Взмах над морем

«У тебя всё хорошо?» — спросил он.— Нет.

«Как актёры и фанаты помогали друг другу уничтожить внутренних монстров»

Всю ночь я никак не мог заснуть. Маленькие, непродолжительные обрывки, недолгое забвение. Только головная боль. Я в очередной раз переворачиваюсь на другой бок в попытке найти желаемый покой. Рукой задеваю край мягкой подушки. Опять мокрой. Снова слёзы? Не помню — голова как в тумане. Тяжело зеваю. Ужасно хочется спать, и нет никаких сил на то, чтобы встать. Только слабость. Во всём теле, во всех мыслях. Подняться с кровати кажется невозможным. Заснуть — тоже. Бред. Я несильно тянусь в надежде, что это поможет взбодриться. Тщетно. Сил нет. Но я отрываю тело от простыни. Осталось немного. Нельзя, порой просто нельзя позволить себе слабость. На улице светло, но солнце меня не обманывает — летом оно встаёт уже к трём. Сидя на кровати, я рассматриваю свою комнату. Маленькая, ничем особо не примечательная, но в сердце всё равно что-то отдаётся. Бело-золотистые обои, натяжной потолок с люстрой в цветочный узор, на полу — коричневый, некрасивый, но очень мягкий ковёр. Мебель старая, в большинстве своём оставшаяся от хозяйки, тоже коричневая, из неизвестного мне дерева. В книжном шкафу всего шесть книг, которые я успел прочесть за эти месяцы, да несколько фигурок. На комоде — небольшое круглое зеркало, пакеты с собачьим кормом, перевёрнутое фото. Стол, весь покрытый царапинами, завален мусором: мятые бумажки, ручки, маркеры, тарелки и кружки, полурасплавленная свеча, резиновый мячик, явно закинутый туда Гриной, наушники, работающие только с одной стороны, старые чеки, рядом — билет в кино, но я никак не могу вспомнить, на какой фильм, а на самом краю, около стены, — небольшой кактус с жёлтыми иголками. Под ногами — чёрное покрывало для собаки. Но Грина тут ни разу так и не спала — всегда только около шкафа. Над кроватью прибиты две голубые полки, полностью пустые. Мой взгляд падает на небольшую тумбочку. Три отдела. Все закрыты, но я и так прекрасно помню, что в них лежит. Всё из Дома. Всё, что осталось, что смог забрать. На нижнем ящике нарисован мелом небольшой смайлик. Вроде только четыре месяца прошло, а комната уже наполнилась мелкими деталями-воспоминаниями. В желудке творится что-то непонятное. Чувства голода нет: то ли из-за беспокойной ночи, то ли из-за того, что ещё слишком рано. На ум приходит мысль, что в последнее время я скорей заставляю себя есть. Вроде как надо. Я недолго стою в дверном проёме, прежде чем решиться войти на кухню. Розоватые лучи опаляют стены, придавая кремовой мебели какого-то интима. Стоит ли устраивать себе пышный завтрак? Последнее желание повешенного. — Не хочу. Два ломтика белого хлеба. Немного твёрдого, вчерашнего. Сыр, весь в дырках разного диаметра, будто из мультика. Где-то должна быть специальная сырорезка, но я её не ищу — беру небольшой зелёный нож. Его Глеб купил? Чайник холодный, разогревать его лень — наливаю так. Слишком раннее утро, почти ночь. Я сижу на кухне один, сонный. Всё в розовом рассветном цвете. Отрезаю кусок сыра, делая себе второй бутерброд. Чай холодный, но три ложки сахара спасают дело. Кажется, это чай со вкусом лесных ягод. И так тихо… Очень. Очень тихо. И так трудно понять, что я чувствую. Может, спокойствие — может, грусть. Но грусть небольную — какую-то сродни ностальгической. Провожу взглядом по столу. Потёртая клетчатая скатерть. Вот тут, около моей чашки, длинный порез от ножа. Пара хлебных крошек — ещё со вчерашнего вечера. Встаю, беру красную тряпку, протираю стол, выкидываю мусор в корзину под мойкой, сажусь обратно за стол и продолжаю завтракать. Стул напротив такой же, как и тот, на котором я сижу. Красивый. Я сам покупал эти стулья, как только переехал сюда. Не