Варяг

Крепкий весенний воздух звенел от ударившего мороза. На самом изломе была весна: ещё чуть-чуть — и повернёт на тепло, на солнце. А пока последние деньки колдовала зима, выпускала на прощание когти. Мира вглядывалась за окоём — и не верилось, что всё это зазеленеет, что скоро-скоро тихий сок пойдёт от земли к небу, оживит, пробудит лес. Маленькая лягушка карабкалась на старый трухлявый пенёк. Вспрыгивала, цепляясь лапами за шершавую, местами отошедшую, кору. Солнце яркими лучами пробивалось сквозь рукава елей, слепило глаза едкими, настырными лучами, грея открытую кожу из-под сарафана. Лягушка жмурилась, падала, затихала на мгновения, словно лесовиков на помощь звала, набиралась новых сил и снова прыгала. Стремилась вверх и вверх на пень, словно тёплым шерстяным пледом, покрытым мхом. Ветер щипал, трепал волосы, заплетая колтуны, но Мира этого и не замечала. Убирая мешающие волосы, наклонилась, подобрала маленькую лесную жительницу, усаживая её на пень. Зелёная сразу же бросилась к ямке по середине, зарылась в трухе, вороша её лапами. Наблюдение было не долгим — с отстраненным любопытством. Дорога ей лежала через клюквенные болота: ягоды уж поспели, самое время печь пирог; да и сны ей до чего ж дурные снились последние ночи. Бравые мужи в крови утопали, жалко было, только кому ж ей рассказать, с кем посоветоваться? Бабушка умерла, да и она б хорошего ничего не сказала. Еремею Степановичу? Да все лесные её засмеют, удумала же, за чужаков переживать. Только сердцу все не спокойно было. Чужие, родные — как я ж разница, если люди не по своей вине мрут? Вот и осталась ей дорога одна: за ягодами, да к русалкам. Девки они глупенькие, лишь гулянки на уме, но до чего же посочувствовать могут! Горе успокаивается. Словно на дно уходит, да илом болотным затягивается. Тяжёлая коса, теперь обвешанная красными бусинами, легла у самых ног, на влажный, почти изумрудный мох. Совсем рядом показалась чёрная, не крупная бусина с жёлтым узором, высунула язык — Мирка улыбнулась. Чёрной веревочкой выплыл на камень ужик: сразу перебрался на протянутую ему руку, переплелся между пальцев драгоценным украшением, поблескивая и переливаясь на солнце, греясь у тёплой кожи Лесной Хозяйки. Всякая вещь, всякая тварь, что явилась на границе сил: отражается в обе стороны. У всякого создания два лица и две тени. Так и змей в себе свет и тень сочетал. Вхож был и в Лес, и в Навь, а потому так к рукам Миры лип. Чувствовал он её лучше, чем любую другую тварь, а значит она и роднее была. Только русалки все хихикали — прошлая Яга так с лесными не носилась, но и прошлой Яге от роду не восемнадцать годков было. Ужик переливался на лучах солнца, тёрся о руки девушки, отражался в обе стороны: то в одну, то в другую. Глянь с одной стороны — и волны затихают, ветер свою песнь тише поёт, а небо в нем отражается словно в воде прозрачной, да так, что всё дно как на ладони видать. А там, на глубине, острые ракушки выглядывают, жемчуга розовые, серебристые донные травы в себе русаличьи украшения скрывают. Глянь с другой стороны — и мощь земли чувствуется, и сила подземного царства. А там за краем виднеется мост перед царством Морены, жар исходит от змея её, стражника о трех головах. Там же и граница проходит, мёртвые души от людского мира держит, да равновесие подкрепляет, не даёт ему раскачаться. Наперебой в чаще лезли красные, сладкие ягоды, трескались почки, взрывались зеленью бутоны. Холода замедлили пробуждение, но Мира укротила их, жадно зовя жизнь