Отче(т)

Краснодарский край, Новошахтинск, 1992 год       За окном шел снег. Мелкий, рассыпчатый, далекий от пушистых перьев, которые так нравились Любе. Крупа сыпалась с неба, стелилась у самой земли, гоняла редких прохожих улицы Войкова, не привыкших к такой сумятице. Снаружи было серо и холодно, в Любиной комнате — тепло, но немногим веселее. Пружинная кровать с полосатым, ватным матрасом, белая, накрахмаленная простыня в мелкий розовый цветочек, такой же пододеяльник с ромбом в центре, куда заправлялись колючие одеяла, госпожа-подушка — наследство, доставшееся от бабушки. Прабабка набивала эту перину гусиным пухом еще при царе, вложив туда не только пух птицы, но и все предстоящие грехи семейства. Так что подушка была огромной и невероятно тяжелой.              Рядом с кроватью втиснулся прадедовский письменный стол. Любин предок не был серьезным начальником, скорее хитрым крестьянином, заприметившим хороший стол у безызвестного предпринимателя. Вокруг творилось черт знает что, люди теряли состояния и жизни, поэтому судьба одного дубового письменного стола мало кого волновала. Когда-то столешница была отделана сукном, но оно давно стерлось, ящики выдвигались с заметным усилием, дверцы перекосило. На самом столе царил удивительный для двенадцатилетнего ребенка порядок: книги в одной аккуратной стопке, тетради в другой, карандаши в деревянном стакане, все заточенные, рядом лежит готовальня. И всё такое же бесцветное, как небо за окном. Только учебники намекали на возраст, а тетради озвучивали имя.              Люба решила, что неплохо было бы выйти на прогулку. Девочка достала из шкафа отцовский свитер, который сел после стирки, теплые рейтузы, носки. В коридоре её дожидались старенькая курточка, которую отдала Светлана Сергеевна, пенсионерка из соседнего дома, синтетический шарфик и черная шапка. Быстро облачившись в свои скромные зимние доспехи, Люба посмотрела в зеркало. Обычная, ничего примечательного, разве что… У неё были длинные тёмные волосы, которые она отращивала с самого детства. Отец был категорически против стрижек у женщин, поэтому мама не смела трогать Любино сокровище, и Люба очень гордилась своей косой. Она подмигнула отражению и бесшумно выскользнула наружу. У неё не было идей, куда пойти, просто хотелось ненадолго вынырнуть из своих скучных выходных.              «Может, повернуть у Несветая к водопаду? У меня хватит времени дойти до него и вернуться», — Люба посмотрела на затянутое тучами небо. Серость окутала город с самого утра, днем пошёл снег, вечер обещал спуститься незаметно. Возвращаться в темноте девочке категорически не хотелось…              «Но ты же вышла из дома за приключениями? Вот они», — услышала она Голос внутри себя. Люба его прекрасно знала. Именно он впутывал её в самые опасные и самые интересные события, которые изредка с ней случались. Этот Голос имел над ней невероятную власть, подчинял волю, делая из Любы покорную овечку. Она ускорила шаг. Летом по сухой грунтовке дорога в один конец занимала минут сорок, зимой же время кратно увеличивалось. Проселок в сторону Джельменты не успели укатать, поэтому ноги Любы то и дело проваливались в снег. Через пятнадцать минут она взмокла и распахнула куртку.              Как же хорошо! Справа — мирно спящая степь, слева — Несветай. Люба в очередной раз задумалась, почему речка называется именно так. Кажется, что-то было на краеведении...       «Тебя занимают совершенно не важные вопросы», — заметил Голос.       - А что ты считаешь важным? — вслух спросила Люба. Когда рядом никого не было, то она разговаривала с Голосом, как с живым человеком.       «Например, что ты скажешь маме сегодня вечером», — Голос выжидательно замолчал.       - А что я могу ей сказать? Да и зачем что-то говорить? Может, пронесёт… — последнее Люба сказала неуверенно. Если мама узнает, что Люба потеряла варежки, то ей несдобровать. Девочка постоянно их теряла, чем выводила мать из себя. Кара будет незамедлительной, хоть домой не возвращайся.       «Зимой ты не будешь прятаться по огородам, — сказал Голос, — если ты ещё и заболеешь, то получишь по полной программе».       Люба кивнула:       - Давай мы не будем об этом думать сейчас. Посмотри, как хорошо вокруг…       Голос крякнул и замолк. Он третировал её, наставлял, помогал в сложных ситуациях, даже если сам её в эти ситуации втягивал, но больше всего Люба ценила моменты, когда он молчал.              Слева замаячило водохранилище. Снег продолжал сыпать, крупинки врезались в воду и быстро таяли. Небо постепенно темнело. Через минут пятнадцать показалось небольшое ущелье. Подойдя ближе, девочка услышала мелодичный шум. Вода радостно прыгала с камня на камень, рассыпаясь мокрой пылью, отчего воздух становился влажным и густым. Девочка села на краю разлома, закрыла глаза и прислушалась. Шум уносил её далеко-далеко от холодной зимы в летние сады Синая, где пели неизвестные птицы, горячий воздух напитался запахами специй, масел, благовоний. Красивые юноши и девушки гуляли по ухоженным тропинкам, на деревьях качались огромные розовые цветы, сочные бутоны клонили головы к влюбленным парам, подслушивали их разговоры и розовели ещё сильнее от смущения. Здесь было спокойно, здесь у Любы были подруги, с которыми они придумывали детские шалости, бегали по узорчатым плиткам босиком, оставляя пыльные отпечатки маленьких ног. Сад был её крепостью, в которой она могла быть кем угодно. Лучше всего он представлялся ей на берегу водопада, под мелодичный шум воды.              Холодало. Люба открыла глаза, поежилась и тоскливо посмотрела на водопад.       - Как мало времени. И как много времени.       «Пошли, наругают».       - Нас так и так наругают…       «Всё равно пора».              Девочка поднялась и побежала в сторону дома. Через час она тихо открывала дверь. Мама её ждала в коридоре.       — Ты где была? — женщина поджала серые губы, тонкая нитка разрезала некрасивое худое лицо на две непропорциональные части, — ты время видела? Вечно где-то шляешься вместо того, чтобы по дому помочь или учебу подтянуть. Почему вся мокрая? Если ты опять заболеешь, то я тебя лечить не буду. Лечись там, куда ты постоянно ходишь.              Люба стояла, опустив голову. Она знала, нужно переждать пять минут, пока "напутствия" закончатся и можно проскользнуть к себе.              — Ты так и будешь стоять столбом? Давай, раздевайся. Всё мокрое, если до завтра не высохнет, то как ты в школу пойдешь? Что же ты у меня такая непутевая-то…              Мама направилась на кухню, причитая на ходу. Девочка быстро разделась, развесила вещи и поспешила в свою комнату. Не успела она прикрыть дверь, как та распахнулась, и на пороге стояла недовольная женщина:              — Долго ты будешь копаться? Ужин на столе, бегом мыть руки, есть и спать.       — Угу...              Девочка поспешила. Любое промедление может нарушить хрупкое равновесие маминого спокойствия. И если это произойдет, то ей нужно как следует спрятаться, иначе… она дернула плечами. Не надо "иначе".              Кухня освещалась тусклым светом лампочки, висевшей на проводе под потолком. Свет падал на расшатанный стол и табуретки, прижавшиеся к стене, на старенькую плиту, свет отражался в оконном стекле, упираясь в грязную и облезлую раму. Подоконник завален тряпками, которые должны были закрывать щели и удерживать тепло, но воздух всё равно был стылым.              