планировал выбирать, хотел купить первые попавшиеся. Можно подумать, это так важно — на какой табуретке сидеть. А я пришёл в мебельный, и всё — часа два бродил, всё высматривал что-то особенное. Тогда же и пуфик в коридор купил. Жаль, что тот сломался. Хороший пуфик был, удобный. Думаю о том, как мы недавно разговаривали тут с Глебом. Очень хочется поговорить с ним и сейчас. Разбудить, налить ему кофе и так много всего сказать. Посидеть с ним вот тут, на кухне, щурясь от просыпающегося солнца. Может, сказать даже больше, чем нужно. Поделиться всем. Попросить прощения. Но всё уже слишком испорчено. Больше так не получится. Я переступил через черту, что Глеб не принял. И он поступил правильно. Я звякаю ложкой по стенке кружки, заставляя чаинки кружиться, и наблюдаю, как вода превращается в маленький водоворот. Что ж, уже неважно. Из-за стола я встаю лениво — торопиться некуда. Убираю использованную посуду в раковину и, секунду подумав, включаю воду, ополаскивая чашку с тарелкой. Красная губка старая, грязная, оставляет на руках неприятные ощущения. Помыв всё, я её выкидываю. На её место — красивую новую жёлтую. Отхожу к двери и окидываю маленькую кухню взглядом ещё раз, высматривая грязь. Чисто. Хорошо. Дверь на балкон немного приоткрыта, но я решаю её не трогать. Пусть в комнату проникает свежий воздух. Грина ещё спит. Слишком рано выводить её гулять. Я не хочу будить собаку, но всё же не могу заставить себя от неё отвернуться. Мотаю головой и тихо прохожу мимо. Как одеться? Стоит выбрать одежду поприличней, чтобы произвести хорошее впечатление в Доме. Я уже почти достаю единственную купленную рубашку, которую ни разу и не носил, но взгляд цепляется за любимую футболку в бело-голубую полоску, мягкую и лёгкую, как облако. Я решаю, что надеть её даже логичней. В Дом я пойду позже, и если натяну рубашку сейчас, она к нужному времени будет мятая и потная. Беру футболку и чёрные джинсы. Классика. Я почти выхожу из своей комнаты, когда не сдерживаюсь и ещё раз бросаю взгляд на овчарку. Привыкший к её размерам, я только сейчас осознаю, какой большой она вымахала. И какая она спокойная — сейчас, сопящая около шкафа, она кажется совсем неопасной. Мягкие треугольные уши, чернющий нос, растрёпанный хвост, откинутый вбок. Некоторое время я молча слушаю ровное дыхание Грины, а потом всё же прерываю её сон. Присаживаюсь рядом, аккуратно треплю собаку по макушке, будто пытаюсь разбудить ребёнка. Овчарка не реагирует. Секундное замешательство — может, оставить её в покое? Глажу по лапе уже сильней. Собака недовольно ворчит, прячет эту лапу, но глаз не открывает. Пару секунд я жду чего-то ещё, но потом просто тихо вздыхаю и встаю. На моё удивление, когда я полностью выпрямляюсь, Грина всё же реагирует на какое-то движение вокруг неё — приподнимает мордочку, лениво промаргиваясь. Меня это неожиданно сильно радует и вызывает тёплую улыбку. — Пойдём гулять. Не вопрос, но и не приказ. Просто предложение. Собака недовольно фыркает, не обращая больше никакого внимания на слова. Я зову Грину ещё раз. Чешу за ушами. Она отмахивается от моих ласк, но, хоть и очень неохотно, встаёт и дважды подряд широко зевает, обнажая все свои острые зубы. Затем собака ещё раз фыркает, сонно и непонимающе смотря на меня. И чего ради её подняли в такую рань? Я вдруг понимаю, что сердце у меня щемит. Я действительно привязался к ней. — Пойдём. Легонько киваю головой в сторону коридора. Ошейник я не беру. Завязываю шнурки, сидя на мягкой банкетке. Грина вяло сидит около двери, посматривая на нашу комнату, всё ещё недовольная, что её разбудили. — Прости. Мне, правда, жалко. — Но потом не получится. Выходя из квартиры, беру пакет, в котором лежит аккуратно сложенная рубашка, рядом с ней, в полиэтиленовом пакете