и тепло из своих ладоней. Это была её первая весна, когда её наставница, прошлая Яга, окончательно ушла — начала свою новую жизнь в Нави, в тех лесах, куда ни Кощей, ни даже Морена без особой надобности не ходят. Первая весна, где никто не вмешивался в её дела ни словом, ни взглядом, ни делом, и всё, что просыпалось в лесу, всё, что творилось, творилось с рук Миры. Лишь один раз заметил Леший: — Так торопишься, словно не успеть боишься. Мира поглядела на Еремея Степановича, первый раз вышедшего, за начавшуюся весну, к краю болот. Обернулась обратно к тёмным водам, выглядывая нет ли поблизости Володара, что обычно всегда держится рядом со своим лесным другом, но на этот раз никого не обнаружила. — Как можно не бояться, когда такое вокруг? Бледная рука, с выразительно проглядывающими венками, обвела наливающиеся птичьим звоном кроны, голубое небо с белыми вихрями и молодую траву. А солнце светило все ярче, всё шелковистей становилась трава, сохраняя на себе бусинки росы и словно становясь ярче любых изумрудных камней. — Не дойдут к нам чужие, Мирка, не пустит их лес и всё тут. — Это к нам, а люди как? Злобу я чую, кровью пахнет. Ели сдвинули пушистые лапы к воде, будто прислушиваясь. Ветер затих — не раздувая больше юбки тёплого сарафана и не взъерошивая волосы. Проснулась река, забила хвостами рыба в охапках широколистного рогоза, будто букетами по краям посаженного, послышался смех далёкий, пение, точно нежная флейта, заиграло на туманном берегу напротив. — А это забота не твоя. Ты Яга — твоё дело Лес наш беречь, да за Навьей границей следить, а всех оберегать, так и сил не хватит. Мира промолчала, только брови чуть нахмурила, исподлобья глядя как коричневые соцветия рогоза шевелятся, расходятся в сторону, показывая лесным обитателям старика Володара, проснувшегося то ли от зимней спячки, то ли от перепалки Яги и Лешего. — Каждый век что-то новое приходит, Мирка. Порой доброе, порой страшное, но не на всё мы влиять должны. Вот что значит Равновесие сохранять, — сухо произнёс Еремей Степанович, присаживаясь на поваленное бревно и подставляя под свою руку крепкую палку, что служила опорой в его передвижениях. — И каждый раз, как это что-то происходит — вы бронитесь почём зря, всех мавок моих, ребятишечек распугали. Почесывая длинную бороду, мужичок плюхнулся на ближайшем мелководье среди цветущих кувшинок. — Табачку не найдётся, Лешушка? — Отчего ж не найдётся-то? Обожди, сам подожгу. Курительная трубка лишь на мгновенье мелькнула перед глазами Мирки и тут же губы Володара выпустили в воздух кольца из белого плотного дыма. Запахло илом и табаком. Девушка лишь немного улыбнулась, почувствовала как Лес успокоился, перестал реагировать на их споры с Еремеем Степановичем, зажил своей жизнью. Поглядела на воздух вокруг, увидела как рябят и мерцают брызги вблизи кустов осоки по берегу. Надо же: и не заметила как русалки свой омут покинули. Точно Есеня смолвил — не внимательная она после зимы. Водяной любопытно булькнул, но мгновенье спустя выжидающе затих. Вся троица в единое время обернулась назад: — Чего опять за переполох устроили? Мирка, ну-ка рассказывай чего видала. Тёмный плащ едва соприкосался с землёй, а худые костлявые руки были заведены за спину и собраны в замок. Лицо, покрытое сеточкой морщин за зиму в Подземном Царстве вытянулось, но своей любви к Мирке не потеряло. Кощей смотрел на молодую Ягу всё так-же — с любовью наставника, ведь вместе они её воспитывали, всем лесом с мальства. Все они помнят её