На плите стояла алюминиевая кастрюлька, над которой клубился пар. Кажется, это были щи, но с тем же успехом это могла быть шурпа, только без мяса - оно дорогое, - или бульон на кубиках с лапшой. Любина мама готовила для того, чтобы набить живот теплой пищей, вкусовые качества отходили на второй план. «Еда должна быть сытной и питательной, неважно, насколько она некрасива в тарелке или неприятна на вкус», — увещевал отец, отправляя в рот очередную ложку серой каши. «В Ленинграде люди клей ели и выжили, так что прекрати кукситься». Перед Любой поставили тарелку с субстанцией, которая выполняла две задачи — она насыщала и согревала. Девочка яростно почесала затылок, чем вызвала недовольный взгляд усталой женщины.              — Не чешись за столом, ты же не животное.              Люба кивнула, взяла ложку и приступила к еде. Безвкусное варево медленно заполняло желудок, делая его тяжелее, объёмнее. Однако насыщение не приходило. Голова отчаянно зудела, неприятная дрожь передавалась в каждый волосок длинной косы. Люба ела быстро, она не хотела задерживаться хоть на мгновение, не хотела злить мать своим существованием. Через несколько минут «суп» был съеден, тарелка вымыта, и девочка побежала к себе. Захлопнув дверь, она тут же принялась чесать голову, вкладывая в каждое движение всю подавленную злобу и обиду. Вдоволь нацарапавшись, она легла под колючее одеяло и тут же уснула.              На следующий день погода решила побаловать жителей Новошахтинска, и с утра сияло солнышко. Желтые зайчики плясали по Любиной комнате, перебегали по коридору на кухню, прятались между тарелок и чашек. Казалось, дом ненадолго ожил, наполнился настоящей жизнью, которая до этого куда-то ушла.              — Жаль, дни пока очень короткие, — сказала Люба, глядя в окно. Как будто подтверждая её слова, часы в родительской комнате пробили три. Люба тяжело вздохнула. Делать было нечего. Книг дома не было, только её школьные учебники, брать из библиотеки — категорически запрещено: «Потеряешь, а мне потом платить?» — говорила мама. Игрушки, телевизор — роскошь, которая может быть только у хороших девочек. Хоть прогулки разрешали, поскольку они «полезны для здоровья».              Из коридора послышался мамин голос:              — Любка, сходи до Светланы Сергеевны, попроси у неё соли.              Девочка послушно направилась в прихожую, натягивать курточку. Светлана Сергеевна — пенсионерка со стажем, жила на другой стороне улицы. Родных у неё не было, и мама Любы проявляла невероятное для неё человеколюбие, беспокоясь об одинокой женщине. Светлана Сергеевна не отвечала взаимностью, считала её жадной до чужого добра бабой, но Люба старухе нравилась. Оно охотно пускала девочку в гости, поила иван-чаем, давала грильяжные конфеты, поскольку сама их уже есть не могла. Иногда она звала Любу в гости посмотреть балет по "Культуре" или художественный фильм. Зимой Светлана Сергеевна всё время проводила дома. Люба ходила для нее за продуктами и водила на прогулки, если у бабки было подходящее для того настроение.              — Не надоедай ей своими глупостями, — крикнула мать.       — Да, мам.       — И не задерживайся, я хочу закончить с готовкой до того, как твой папаша вернется.       — Да, мам.              Дверь тихо закрылась, и девочка поскрипела по снегу к соседской избушке. Солнышко уже опустилось к горизонту, позолотив лучами верхушки деревьев. На секунду Любе показалось, что её дом — чья-то очень злая сказка, в которой ей отвели главную роль мученицы. Она недоверчиво оглянулась назад, надеясь не увидеть старый покосившийся дом, облезлый штакетник… и худое лицо матери в окне. Та пристально следила за тем, как девочка шла к Светлане Сергеевне. Люба отвернулась и подошла к чужой двери, открыла её своим ключом — старуха дала его ей, чтобы лишний раз не вставать, — и вошла.              — Светлана Сергеевна, вы дома?              Старая изба отозвалась тишиной, и только еле заметное бормотание намекало на то, что в доме кто-то есть. Прислушавшись, Люба поняла, что бубнит телевизор. Девочка сняла ботиночки, прошла к одной из комнат и постучала. Старуха всхрапнула и уставилась на дверной проем.              — Воры?! У меня брать нечего!!!       — Светлана Сергеевна, это я, Люба. Мама просит у вас соли, если есть.       Старуха заворочалась в продавленном кресле:       — Так сама б и взяла на кухне, чего меня будишь.       — Вы же потом изведетесь, куда соль делась.       — Записку оставила бы.       — Вы мой почерк разобрать не можете, слишком он для вас мелкий, — робко улыбнулась девочка.       Светлана Сергеевна лукаво зыркнула на Любу:       — Ты глянь, какая лиса растет, как вьется, льется. Ну иди, возьми соль. Дверь потом закрой за собой…       — Хорошо, Светлана Сергеевна, отдыхайте, я закрою за собой.              «Ты невероятная мямля, в курсе?»       «А ты — невоспитанное существо. Вредное и грубое».       «Но у меня больше шансов выжить в этом мире, чем у тебя».       «Пока что за свою жизнь отвечаю я, а не ты, так что давай ты будешь для меня более приятным собеседником, хорошо?»       «А что мне за это будет?»       «Сходим на будущей неделе на водопад, помечтаем и поиграем. Хорошо?»              Голос задумался. Если бы у него было тело, то он наверняка бы кусал губы. Люба представляла себе Голос живым человеком, мальчиком. Точнее, молодым человеком, лет семнадцати, худым, с узким лицом, чем-то похожим на мамино. Люба не добавляла деталей образу, они не желали представляться.              «Ладно, договорились. Но запомни, ты обещала!»       «Хорошо».              Люба вошла домой в сумерках, вечер спикировал настолько стремительно, что она этого и не заметила.              ***       — Бася, а Бася…       — Я просила меня так не называть…       — Да ладно! Красиво звучит, дружественно, как кличка собаки.              Люба напряженно молчала. Она знала: объяснять или спорить бесполезно. Надо было переждать эти проклятые десять минут между одним и другим уроками, когда кто-нибудь из одноклассников норовил с ней заговорить. Они хотели вывести её из себя, чтобы она полезла драться. В прошлом Люба так и делала, защищалась, как умела. Позже пришёл Голос, который объяснял ей, что она не победит подобными методами. Поэтому надо ждать и терпеть, терпеть и ждать. Школа закончится, все неприятные личности - тоже. Она знала, что Голос прав, и обращалась к нему, когда теряла терпение.              «Не драматизируй, ничего плохого с тобой не произойдет. Дальше слов они не пойдут, знают, что ты полезешь с кулаками. Будут тебя доставать, пока ты сама не взорвешься».              — Бась! Дай лапу, как настоящий друг! Это же всего лишь игра, Бась!              «Можно я его ударю?»              «Ты хочешь в карцер?»              Люба дернулась. Нет, она не хотела. Даже заходить в него за банками было жутко, а просидеть там всю ночь…              «Нет, не хочу».              «Тогда не обращай внимания. Если ты молчишь и не реагируешь, то к тебе пропадает интерес. Чем дольше ты будешь их игнорировать, тем меньше интереса будет. Им надоест намного раньше, чем тебе кажется».              — Бася! Голос! Скажи «Аф»!              Люба считала минуты. Затылком она ощущала, как её буравят взглядом, надеясь урвать последние мгновения перемены, но этот раунд был уже за Любой. Если бы ещё голова так не чесалась, но она и в этом себя сдерживала, чтобы не дать лишнего повода для насмешек. Тем более утром у нее получился очень красивый колосок, не хотелось бы его растрепать. И это был последний урок, после которого она погуляет, предварительно занеся рюкзак. Хоть школа была в двух шагах от дома, но Люба придумала с десяток маршрутов, чтобы не возвращаться подольше. К сожалению, рано или поздно на горизонте появлялась знакомая шиферная крыша.              