поменьше, — чёрные, самые чистые и приличные из тех, что у меня есть, ботинки. В самом низу — книга. Открывая дверь, цепляюсь взглядом за кожанку, что висит на ручке шкафа в коридоре, отмахиваюсь от лишних мыслей и срываю её. В последний раз полностью осматриваю коридор и выхожу на лестничную площадку. Захлопываю за собой дверь. На улице дождь, несмотря на солнце. Собака от этого явно не в восторге — высунув лапу из-под козырька, она тут же убирает её назад. Я застёгиваю кожанку, чувствуя какое-то спокойствие и удовольствие от того, что на мне сейчас мои любимые вещи. Уютно. Я не пытаюсь, как Грина, спрятаться от капель. Дождь сильный и неприятный, но я игнорирую его и иду спокойно, вдыхая прохладный воздух. Солнце уже яркого жёлтого цвета — летом оно поднимается быстро. На улице никого. Слишком рано, слишком плохая погода. Одежда мокнет мгновенно. Волосы облипают лицо. По щекам стекает вода. Грина плетётся под ногами, ворчит и фыркает. Я опускаю на неё взгляд и улыбаюсь. Люблю её. Всё же люблю. Выдыхаю. Прикрываю глаза. А потом возвращаю взгляд на пейзаж. Город, сонный, непривычно молчаливый, кажется мне незнакомым. Оттого ли, что на улицах безлюдно? Верхушки зданий горят, в окнах отражается пожар. А внизу темно, повсюду лишь мрачные тёмные тени и закрытые шторы. На дорогах пусто, светофоры нервно мигают оранжевым, будто пытаясь сочетаться с пешеходным переходом под ними. Мне кажется, что пару раз я замечаю спешащих по своим утренним делам кошек, но Грина, всегда тщательно следящая за всеми, морду в их сторону не поднимает, всё так же сонно клюя в пол, так что кто знает, может, мне и показалось. Уточнить не у кого. Пастельное розово-фиолетовое небо небывало красивое. Я всё пытаюсь выискать глазами радугу, но так и не нахожу её. Сердце отсчитывает несколько лишних ударов, когда слышится поющее чириканье. Я удивляюсь, обнаруживая, что кое-какие частные магазинчики уже работают. На некоторых из них вижу табличку: «24 часа». Двадцать четыре… Кому-то действительно хватает столько времени в сутках? Любопытства ради заглядываю в один из таких магазинчиков через стеклянную дверь, на которой посередине небрежно висит табличка с приветливым: «Добро пожаловать!», а чуть ниже, под ней, ещё одна — «Открыто». За маленьким прилавком, раскинув длинные светлые волосы по всей кассе, дремлет такая же маленькая девушка. Повсюду мокрая листва. Под тяжестью небесной воды тёмные ветки вяло свисают, так и норовя достать до самой земли. Если хорошенько присмотреться, то можно заметить, как в общий поток дождевых нитей незаметно вклиниваются капли с деревьев и кустов, потревоженные ветром и собственным весом. Под деревьями — сонные, уже почти полностью лежащие цветы. Их обычно яркие листики хмуро сливаются с окружающим пейзажем. Под цветами — помятая трава, сияющая на проблесках солнца. Сегодня мы не идём в парк. Бредём по соседским улицам, доходим до торгового центра, сворачиваем к спальным районам. Грина, всё ещё ворчащая, немного взбадривается. Я несколько раз глажу её. Мы заходим в пекарню. На пару секунд я замираю. Вдыхаю этот особенный запах, осматриваю привычные столики. Всё такое до жути знакомое, что я ничего не узнаю. Лишь пару секунд. А потом я уверенным шагом направляюсь к кухне. Залезаю в шкаф и достаю оттуда небольшой кулёк. В нём — булочки с маком. Для Лилии. Не позволяя себе остановиться, я, не разворачиваясь, вылетаю из здания. Когда на улицах появляются разноцветные зонтики — люди проснулись и пошли на работу, — я достаю телефон. Так и не успокоившийся дождь сразу же заливает его. Из-за капель экран немного глючит и пару раз реагирует на мои движения неверно, но я не спешу прятать его от непогоды. Искать SMS-ветку с Суровым недолго: она первая из тех нескольких, что