девчушкой людской, только попавшей в лес: ловкая, да трудолюбивая, да ласковая, да хитрая. Что ж ещё Яге то надо? Мира дотронулась до костлявой руки, глаза прикрыла, совсем как в детстве, передала свои видения Кощею, да так, что старик и сам едва вздрогнул. — Вот, значит, как, — задумчиво произнёс Бессмертный, потирая костлявые пальцы и упираясь взглядом в болотный мох. — Не к добру. — Ох, не к добру, Кощеюшка, не к добру, — согласился Володар, раскуривая трубку. — Лесу то угрозы не видала? — Пока не видала. — И то славно. Небольшая птичка, звонко тренькнув, юркнула мимо сквозняком и притихла, усевшись на одну из лап массивной сосны. Леший окинул её взглядом, глубоко вздохнул, будто собираясь что-то сказать, но Кощей опередил. — Смуты в Лесу нашем не сейте. Как беда придёт, так и будем думать, а пока делами займитесь. Нежити то сколько развелось! Еремей Степанович, совсем за живностью не следишь, только сегодня у птицы твоей дурной яйцо Василиска забрал, откуда только взяла его, бестолковая, не пойму. * * * Сквозь ветви, сквозь паутинные нити прорвался свежий, но тёплый ветер, верный вестник весны. Он подгонял к избе, провожал мягкой рукой, раздувая рукава, растрепывая волосы, что только расчесали деревянными гребнями озерные русалки и заставлял усталость раннего утра таять. С клёкотом, с громким свистом, совсем рядом, взмахнул крыльями сокол, промчавшись мимо туч. До избушки уж было рукой подать и сокол, прощаясь с небом, взвился к самым облакам, стремительно возвращаясь к земле. — Здравствуй, Финист, здравствуй, сокол мой ясный. Распущенные волосы хлещут по спине, а взгляд устремляется в синие очи паренька, что, казалось, только взмывал в небо гордой птицей, как уже ждал её у двора. Штаны-порты опоясывал кожаный ремень, а из-под него торчал костяной нож, скрываемый льняной рубахой, расшитой оберегами — Мира считала клинок пережитком прошлого, прошлого, когда Финист ещё был заперт в Тёмных Лесах Навьего Царства, но своему названному братцу об этом никогда не напоминала, лишь думала об этом украдкой, да про себя. — Здравствуй, сестрица моя. Ты все видела? Финист выкашлял тёмную соленую воду из лёгких, с трудом осел на крыльце избы. Голос у сокола дрожал. Совсем на него не похоже, но оно и понятно — просто так с небом бы не попрощался, сколько лет прошло, а расстаться с ним не может, не может тоску свою утолить, да налетаться вдоволь. Видать и он почувствовал, увидел как оно. Огромного труда ему стоило сдержаться, изобразить покой в своём поведении. Грудь слишком резко поднималась, опускалась прерывисто. Домовой тут же выбежал на порог, встретил взглядом Ягу, испуганно вытаращил глаза на гостя. — Есеня, чего стал как вкопанный? Настойку с вереска тащи, и шустрее давай, видишь же — колдовством он обжёгся. Домовой юркнул обратно в избу, а Мира, точно сама птицей была, подлетела к названному братцу. Не дожидаясь пока сам попросит, стала по карманам на сарафане руками лазать в поисках травы заговоренной. Быстро скатала из сухих ветвей шарик, прищурилась, точно взглядом другим смотрела, пытаясь различить нить волшебную, что силу из него тянет. Дрожащей рукой метнула шарик туда, где только что нить мерцала, а она, точно струна, натянутая на богатырском луке, искрясь, лопнула. Едва различимый шёпот Финиста пугал, совсем как лесовики в её детстве, стучащие ветвями деревьев по окнам глубокими ночами, но Мирка уже не той шуганной девчушкой была. Ловко приняла она из рук Есени отвар, дала брату испить, гладя по плечам