхоженных путешественниками тропинок, им бы никто не помешал… И оба это знали. Но бывшая богиня все равно останавливает своего дракона, беря его лицо в свои извечно холодные, сколько бы он их ни грел, ладони. — Нравится, Нёви. — и всё же тихо соглашается.

Разве мог кто-то еще позволить себе такую фамильярность?

Кто бы еще превратил фамилию верховного судьи в уменьшительно-ласкательное имя, так что и сам он позабыл, что оным оно не является?..

Нёвиллет завороженно наблюдал за ее лицом, неизменно прелестным, светящимся изнутри словно самый древний, бесценный и могущественный жемчуг из глубин Первозданного моря. На мгновение, точно рябь на воде, по нему шустрой рыбкой скользнула тень чего-то печального, сладко-тоскливого, но лучшая актриса Фонтейна не была бы собой, не совладай с собственными эмоциями. — Однако это не отменяет того факта, что я ощущаю себя неловко, когда все такой же молодой и прекрасный ты лезешь с мокрыми поцелуями к моей дряблой шее! — с веселой улыбкой возмутилась она как ни в чем не бывало. — Говоришь так, будто тебе не 553, а все 570.

И почему это звучит так иронично и смешно?..

Ненадолго повисшая между их разделенными парой миллиметров лицами тишина в конце концов разбивается о смех: ее — громкой и заливистый, ни капли не изменившийся с годами, и его — низкий, немного свистящий при попытке подавить его и спрятать в кулак. Она откидывается на спинку стула, поднимая голову к небу, он — отворачивается, прикрывая глаза, но в конце концов, отсмеявшись, они вновь встречаются взглядами. — Но я и впрямь уже не та первая красавица и звезда Фонтейна, какой была когда-то! — Ты не видишь себя моими глазами. — Не знала, что у драконов иное зрение, нежели чем у людей! У нее в уголках глаз слезы — словно маленькие кристаллы, но она улыбается так широко и ярко, что кажется, даже серое, по-осеннему тяжелое небо над их головами на пол-тона светлеет, и солнце по ту сторону свинцовых облаков вот-вот прорвется золотыми лучами над морем.

Или не кажется?..

Он видит блеск озолотившегося светом серого прибоя в ее разноцветных зрачках: там море поет колыбельную разомлевшему багрянцу земли, качая вчерашнюю зелень на волнах, словно младенца, но редкие бабочки все еще тянутся к последним теплым лучам, кружа в них как в последнем танце, и не желая отпускать тепло еще одного минувшего года. Вдалеке слышится протяжный гудок груженого судна, что на полном ходу мчится к городским стенам из порта Люмидус. Должно быть, везет новые шелка из Ли Юэ и специи из Сумеру?.. Нёвиллет долго глядит на море и небо. Словно видит их впервые, словно не привык к тому, как с одним лишь смехом Фурины весь Фонтейн будто наполняется дыханием жизни, и думает, что никогда не привыкнет к Фонтейну без нее. Не привыкнет, что после пятиста лет бок о бок с переплетения лазури и инея, вечно холодных рук, громкого смеха и тяжелого парфюма всего этого может в одночасье не стать. А она словно мысли читает: давно уже не богиня, но с каждым прожитым смертным годом все больше и больше напоминающая её — в самую душу заглядывает, наизнанку выворачивая потаенные чувства и мысли дракона, да укоризненно прицокивает языком: — Даже не вздумай мне утопить эту красоту едва я прикрою глаза, слышишь? Не для того я пять веков старалась! — вот так просто, невозмутимо бросает, словно рассуждает о прошедшем на днях представлении в театре Эпиклез, а у Нёвиллета по сердцу — драконьему — по определению сильному, по-судейски беспристрастному, бегут предательские трещины. Он не может вновь взглянуть на нее, просто не находит в себе сил, и так старательно высматривает горизонт, что не замечает, как солнце вновь скрывается за набежавшими тучами. Небо неумолимо темнеет, непреклонное, вот-вот грозясь разорваться дождем… И рядом слышится протяжный вздох. — О, Архонты, ты неисправим… — в голосе ее, мягком, улыбка смешивается с горько-сладкой печалью, а в следующую секунду тонкие ладони мягко ложатся на его щеки, заставляя смотреть в эти пронзительные, проницательные глаза, — Ну что ты опять? Я еще никуда не собираюсь! Она лелейно, с нежностью стирает с его вечно молодого лица мокрые дорожки, а следом тянется за поцелуем, в который вкладывает больше, чем может уместить любой язык в мире — чувства длинной в пять с половиной веков, и, даст небо, — больше. Ее поцелуй сладкий, с привкусом шоколадно-кремовой помадки недавно съеденного торта, терпкий — с послевкусием лучшего сумерского чая, который подарил им герцог Меропид на день Спасения, и горький — с нотой неоднократно пролитых по нелегкой судьбе их слез. — Гидро дракон, гидро дракон, не плачь. — тихо смеется богиня ему в губы, сама того не зная — добивает. — Рина…

Он не желал ни с кем сближаться, чтобы оставаться объективным и непредвзятым в своем нелегком ремесле, а по итогу утонул в любви.

Огромной, непреодолимой, всеобъемлющей любви к смертной богине.

На ее коленях клетчатый шерстяной плед, на столе — остывший недопитый чай. Ветер несет в себе солоноватый морской бриз, запах озона, мокрой земли и отсыревших листьев, но среди всех запахов мира он выбирает чувствовать ее любимые тяжелые духи и пропитанный драконьей силой гидро элемент. Фурина щебечет о чем-то своем воодушевленно, энергично жестикулирует, громко смеется и возмущается, так что плед соскальзывает с тонких плечей, и Нёвиллет манит ее пересесть к нему — на оббитую голубым бархатом лавку в углу веранды. Укрывает собой от пронизывающего ноябрьского ветра, любовно поправляет выбившиеся из лазури и инея серебряные нити груза пяти сотен лет, целует в макушку невесомо и упивается. Упивается каждым ее словом, каждым вздохом, каждым оброненным драгоценной жемчужиной смешком… каждой секундой, отведенной им двоим в этом мире. — А герцог Меропид, кстати, приглашает нас на свадьбу! — Раньше, чем я думал… — А мне ты когда предложение сделаешь?! Я, между прочим, не молодею! — Угу. — И жить столько лет с мужчиной, с которым не состоишь в законном браке, знаешь ли, моветон! Нёви, ты опять меня не слушаешь! — Слушаю. — И что я сказала?! — Что хочешь замуж. На море зыбь от прошедшего на полном ходу корабля, и в лучах закатного солнца над Фонтейном повисает радуга. Где-то вдалеке корабль возвещает о своем прибытии. — И все же, ты совершенно неисправим!