вообще есть. Буквально пара сообщений: «Машина нужна завтра утром. Пиво есть, всё как договаривались», чуть ниже слева: «Ок. Звякни, как подогнать». Я несколько раз перечитываю эти четыре предложения, потом выхожу на главный экран. Там, на фоне тёмного корабля и волн, среди других иконок, нахожу зелёную трубку. Зажимаю экран, выбираю «вставить» и ещё недолго рассматриваю появившийся номер. Разговор выходит коротким. Несколько сонных возмущений, одно чертыханье и названный адрес. Из-за мокрого экрана у меня так и не получается отключить звонок самому, так что к нашему общению добавляется ещё и одно оскорбление. Телефон совсем промок. Точно перестанет работать. Когда мы возвращаемся домой, улицы уже совсем ожили. Одетые в чёрно-белые костюмы, почти бегущие, люди тонут в своих зонтах, чуть ли не врезаясь друг в дружку. Пассажиры машин насмешливо следят за этим из своих уютных салонов. Между ногами снуют дворняжки. Меня, мокрого и медленного, с такой же собакой, окружают взгляды. Когда мы доходим до подъезда, Грина сразу же бежит под козырёк. Я её импульсу не поддаюсь: торопиться некуда. Звякает связка ключей. Пищит домофон. Хлопает дверь. Щёлкает кнопка вызова. Шумит спускающийся лифт. В кабинке играет успокаивающая незатейливая мелодия. Довольная, что мы вернулись домой, овчарка радостно машет хвостом — туда-сюда-туда — и крутится около двери. Несколько секунд я просто смотрю на эту умильную картину перед собой, улыбаюсь, а потом обнимаю Грину. Чешу ей уши, глажу спину, стряхивая капли воды. Долго смотрю в её глаза и наконец нажимаю на дверной звонок. Заходя в лифт, я слышу, как Глеб открывает дверь, и успокаиваюсь. В кабине я достаю из пакета сменную одежду. Мне нужно выглядеть достойным работником «Ларапинты». В конце концов, сосед по квартире так и не звонит, ничего не спрашивает, и от этого мне даже легче. Сидя на ступеньках первого этажа, я вслушиваюсь в звуки улицы, ожидая, когда подъедет Суровый, но шум автомобиля я не слышу ещё долго. Только равномерные удары капель о сливную трубу. Когда машина с шумом тормозит напротив меня, с другой стороны подъездной двери, я дёргаюсь, вылетая из мутных мыслей. Желая вернуться в реальность, я резко дёргаю головой из стороны в сторону, как герой мультика, но вместо желаемой ясности получаю лишь головокружение. Выйдя из подъезда, я вижу старенькую, но всё равно прекрасно выглядящую чёрную Toyota Comfort. На водительском месте — Эдуард Бад, сонно глядящий куда-то через лобовое стекло и даже не повернувшийся в мою сторону. Я ожидаю, что мужчина переведёт на меня взгляд, когда я подойду ближе, но он так и не реагирует. Мне приходится пару раз постучать по боковому стеклу, привлекая его внимание. Водитель даже не дёргается. Наконец он всё так же лениво смотрит на меня, резко дёргает шеей, видимо разминая, и, жестом отгоняя меня от двери, наконец выходит. И только тут, наблюдая за его неловкими попытками аккуратно вылезти из машины, я понимаю, что он уже успел выпить с утра пораньше. Сразу же становится страшно. Ему нельзя за руль. Он же может убить Лилию! Я уже собираюсь высказать своё беспокойство вслух, но мужчина, громко схаркнув на колесо собственного авто, меня перебивает: — Где бухло? Недовольно хмурясь, он несколько раз обводит взглядом пространство вокруг меня. В конце концов, не найдя того, что ему нужно, он вскидывает раздражённый взгляд на моё лицо. Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, потом я утыкаюсь в машину за чужой спиной. — Вам нельзя водить в таком состоянии. Вновь взгляд на собеседника. Мужчина недовольно кривится. — Не доверяешь моему опыту? Да я вожу дольше, чем ты живёшь! На его лице — красные пятна. Весь он вызывает липкие противные чувства: суженные глаза, сморщенный нос и мокрые губы. Язык бьётся о зубы. Я внимательно осматриваю Эдуарда ещё пару раз, прежде чем повторить: — Вам нельзя за руль. Суровый, конечно, бесится. Долго кричит, пытаясь убедить меня, что он профессионал. Выдаёт несколько известных матерных слов, а за ними — не столь известные. Кричит громко. Рот открывает так широко, что слюни долетают даже до окон первого этажа. Задирает кулак, угрожая. В чувствах бьёт себя по груди, что-то доказывая. А в конце с силой разворачивается на пятках, оказываясь лицом к машине, и, подчёркивая, что разговор окончен, снова смачно харкает. Сгусток слюны приземляется на колесо, около своего собрата. — Чего сказанул! А? Ну, молокосос! А я тут!.. Да что б!.. Мужчина поворачивается ко мне, уже когда наполовину забрался в салон авто. — Добирайся пешком! И показывает средний палец. Я эту тираду не перебиваю. Пускать Сурового за руль не хочется. Рисковать жизнью Лилии не хочется. Отвечать за его жизнь не хочется. Убьёт и себя, и её. Но когда водитель уже полностью усаживается, приходит осознание, что он — единственная возможность получить автомобиль. Тем более прямо сейчас. Я быстро кидаю взгляд на включённый экран телефона. Нет, день уже выбран. Никаких переносов. Я успеваю высказать свой аргумент раньше, чем у машины захлопывается дверца. — Но Вы лишаетесь сорока пяти бутылок Irish style. Восемь слов. И мгновенно замершее чужое тело. Пара минут молчания, следом — тихое невнятное бурчание и несколько эмоций в секунду на одном лице, искусанные губы и нервный взгляд то на руль, то на меня. В конце концов, Суровый ставит ноги обратно на асфальт. Осматривает сначала машину, потом, уже дольше и более тщательно — меня. Чешет руку, облизывает губы. И произносит одно слово: — Где? Я молча разворачиваюсь обратно к подъезду и достаю ключи. Эдуард мне не доверяет, но, хоть и излишне медленно, всё же за мной идёт. Когда мы заходим внутрь, мужчина начинает подниматься по лестнице, видимо решив, что алкоголь у меня в квартире, но я вместо того, чтобы пойти вверх по ступенькам, сворачиваю немного влево. Замечая это, Эдуард спускается обратно. Под лестницей — небольшая дверь. Я поясняю: — В подвал. Суровый долго старается сфокусировать пьяный взгляд на двери, потом грубо посмеивается и отрицательно качает головой. — Ты за кого меня держишь? Думаешь, я вот так спокойно сам зайду туда, а ты меня тихонечко там того? Мужчина крутит указательным пальцем у виска и немного отходит назад. Я его игнорирую. Прохожу мимо двери, пропадая в тёмном углу. Там наискосок стоит чей-то большой велосипед. Аккуратно, насколько позволяет цепь, я отодвигаю его в сторону, стараясь не уронить, и вытираю пыльные руки о джинсы. Затем поднимаю мешок, скрывающий ящики, и ногой выталкиваю их на свет. В самом верхнем, полупустом, брякают несколько бутылок — недовольные, что их потревожили. Выставив алкоголь на обозрение мужика, аккуратно сворачиваю мешок и кладу его обратно в угол, возвращаю на место велосипед и вновь вытираю руки о джинсы. Суровый кидает на меня подозрительный взгляд: он старается казаться серьёзным, может, даже пугающим, но блестящие глаза и расслабленные губы выдают его с потрохами. Трясущимися руками мужчина снимает один ящик с другого, желая убедиться, что бутылки стоят в каждом из них. — Почему в этом ни хрена нет? Он резким движением указывает на третий, когда-то верхний, ящик, в котором теперь уже валяются, перекатываясь от одной стороны к другой, пять бутылок Irish style. — Ты чё, выжрал моё бухло? Видя, как собеседник начинает снова закипать, я спешу всё прояснить. — В один ящик вмещается двадцать бутылок, если они по ноль пять. Я купил сорок пять штук. И сразу же добавляю, боясь новых недовольств: — Это всё, что было в магазине. Вру, но это неважно. Суровый сначала