и время выжидая — не сразу же с вопросами кидаться, окрепнуть ему надо было. Губы сами шепнули нужное, слова вспыхнули в голове затверженные, столько раз повторенные, столько раз на оберегах вышитые, а руки мягким покрывалом на плечи парнишки легли. Финист разрумянился, подул на свои руки, согревая, растирая друг об друга. Дыхание успокоилось, взгляд ясности набрался, а завидев испуганное, чуть сморщенное лицо Есени, сокол и вовсе в смех поднялся, который тут же Яга и подхватила. Радость за брата разошлась по телу тёплым травянным чаем в зимние холода. — Странную же сестрицу мне лес подарил. Ты подумай, кто ж злодея спасает? — И я ей так же всегда говорю, — шумнул домовой, но под взглядом Яги тут же скрылся обратно в избе. — Не злодей ты вовсе, а дурак бестолковый, — Мира мягко улыбнулась, всячески отказывалась от прошлого его, не хотела знать, что раньше было, главное верила, что сейчас иначе время идёт, да по-другому сказки сказываются. — Расскажешь теперь, что видал? Кто приложил тебя так? — Всё расскажу, сестрица, тебе — всё расскажу. «Впервые Финист так много людей на тех полях видел — внизу, так далеко, но так явно различимых острым соколиным взором. Под звон копыт, под цокот добро скованного железа лилась над степью кровь человеческая. Впервые за столько лет чужаков больше было, да все разные, не поймёшь кто чью кровь проливает, да зачем. Версты Земли-Матушки истоптанны были, кровью залиты, телами людскими завалены. Чернели стаи воронов, клюющих мёртвую плоть на полях. Чем ближе к границе с деревней был, тем скорее летел сокол, и только оказавшись совсем близко — ясный взгляд смазался, вихрь в ушах засвестел так, словно по голове дубиной тяжёлой дали. Не слышал больше Финист ничего, глаза слезились, ухудшая взор, а крылья онемели, будто ни пёрышка в них более не было. Грудь теснила пакость жуткая, будто воды из колодца мёртвого хлебнул, а тельце птичье тряхнуло так, будто в преграду какую влетел, только отродясь не было там ничего подобного.» Рассказал названный брат и как едва телом не прочертил по верхушкам кудрявых яблонь, с толку сбитый, рассказал и как в болото чуть не угодил, и с каким трудом до избы добрался. Мира слушала внимательно, понимала о чем речь идёт, чужаков представляла как во сне ей виделось, но всех ответов для себя собрать все равно не могла. Все деревни вокруг леса дело своё знали, Богов почитали, да и нечисть уважали, а костры какие на Купалу жгли! Словом невымолвить. Так как же могли они чужеземцев в свои дома пустить? Как же позволили столькой крови пролиться? * * * Дороги вели в никуда, тонкие тропы путались прямо под ногами, словно расползались из клубка змеи. Фляга с чистой водой опустела ещё на половине пути, а холодный ветер бил в лицо так, что мешал дышать. Лес расстилался изумрудными лоскутами в приходящей тьме, вершины темнели как перезрелая ежевика на бескрайнем кусте; как тёмные полосы, точно шрамы, на молодой берёзе. В дали мерцали огни и каждый раз он надеялся, что на пути его встретиться деревня русичей, скрытая в лапах могучих елей, но каждый раз надежда испарялась, заводя варяга лишь дальше в лес, откуда сил на дорогу обратно не найдёшь — куда бы не шёл. Глубоких выдох. Облачко пара, вырвавшись изо рта, зависло в воздухе ледяным узором, неупокоенной душой, родным духом. На теле кровь брата смешалась с его собственной. Копье в груди Ивара пустило багряную реку — Бескостный отправился в Вальхаллу и лучше бы и Уббе было отправится вместе с ним, только Боги по-другому