Мама

По плодам их узнаете их *** Маленький Стив Роджерс безумно любит свою маму. И она любит его — конечно, ещё как любит! Так жаль, что у неё всегда слишком, слишком мало времени. Утром всего часок: когда она встаёт, растапливает угольную печку, греет завтрак и ставит чайник, и одевается, чтобы уйти на работу. И Стив мужественно преодолевает себя — разом выбирается из постели, как бы ни пугала сырая, стылая прохлада комнаты, как бы ни приятно было нежиться, греясь под одеялом... Вскочить вот так — значит, побыть с мамой рядом во время её торопливых утренних хлопот. Награда за решительность — мамин короткий кивок и ободряющий взгляд зелёно-синих, как бирюза в колечке у соседки, глаз. Мама включает радио, Стив умывается под весёлые, бравурные мелодии, а потом двое Роджерсов так же под музыку завтракают вместе за накрытым красно-белой клетчатой скатертью столом. Говорят мало: мама следит, чтоб Стив поел как следует, а с набитым ртом не очень-то и поговоришь. Стив берёт своё потом, пока мама моет посуду. Он крутится поближе к ней, живо рассказывает, что снилось или придумалось, и она кивает, слушая; а ещё он хватает полотенце и ложки, которые надо вытереть. Мыть и вытирать — не мужская работа, но ведь, пока посуда и приборы не расставлены по местам, мама не сможет ещё уйти, правда?.. Закончив, мама собирается, накидывает пальто, надевает шляпку... и, перед тем, как ступить за дверь, порывисто приседает, касается плеч сына руками и пристально смотрит на него. Он совершенно особенный, этот прощальный утренний взгляд, пронизывающе прекрасный, но ещё и очень страшный почему-то: Сара глядит на Стива так, будто хочет впитать его облик, запомнить намертво, как если бы сомневалась, что они двое снова встретятся вечером, когда она вернётся домой. *** Когда мама возвращается — в конце дня или утром, если ей выпадает ночное дежурство, — Стив безошибочно узнаёт её поступь: чем ближе Сара подходит, тем быстрее движется, последние её шаги превращаются почти в бег. Она не открывает дверь, она её распахивает, и ищет глазами Стива, а когда находит, на коротенькое мгновение прислоняется спиной к дверному косяку, как в обессиливающем облегчении. Это всегда так, Стив не представляет, что бывает как-нибудь по-другому. Стиву отчего-то страшно жалко маму в эти мгновения. Если бы он мог, он кинулся бы к ней и обхватил за колени — выше он пока не может дотянуться. Но это нельзя. Он иногда так соскучивается, что пытается пренебречь запретом, тогда мама выставляет вперёд руку и вскрикивает «Стой! Отойди!» таким строгим тоном, что поневоле замрёшь на месте. Стиву больно от этого, он иногда даже плачет. Мать не поддаётся на его слёзы. Она обязательно должна сначала снять верхнюю одежду и сменить платье, в котором побывала на работе, крепко вымыть руки. И если Стив куксится, она, пока вспенивает мыло на пальцах и трёт их щёткой, размеренно, жёстко повторяет ему то, что объясняла уже далеко не один раз: что в клинике на Кингстон-Авеню, где она медсестра, лежат тяжело больные и часто очень заразные люди, и она может нечаянно принести что-нибудь оттуда домой, поэтому Стив не должен сразу её касаться. Она не сможет перенести, если и он окажется среди этих несчастных больных. Стив знает, что значит тяжело болеть, это так неприятно, что он совсем такого не хочет. А чтобы мама расстраивалась или сердилась, он хочет ещё меньше, поэтому внутри у него всё дрожит от нетерпения, но он стойко терпит и стоит в сторонке. Зато что за радость, когда мама закончит мытьё, накинуть ей на руки сорванное с крючка полотенце! Стив так порой торопится это сделать, что обрывает тесёмки-петельки или даже надрывает крючком ткань. Мама укоризненно сжимает губы, Стив виновато опускает голову — но её недовольство и его сожаление совсем коротки, они сразу заканчиваются и почти не портят момента. Стив сам любит мыться, даром что в некоторых квартирах, которые они с мамой меняют довольно часто, вода в кране холодная. От неё мурашки бегут по всему телу, особенно если капли бегут по спине, когда нужно вымыть шею. Нет, холод не нравится ему нисколько, понятно: ему хорошо, оттого что после мытья мама обёртывает его ладони или плечи полотенцем, чтобы вытереть, и он чувствует сквозь холст тепло её рук. Потом они готовят ужин — ну, конечно, мама готовит, а Стив принимается играть с овощами и приборами, видя в них то человечков, то конные экипажи или машинки, рисует пальцами в рассыпанной по столу муке и даже иногда взбрасывает её щепотками над головой, изображая фейерверки четвёртого июля. Мама сердится, и говорит «Стивен!» совсем-совсем-совсем неприятным тоном. И чтоб он понял, что сделал не так, вручает ему щётку