Чуть войдя домой, в ноздри ударил едкий запах пота, грязной одежды и жира столовой, ботинки неряшливо валялись на входе. Отец вернулся со смены. Девочка тихо пробралась к себе, оставила рюкзак и уже почти вышла из дома, когда одна из половиц предательски скрипнула. Люба замерла в ожидании. Кажется, её никто не заметил. Она потянулась к двери, когда тяжелая рука с размаху опустилась на её плечо.              — И почему мы крадемся? — прошипел отец. Он был высоким и широким, с небольшим животиком и очень сильными ручищами. Любе казалось, что каждый отцовский кулак был размером с её голову.              — Я что же, змею пригрел у себя на груди? Почему не заходишь, не здороваешься с отцом? Брезгуешь? — он наклонился, и Люба почувствовала сильных запах водки. Красные глаза злобно буравили её, — чего молчишь, а? Отвечай!              — Н-н-н-нет… я думала, что ты отдыхаешь, не хотела тебя будить… — голова предательски зачесалась, но Люба не смела поднять руку, — п-п-прости, пожалуйста, я буду внимательнее.              — Будешь? — рука сильнее сжала плечо, от чего девочка пискнула, — посмотрим, как будешь… — Он отпустил её, похлопал по карманам и достал мятую сторублевку. — На, сбегай до магазина, скажи, чтобы отпустила бутылку.              Люба взяла деньги, выскочила за дверь и побежала в сторону магазина.              «Ты хотела погулять, мироздание тебя услышало», — обозначил себя Голос.       - Тебе не кажется, что твои слова могут меня обидеть?       «Нет, потому что я — это ты. Но более сильная версия тебя, которая почему-то оказалась на вторых ролях».       - Потому что твои слова и поступки давно бы меня убили. Или, вернее сказать нас?       «Откуда ты знаешь? Мы ещё ни разу с этим не сталкивались».       - Не нужно быть самым умным, чтобы понимать — дерзость и грубость до добра не доведут.              Люба остановилась возле магазина, тяжело дыша. Рука сама собой впилась в кожу головы, расчесывая её до боли. Густые волосы спутались под шапкой.              Девочка рассматривала белое двухэтажное здание, украшенное гирляндами. Она знала, что на первом этаже был магазин, а на втором жили владельцы этого магазина с дочерью. Учебный год та проводила в Краснодаре у бабушки, ходила в школу, а на лето приезжала в Новошахтинск к родителям. Люба верила, что однажды тоже уедет в большой город, где начнёт новую жизнь, и в ней она обязательно будет счастливой.              Внутри было тепло. Тёть Наташа, продавщица и владелица магазина, что-то сосредоточено писала в тетрадь. Большая, с широкими плечами и дородной грудью, она была чем-то успокаивающим, незыблемым, скалой, на которую хотелось опереться. Объемный живот туго затянут голубым фартуком, под ним слоились свитер, водолазка, и кто знает, что ещё. Одутловатое лицо всегда улыбалось малиновыми губами, карие глаза тепло смотрели из-под синих теней, короткие волосы уложены в модную прическу. Тетя Наташа всегда радовалась детям, когда они заходили в магазин, а Любу она особенно отмечала, спрашивала об успехах в школе и делах дома, сочувственно качала головой или расплывалась в малиновой улыбке, если новости были хорошими. Правда, второе случалось существенно реже.       — О, Любаша! Как ты? Как школа? — женщина круто развернулась в её сторону. В магазине пахло свежим хлебом, и дурманящий запах загорелой корочки напомнил Любе, что она очень голодная. В животе предательски заурчало, настолько громко, что Наташа понимающе подняла брови.              — Драсьте, теть Наташ. В школе всё нормально, дома тоже.       — Это хорошо, даже замечательно! За чем пришла?       Люба мялась. Тетя Наташа была женщиной строгих правил и не продавала детям ничего вредного. В отличие от других магазинов. Отец это знал и специально посылал дочь к ней.       Тетя Наташа всмотрелась в девочку, покачала головой:       — Отец послал?       — Ага, - она с облегчением выдохнула, - как обычно.              Лицо теть Наташи стало серьезным, она развернулась крейсером к шкафу с водкой и медленно поплыла, бурча что-то под нос. Через минуту на прилавке стояла прозрачная бутылка, рядом лежали свежий ситник и засаленная сторублевка.              — Мне не хватит на булку…       — Не беда, в следующий раз занесешь.               Люба поблагодарила продавщицу, взяла пузырь, хлеб и побежала в сторону дома. Теть Наташа качала головой:       — Когда же Бог приберёт этого мерзавца, что он жилы тянет из всей семьи.              Уже на улице девочка с удовольствием впилась зубами в румяный бочок ситника. Когда первые осколки были размочены слюной, то в рот отправился свежий мякиш, нежный, тающий, как масло на раскаленном солнце. Люба довольно причмокнула и медленно пошла домой. Лакомство следовало доесть до возвращения.              *** Сегодня на ужин был не суп, а макароны, чему Люба была очень рада. Особенно если к ним добавляли сыр, как в школьной столовой. И немного сливочного масла. Сероватые перья выглядывали из сколотой тарелки, кутались в клубочки белого пара, как в песцовые муфточки. Люба жадно ела. Мама безучастно ковыряла вилкой свои макароны, то и дело поглядывая за спину дочери. Она была натянула тетивой на своём табурете, выжидая грома среди ясного неба, хоть приглушенный храп Бориса говорил о том, что тот не присоединится к семейной идиллии. Отложив вилку, женщина пошла в коридор, чтобы прикрыть дверь спальни, окончательно отделив мужа от остального мира. На обратном пути она посмотрела на спутанные волосы на затылке дочери. Что-то привлекло её внимание. На волосах были какие-то белые вкрапления, у самых корней, кожа красная, расчесанная. Мать всплеснула руками:       — Ты где опять шлялась?!       — До магазина и обратно… отец послал, — Люба перестала запихивать макароны за щеки. Она ощутила всей кожей приближающуюся грозу. Неужто узнала про ситник! Или про варежки…       — А до этого тебя где носило?! У тебя вши! Отец узнает — убьет!              Люба почесала голову. Вши? Какие такие вши? И тут она вспомнила, что пару недель назад в школе она болтала с мальчиком, который то и дело чесал голову, яростно, как пёс, вычесывающий блох. Девочка испуганно посмотрела на мать:              — Вши?.. И что теперь делать?       — Все твои вещи кипятить, тебя — брить.              Люба похолодела. Как брить? Как же она без волос? Это же самое красивое, самое дорогое, что у нее есть! Она повисла на маминой руке:       — Мамочка! Мамулечка! Умоляю! Не надо брить? Может меня тоже прокипятить? А волосы оставим?       — Дура, вся в отца… Сиди здесь…              Женщина вылетела из кухни, металась по дому, что-то искала, шумела. Люба тряслась на стуле, не смея двинуться. Да и куда она двинется, куда ей деваться? Будь она старше, то смогла бы сбежать, работу найти, как-то жизнь наладить.              «Ничего, осталось немного, Люба. Всего каких-то четыре года, и у тебя появятся все шансы на побег. А сейчас — жди».       «Но она меня обреет!»       «Как говорят мудрые: волосы — не зубы, отрастут».       «Я не хочу, чтобы они отрастали! Я хочу, чтобы они остались на месте!»              