велели: то ли пощадили, то ли на муки обрекли. Сдавило грудь, в голове загудело, зарокотало, сердце забилось точно у подбитой дичи. Глаза помутнели, зажгли, словно залитые раскаленным металлом, ноги едва шевелились, переступая паутину из валежника, жгло в горле от ударившего мороза. Когда он сошёл с тропы — точно не знал. Шёл куда глаза глядят, лишь бы только уж куда дойти, не умереть во мху, не сгинуть в болоте. Сердце вздрагивало, выпрыгивало из груди, а перед глазами, вместо леса, не переставали мелькать картины битвы, лица умерших друзей, лицо брата. Трава обвивала ноги, путался на дороге хворост, то и дело проваливался он в норы мха, гнилая листва липла, утяжеляя шаг. Пахло едко: сыростью, мятой холодной. Ветер покачивал ветви елей, гнул стебли тоненьких деревьев. Луна спряталась за ветвями, и от того, что качались деревья, тени бежали по всему лесу, по стволам, словно по дну пруда. Мелькнули в стороне за разросшимися кустами оленьи рога, да мех тёмный, густой. Зашуршало что-то во тьме, заухало. Мужчина рухнул, приминая коленями влажный мох. Дальше дороги нет. Сил нет. Руки стянули меховой плащ с плеч: рубаха, насквозь пропитанная кровью, выпускала в воздух едва заметный пар. Рана на боку саднила, горела неистовым пламенем, выпускала из горячей плоти последние силы, уносящиеся бурой рекой. Глаза прикрылись сами, крепко опечатывая веки небывалой усталостью. Вот, видимо, и пришло время. Дорога теперь только к праотцам лежала. * * * Грелись на печи тушёные грибы с картошкой. На резном сундуке, покрытом скатертью, присел Есеня, кусочек за кусочком уплетая свежий ежевичный пирог. За окном запела, тихим голосом перекрывая ледяной ветер, ночная пташка. Аукал лес. Мира заготавливала скрутки трав, лишь время от времени отвлекаясь на то, чтобы сделать пару глотков терпкого чая с шалфеем и мёдом. Только вот в миг пальцы холодом закололо, руки неметь начали. Девчушка прицепилась взглядом к слюдяному окрошку, совсем как в детстве, мельком осмотрела деревянные узоры — резных волков с острыми зубцами-гривами — всмотрелась в темноту лесную, да только ни зги не видно было. Со двора тягучий звук прошёлся, точно Леший через дремучий бор пробирается, порядки свои наводит. Мира замерла, оцепенело ждала, когда чувства пробудятся, пламя внутри неё проснётся, да взор прояснится. Тихий холодок прошёл по телу, поднялся к коленям, до пояса, помедлил и потёк выше, выше, до самой груди, до горла. Вздрогнула Яга от видения, пролетевшего перед глазами. Забилось сердце, словно рыба о лёд, стараясь задышать, в воду окунуться, но вместо этого лишь обжигал лёгкие кислород, сдавливал горло. Есеня колыхнулся, вскочил с сундука, маленькие ножки в лаптях мерно зашуршали по деревянному полу прямиком к девице. Заскрипели половицы. — Хозяйка, хозяюшка, что случилось то, что ж случилось? Мира прислонилась к стене; почувствовала, как от брёвен расходится влажный холод; почувствовала, как из самого сердца леса кровью человеческой пахнет, землёй, пеплом. Длилось то всего мгновение — Яга не успела ни отогреться, ни отдышаться. Мелькнуло — и пропало. — Не шуми, Есеня, видение то было. В следующий миг тепло стало спине и ногам. С потрескиванием огня, со стуком сухого дерева — протянулся голос: гортанный, уставший, обессилевший совсем. Говорил тот голос на чужом, незнакомом, но почти понятном языке. Ещё чуть-чуть, и она ухватится за него, как за ленту шелковую; ещё чуть-чуть и поймёт. И вправду ведь поняла. И как только поняла — различила шаги к избушке. Еремей Степанович по тропинкам скрытым ступал. Точно он. Но где ж кровь людскую отыскал? Несёт ведь за три версты. Леший вошёл в избу без стука, только едва слышен был скрип входной двери, ворвался внутрь ветер ледяной, что о последних морозах поёт. На руках Еремея лежал мужчина, лет на пять старше самой Мирки. Чужеземец; местные так не ходят, да и духом другим пахнет. Военного ремесла учёный. Варяг. — Батюшки...