для пола, с ручкой в два раза длиннее, чем его рост. Он, конечно, плохо управляется с ней, но Сара не освобождает его от этой работы, пока последствия хулиганства не будут убраны. Неважно, что, по малолетству Стива, качество его уборки таково, что за ним приходится переподметать заново: справедливость миссис Роджерс несгибаема. Набедокурил — будь любезен исправить то, что можешь; не можешь исправить — придётся нести последствия как-то по-другому. После они садятся есть, после ужина Стив носит посуду со стола, мама её моет, затем Сара садится что-нибудь шить, чинить или вязать, и всё это время Стив может взахлёб рассказывать, что видел и пережил за день. Мама слушает не перебивая; только иногда её голова со строго забранными гребёнкой золотистыми волосами начинает потихоньку, едва заметно наклоняться над тарелкой или шитьём, глаза затуманиваются и прикрываются. Сара встряхивается через пару мгновений и продолжает своё занятие... Стив, увлечённый рассказом, и не замечает этих пауз, он начинает обращать на них внимание, только когда становится старше. «Мама, ты не слушаешь!» — в возмущении вскипает он. «Я слушаю, — поджимает губы она. — Но ты очень частишь, всё валишь в одну кучу. Нужно говорить чётко, внятно, точно и коротко, от этого иногда может зависеть жизнь. А ещё лучше — давай ты мне нарисуешь то, о чём рассказываешь. Так тебя будет легче понять.» *** Есть дни, когда Стив пробуждается не просто с солнечными лучиками внутри — а в неистовом, необъятном восторге: сегодня у мамы выходной, и она целый день будет принадлежать ему! Некоторые из таких дней бывают почти целиком заняты хлопотами по дому. Ой, как это досадно! Стиву хочется совсем другого. Но мама непреклонна: место, где живёшь, обязательно держать в порядке. И они моют, чистят, вытирают пыль, меняют постели вместе — то есть Сара позволяет Стиву держать или подавать ей что-нибудь, в четыре руки сдвигать с места столик или кресло, чтобы убрать за ними, и Стив ужасно гордится, что участвувет в этом: он точно уже стал совсем взрослым и сильным. А наградой за терпение и помощь становится то, что в конце такого дня уборки Сара режет полдюжины яблок на дольки и ставит печься пирог; и пока возится с этим, рассказывает Стиву историю про то, как однажды, когда была маленькой девочкой и жила в далёкой Ирландии, она ездила на ферму к родителям своей мамы, это значит, стивовым прабабушке и прадедушке. Пирог, который так нравится Стиву, готовится по рецепту оттуда. Стив слушает заворожённо: для него, родившегося и растущего посреди огромного города, рассказ про зелёные холмы, поля под открытым небом и яблоневые сады гораздо, гораздо увлекательнее любой волшебной сказки. Он, пока слушает, а иногда и потом, пытается изобразить, как представил себе услышанное, и мама порой смеётся, глядя на его рисунки, а порой даже и хвалит, говорит, что получилось похоже. Но в выходные дни Сары есть и почти обязательный ритуал. Он отменяется при плохой погоде; однако если на улице сухо и ясно, мать и сын, завершив хлопоты, на несколько часов выходят пройтись. Стиву в радость даже будничный совместный поход по лавкам, — а уж тут! Они отправляются в близлежащий парк! Или на площадку общественного гулянья! Или в зоосад! А летом — летом, оооо! — они идут на станцию, садятся в поезд, и Сара везёт Стива на морской берег, к пляжам и бесчисленным аттракционам Кони-Айленда. Мама красивая, какая же она у Стива красивая! Она не такая розовощёкая, как девушки на афишах у кинотеатров, уличных рекламных плакатах и страницах объявлений в журналах, но глаза у неё такие же огромные, даже ещё намного больше, с глубокими голубыми тенями внизу. В выходные дни она не зачёсывает волосы гладко, а чуть смачивает накануне вечером и подкалывает хитрыми железными зажимами, и волнистые локоны потом окружают её голову золотым сияющим нимбом. Она и пахнет тогда по-другому, не острой химией дезинфекции, не хлором и карболкой, как обычно. У неё есть крошечный, очень красивый фигурный флакончик, краешком его стеклянной притёртой пробки она экономно касается запястий и шеи под ушами, чуть-чуть трогает платье, и аромат вокруг разливается сладкий и нежный. Стив всегда мечтает о поездках на Кони-Айленд и сохраняет в памяти каждую из предыдущих. И не только из-за аттракционов и всяческих вкусностей — от хот-догов до мороженого и сладкой ваты, — которыми ему разрешается лакомиться. А оттого, что, оказавшись в этом царстве сплошных развлечений, Сара Роджерс будто на минуточку забывается и отпускает себя, становится какой-то другой — шалой и бесшабашной, как девчонка. Она может пробежаться вдоль променада со Стивом за руку, с разгоревшимися глазами и