Пока Люба спорила с Голосом, в кухню вернулась мать. Она крепко взяла ребенка за руку и потащила в ванную. Девочка отбивалась, пиналась и кричала. Впервые она давала такой отпор матери, чего последняя не ожидала. Но хватка не ослабевала, ванная приближалась.              — Прекрати себя вести, как животное. Сядь спокойно и потерпи. Волосы отрастут, — голос её стал будто извиняющимся, — а денег на лекарства у нас нет. Твой папаша всё на водку спустил.              Послышалось грозное щелканье, железо ножниц утробно рычало, впиваясь в нежные волосы. Те облетали на пол, укрывая его легким ковром. Люба ревела, пыталась схватить мать, остановить порочащее бесчинство, та била девочку по рукам, приказывая сидеть смирно. Когда от длинных Любиных волос остался куцый ежик, то в ход пошла отцовская машинка. Она жужжала, как истребитель, несущий смертельные бомбы, Люба разразилась диким воем, но мать была непреклонна. Через час сражений усталая женщина отерла пот со лба, а Люба пыталась спрятать за детскими ладошками свою огромную лысую голову. Она увидела в зеркале лицо матери, и девочке показалось, что та незаметно улыбается. Гнев захлестнул Любу, все прошлые обиды разом ощерили мордочки в её душе, оскалили крохотные зубки в предвкушении крови. Девочка развернулась к матери, уставилась в бледное лицо красными, заплаканными глазами.              «Давай, выскажи ей всё!»              Люба набрала в легкие побольше воздуха и закричала:              — Я тебя ненавижу!               Лицо матери стало морковным. Возможно, оно хотело быть пунцовым, но плохой свет и не менее плохое питание сделали её похожей на очень сердитую морковь. Женщина бросила ножницы на пол и двинулась на дочь. Люба кричала, не помня себя, и даже глухая оплеуха не остановила её. За первым ударом последовал второй и третий. Если бы у девочки оставались волосы, то мать рванула за них, но вместо роскошной косы отсвечивала сизая лысина. Тогда злая женщина выкрутила девочке ухо. Люба заголосила ещё громче, вопли смешались со всхлипами и соплями. Звук отражался от стен, оглушая всех присутствующих в ванной. Мать потащила дочь наружу, в сторону кладовки. Люба поняла, что дело приобретает самый ужасный оборот.              — Только не в карцер!       — Посидишь, подумаешь о своём поведении, поймешь, что нельзя с матерью так разговаривать.              Дверь тяжело поддалась, и Люба упала на грязный пол. Через секунду светлый проем коридора был намертво запечатан тяжелым деревом.              «Как в могиле», — заметил Голос.       «Это ты во всём виноват!»       «Почему же? Я — это ты. Ты хотела кричать, ты закричала. Я не могу действовать за тебя».       «Но ты мне сказал это сделать!»       «А ты сама подумать не могла? Ты же знаешь, чем оборачиваются вспышки гнева и что ты получаешь в итоге…»              Голос продолжал что-то вещать, но Люба его не слушала. Она бесшумно плакала, растирая соленые слезы по щекам. Выхода не было: ни сейчас, ни через четыре года. Она ощущала это так ясно, и ей было так жалко себя, маленькую и беззащитную, что слезы не желали останавливаться.              «Ну-ну, моя хорошая. Не надо так горевать…»              Перед внутренним взором Любы появилась миловидная девушка со светлыми волосами. Она улыбалась и обнимала хрупкую лысую Любу, гладила по голове.              «Ну-ну, моя хорошая. Я тебе помогу и оберегу. А сейчас запомни: играй по их правилам. Умывайся, учи уроки, ходи в школу, не влипай в неприятности. Если ты будешь так делать, то будешь свободна».              «Это очень тяжело и не похоже на свободу…»       «Нас двое, моя дорогая. Значит, мы в два раза сильнее и проблемы будем решать в два раза быстрее и легче».       «А я представляла тебя мальчиком…»       «Это распространенная ошибка», — улыбнулся Голос.