вот на седую мою голову историй-то навалилось. Чего припёр его сюда? И Финиста нам по горло хватает, а тут ещё окоянных в полку прибавилось. Домовой запричитал, заворчал, но Яга лишь рукой махнула, пропустила Лешего с его спутником в избу, показала на матрас соломенный, покрывалами с оберегами на крепкий сон вышитый. Засуетилась; начала по углам, да по сундукам шукать разное. Достала одеяло из плотного льна, Есене приказала избавить пришлого от рубахи, да оружие его подальше убрать, запретила старику и дальше ворчать. — Что причитаешь всё? Покоя ему не даёшь. Забыл, кто хозяйка здесь? Делай, что велено, да резвее. Шикнула Мира, покосилась на домового, а тот и вправду затих. Еремей Степанович помогать вызвался, стянул рубаху выпачканную, накрыл парня по пояс одеялом, подоткнул его к ногам — приказал избе пожарче печь растапливать; так любая хворь выходит лучше, главное в тепле творить. Пахло в избе мёдом с цветов полевых, соцветиями молодой липы пахло, росой утренней и хлебом тёплым. Яга присела рядом — склонилась, точно ива раскидистая, над молодцем; прищурилась, глянула на рану его. Домовой выставил на стол самые румяные пироги, налил свежего чаю на травах — уселся за столом напротив Лешего. Девица хмуро осмотрела незванного гостя, обернулась к Еремею Степановичу: — Где ж ты его взял такого? — мокрая ткань прошлась по разорванным краям плоти, под шёпот Яги прекратила багряная река свой ход, запечаталась, сохраняя силы варяга внутри. Поведал Леший как нашёл чужеземца в Сердце Леса, без сил совсем, с ног сбившегося и кровью истёкшего. Поведал, что и глазом он не моргнул, когда подобрал его мужчина, не пришёл в сознание, не уравнял душу свою с телом. Мира хмыкнула, заворчал домовой. Девичьи пальцы ловко перебирали снадобья, на ходу определялись чем лечить надо; губы заветные слова шептали — рана затягивалась. Голова гудела пуще прежнего, с видениями и не сравнится. Слишком уж много сил она отдала ему, да и на том ладно, восстановиться, ей не привыкать. Только впервые изба её приютом для чужеземца стала; обычно только нечисть лесная захаживала, да жены деревенские, самые смелые, да умные, детишек лечить приходили. Надо бы в Явь вернуть его, живой воды влить, силы своей, да отвар лечебный подогреть, заставить выпить. Но у самой сил уж не было. Приходили видения под монотонность лечения; показывали как в Лесу у них оказался, как впервые на землю их ступил, откуда появился. Вот ведь как полез, всем наперекор, наперекор братцу своему младшему. Ломать не строить; чтобы сломать, куда меньше сил нужно, а ведь и себя саму пришлось Мире по донышку черпнуть, чтобы боль его развеять, да рану заставить затянуться. Рубец большой остался, да пятна фиолетово-зелёные по всем ребрам. — С ног валишься, Мирка, о себе забываешь. Синяки сами сойдут, выкарабкаться на нашу сторону он сам должен, не тяни насильно. Знаешь же, что не время ещё ему со смертью встречаться — никуда не денется, вылезет. — Знаю я, знаю, облегчить только хочу, непутёвого. Еремей Степанович глотком за глотком осушал кружку с чаем, дивился