щеками, придерживая съезжающую набок шляпку-колокольчик; а то, когда они сойдут на пляж и переоденутся в купальные костюмы, с мамы станется, звонко смеясь, брызгаться со Стивом в мелких волночках у самого берега, или соревноваться, кто из них двоих построит лучший замок из текучего мокрого песка. А потом она как-то будто приходит в память, и — не то чтобы становится закрытой и строгой, будто закованной в стальной корсет, но задумчиво-печальной, с туманными лёгкими тенями в уголках глаз, тронутых первыми легчайшими морщинками. Мама и Стив усядутся за столиком на открытой веранде «У Натана», закажут лимонад и мороженое, но Сара будто позабудет о своих порциях, едва касаясь стакана или креманки, и с мягкой грустной улыбкой станет глядеть вроде бы и на Стива, который уминает тающую цветную массу, а вроде бы и куда-то на море и небо или вовсе просто в пространство над его головой. Бывает по-всякому: Стив может отвлечь её, разбудить, как Спящую Красавицу, своей оживлённой болтовнёй. Иногда, осоловевший после целого дня аттракционов и прогулок, пляжа и моря, просто сидит, ковыряя ложечкой мороженое, и едва не засыпает на стуле. А иногда, если вымотался ещё не до предела, то, услышав голоса других мальчишек и девчонок, которых на Кони-Айленде всегда полно, отпрашивается у мамы поиграть. В такие минуты она возражать не будет. Она только просит быть осторожным. Стив пропускает это мимо ушей: ну, кто бы на его месте послушал?! Порой ребячья компания оказывается скучной или не настроенной знакомиться вовсе, Стив отстаёт от них без сожалений. Тогда, может, он сразу возвращается к маме, а может — и это бывает чаще — подходит к ограждению на краю променада, прижимается лицом между толстенькими столбиками и разглядывает людный пляж внизу. Или, что лучше, всматривается в волны и небо. Море ближе к вечеру становится необыкновенного, не синего и не зелёного, а какого-то сиреневатого цвета, и небо над ним такое же, разве только немного более прозрачное; случается, линия горизонта как бы размыта лёгкой дымкой и пропадает вовсе, невозможно понять, где воды переходят в небосклон. А поздней весной или в самом начале осени с променада хорошо наблюдать за солнцем: оно тогда, — огромное, оранжево-красное, раскалённое, как готовая расплавиться медная сковородка, — медленно и величественно скатывается навстречу бликующей под ним дорожке на волнах. Наглядевшись на это, надышавшись солью и йодом, Стив является за мамой умиротворённый, переполненный счастьем, будто часть солнца вошла в него и угнездилась там. И мама тогда вспыхивает ответной радостью, тоже вся точно сияет изнутри. Но бывает и плохое. Если Стив совсем уж увлекается, изо всех сил хочет не отстать в шумной возне от друзей и подружек, с которыми сошёлся только что, сердце у него вдруг начинает колотиться гулко и больно, в груди начинаются свист и хрипы. Чем сильнее он старается вдохнуть, тем хуже ему становится. Он задыхается, воздуха не хватает. Окружающие смотрят на припадочного мальчишку и его мать брезгливо и осуждающе. В начале двадцатого века мир устроен так, что слабаков и недужных воспринимают как неполноценных и не стесняются вслух выражать это. «Если ваш сын так болен, не следует водить его в приличные места!» «Милая, отчего вы не отдадите в лечебницу бедного малыша?..» Мама не отвечает. Только расправляет плечи ещё сильнее — хотя куда уж сильнее?! — и обмахивает Стива платком, и велит ему стараться дышать глубоко и размеренно, на счёт. Если дело происходит, скажем, на веранде кафе, она резким, непререкаемым тоном требует, чтобы официант принёс в полоскательнице лёд, приложить Стиву к груди. На них двоих оглядываются, возмущаются; Саре внешне как будто бы всё равно. Только когда Стиву становится лучше, мама берёт Стива за руку, и они уходят вместе. Спина у мамы такая прямая, будто от затылка до пояса там прикреплён невидимый щит-павеза. Как будто она рыцарь, который ждёт атаки сзади, предательским копьём или подлой стрелой, но не боится их: слишком драгоценно то, что нужно уберечь, и оттого любой удар бессильно скользнёт по щиту. ...Но, как правило, день отдыха проходит и заканчивается мирно. Возвращение с Кони-Айленда — последнее за день приключение, оно как корона, венчающая всё, что произошло раньше. Стиву кажется, что вагон подземки, в котором они с мамой едут домой, бывает ярко освещённым, праздничным — или грязным и тусклым, в зависимости от того, в каком настроении туда садиться. Чаще всего вечерний вагон с доброй отзывчивостью оборачивается неярким, но уютным, обтянутые серой колючей тканью сиденья убаюкивают отяжелевшего, переполненного впечатлениями Стива, как легонько покачивающаяся колыбель.