пирогам Яги — точно прабабка её пекла. Мира всё пыхтела над парнишкой, жар его снимала. От ладоней её струился холод, от помыслов — помощь бескорыстная, да сила светлая. Руки крепко, но ласково затянули лоскуты ткани заговоренные на его рёбрах, да боках; аккуратно, маленькими каплями влили отвар в алые губы, засохшей кровью украшенные; заботливо распустили волосы, собранные в косы совсем не знакомо, по-чужому. Есеня тихо сопел на печи, Леший ушёл ещё к полуночи, только Мире сон не шёл, всё травы перебирала, отвар настаивала, умом понимала, что вырвется он, а сердцем боялась. Голубые глаза сквозь длинные ресницы показались только к рассвету ближе; дыхание глубоким стало, спокойным. Сухие губы приоткрылись с удивлением, а взор любопытно наблюдал за девицей, кружащейся у стола. Светлые волнистые волосы по длине своей точно доходили до колен; вздернутый нос чуть хмурился на скрип половиц; пухлые губы становились всё более алые, прикусанные зубами, а зелёные глаза из-под чёрных длинных ресниц смотрели в самую суть, мудрым взглядом, знающим. Белая длинная рубаха с красными узорами на подоле лишь чуть просвечивалась, не скрывала мягкой поступи хозяйки, тонких лодыжек и бледной молочной кожи. Худые плечи накрывал богато вышитый платок, а вырез на груди показывал выпирающие ключицы, да украшение серебряное — полумесяц расписной. Светлые волны распущенных волос едва колыхнулись; хозяйка обернулась на мужчину, мягко улыбнулась, выпустила из тонких длинных пальцев ступку и травы. Ноги подогнулись, упёрлись колени о пол; руки протянули ковш с холодной водой, заботливо огладили по голове, навевая приятную усталость. — Отдыхай, варяг, набирайся сил. В последний раз мелькнула девичья улыбка; в последний раз руки нежно провели по груди, накрыли голый торс мягким плотным одеялом; в последний раз перед тем, как Уббе погрузился в крепкий сон. * * * Выстиранная до бела рубаха качалась на тонкой верёвке от порывов ветра. Закачался лес, заскрипели стволы старых сосен. Бусинки-глаза Мира не сразу заприметила, но стоило вдруг показаться тёмно-волосой макушке из-за забора двора, стоило только повеять жухлыми листьями и речной тиной, как губы сами собой растянулись в улыбке. Аромат тёплого, парного молока разнесся по округе следом. — Кикимора, как же помогла мне! Спасибо тебе, — Мира выпрямилась, оставила охапку поленьев на крыльце избушки, подбежала к воротам. — Смотри, Мирка, свежее. Только-только принесла, успела до дойки утренней, — резвая и ловкая старушка передала в руки Яги кувшин, накрытый тонким лоскутом ткани. — В деревне сейчас совсем туго, почти без мужиков осталась, всех тамошняя битва унесла, — хотела, видно, Кикимора и ещё какие новости рассказать, да только нос сморщила, будто принюхиваясь. — А чего-й то людской запах так из избы веет? Выхаживаешь кого? — Да разве ж твоё это дело, старая? Иди куда шла, да за игошами смотри лучше, по всему лесу носятся как угорелые, твое добро, что Кощей ещё не видел. Леший появился из ниоткуда, переполошил старую, да только Мирка была ему рада как никогда. Уберег от лишних вопросов и рассказов, нечисти лесной, совсем не нужных. Кикимора качнулась, исчезла сразу, будто и не было её у двора Яги. — И тебе спасибо, чую, не отвертелась бы от её расспросов. — Да будет с тебя, Мирка. Ты лучше скажи, чужеземца этого выходила всё-таки? Еремей Степанович нашёл свою опору в крепком заборе Яги, потянулся, размял плечи. Мира лишь улыбнулась, кивнула вкрадчиво, довольно собою. — К рассвету глаза открыл, да сказать не мог ничего. Слаб ещё, но за несколько ночей оправится, к вечеру, глядишь, и на ноги станет. — Точно ли не мог? Чужеземец же, поди по-нашему и слова не вымолвит. — Вымолвит. Не первый раз ему по земле нашей ступать, да и брат их — варяг — у нас княжит, не мог не научить. — Дело твоё, Яга. Лечи, коль взялась, да только осторожней будь. Беду почуешь — не скрывай, зови лесных. * * * Под потолком висели охапки трав: готовые скрутки и собранные совсем недавно. На печи грелась еда, выпуская в воздух тёплый, ароматный дым. На подоконнике лежала колода карт, совсем непонятных и незнакомых; рядом стояли склянки с отварами, запах которых был, на удивление, очень ему знаком. Разум прояснился, а взор стал чётче, без утаек показывал убранство избушки. Только тело всё ломило, такая тяжесть под рёбрами скопилась, что ему, ни раз получавшему в набегах раны, на ноги встать было главной бедой. — Хоть жив остался, — тихо, сам себе, прошипел варяг. Удивился, что не на родном языке промолвил, но виду не подал, будто так и надо всё. Дотронулся до рёбер сквозь гортанный стон, да тут же обратно голову опустил на матрас соломенный. Совсем сил не было. — Вот-вот, если б не Хозяйка наша — сгинул бы в чащобе и поминай как звали, — довольно прихлёбывая чаем, прокряхтел Есеня. Уббе отшатнулся, даже боли не почувствовал — удивление сильнее оказалось. Потянулся к штанам, да только оружия своего так и не нашёл. Домовой засмеялся, затих только когда Мира в избушку зашла. Поставила кувшин с парным молоком на стол; занесла поленья, сложила аккуратно у печи и только потом на своего незванного гостя взглянула. Варягу она показалась ещё более красивой, чем в том своём сне. Юная, крепкая, волосы точно золотом светятся. Даже мысли о том невиданном существе его оставили, лишь при одном взгляде на девицу. — Чего ж ты вертишься как уж? Не всю боль ещё уняла, не вся сила к тебе вернулась, — тонкие пальцы потянулись к баночкам на подоконнике, вытащили оттуда настой тысячелистника, — Есеня, спустись в погреб, достань-ка мне пузырёк с водой из живого колодца. Старичок, что так сильно напугал пришлого путника, вновь показался за столом, недовольно сморщился, закряхтел. — Ещё чего! Живую воду на этого тратить? Мире стоило только бровью повести, как домовой, с возмущением бубня себе что-то под нос, медленно потопал к погребу. Девица аккуратно присела рядом с варягом, внимательно осмотрела торс воина: подтянутый, красивый. Скольким дружинникам не помогала, а таких ещё сроду не встречала. Всё в нем было правильным, нежным и одновременно сильным, как не раскраснелась ещё пред ним. Благо, выгнала из головы ранее неведомые мысли, смогла собраться, да дело своё делать. Аккуратно прикоснулась к лоскутам ткани на голой коже — варяг зашипел, дёрнулся. — Тише ты, неугомонный, я помогу только, потерпи. « — А дёрнулся-то как, будто духам Навьим я его отдать собираюсь. Дурной, но до чего же красивый, ладный. » Яга сама своих мыслей испугалась, усмехнулась украдкой. И как такая мысль бестолковая могла ей только в голову придти? — Ты...вёльва? Голос хрипит, выходит сквозь рычание, Мирка хмурится. На их языке изъясняется — уже ладно, но больно уж слабый; досуха выпитый, словно колдун какой силы из него по нитке вытаскивал, точно чудом выжил. Война давно в их земли не приходила, потому и жили люди ладно, тихо, а иногда и богато; потому и Мира совсем отучилась раны такие выхаживать, да только бросить его тоже нельзя было. Не хорошо это, не в её духе. — Ведьма.