сверлит меня взглядом, насколько это возможно в его состоянии, потом наклоняется над «товаром», берёт одну бутылку, долго крутит её в руке, рассматривая, и наконец впервые за эту встречу радостно спрашивает: — Дорогое, да? И насмешливо констатирует: — В копеечку ту ещё влетело! Я не отвечаю. Ещё немного полюбовавшись полученным и что-то довольно пробурчав, Суровый, не поднимая на меня взгляда, достаёт из кармана шорт ключи и перекидывает их мне. Не ожидав этого, я реагирую слишком поздно, и те падают на пол. Спешу поднять их и ловлю на себе осуждающий взгляд. Но вслух мужчина свои мысли не высказывает. — Не вернёшь машину или вернёшь не в идеальном состоянии… Он не договаривает, но этого и не требуется. Я киваю. И спешу выйти на улицу. Оказавшись на свежем воздухе, я делаю глубокий вдох и не менее сильный выдох, освобождая лёгкие от пыли и наполняя их чистым кислородом. Повертев в руке связку, медленно подхожу к машине. Да, не то, что я хотел. Ещё раз взглянув на ключи, нажимаю на тот, который, по моему мнению, отвечает за сигнализацию. Слышится громкий пищащий звук. Я дёргаю за ручку, но та не поддаётся. Ещё раз. И ещё. Но ничего не меняется. Я нажимаю на другую кнопку. На этот раз писк повторяется дважды, и дверь наконец открывается. Я захлопываю её, аккуратно усевшись на водительское место, всовываю ключ зажигания, кладу руки на руль и, смотря в окно на дорогу, глубоко вдыхаю. Что ж, пора учиться водить. Затея управлять машиной самому ужасна со всех сторон, как ни посмотри. Одновременно с этим идея пускать за руль человека в нетрезвом состоянии кажется ещё хуже. Просить знакомых, даже если чудом окажется, что у тех есть права, в планы тоже никак не вписывается. Нет времени ждать, нет сил всё объяснять, да и в замысел никак не входит. Но назад я уже не отступлю. В любом случае не сейчас. Я нащупываю рукой в кармане штанов телефон, назойливо убеждаясь, что он со мной, и выдыхаю. Пора вспоминать, что мне показывал Григорий Павлович. Пристегнуться, повернуть ключ, включить фары. Выжать сцепление, включить первую передачу, перевести вниз рычаг. И наконец, плавно отпуская сцепление, вдавить педаль газа. Чётко, как по командам, я выполняю все действия. Пристегнуться, повернуть ключ, включить фары… Выжать сцепление, включить первую передачу, перевести вниз рычаг, плавно отпустить сцепление… На последнем пункте я лажаю. Машина глохнет. Чёрт! Поворачиваю ключ и, чуть погодя, завожу машину снова. И ещё раз. Выжать сцепление, медленно надавить на газ… Автомобиль на мои действия отзывается громким рокотом и недовольным жужжанием. Звук такой, будто я разогнался до максимальной скорости, но на самом деле я так и ни на метр не сдвигаюсь. Пытаюсь нажимать на газ не так сильно, а сцепление отпускать быстрей. Минуты через четыре я каким-то образом умудряюсь найти нужное сочетание, и машина медленно трогается с места. Ехать быстро — страшно. Пользуясь моментом, пока на дороге пусто, пытаюсь немного разогнаться и включить вторую передачу, потом третью. Стараюсь отпускать сцепление медленно, аккуратно, но машину всё равно немного трясёт. Пятьдесят-шестьдесят километров в час — достаточная для меня скорость, и я стараюсь не разгоняться сильней. Когда на дороге появляются другие автомобили, становится не по себе. Игнорируя напряжение во всём теле, я раз за разом беспокойно смотрю, как машины одна за другой на всей скорости обгоняют меня. Сворачивая на перекрёстке, я запоздало включаю поворотник, когда в нём уже нет нужды. Адекватно осознавая свои водительские способности и понимая, что мне ни в коем случае нельзя ехать по главным улицам города, я напрягаю мозги, вспоминая все небольшие дороги. Ехать по прямой несложно, справляться с поворотами, когда рядом почти нет других машин, тоже, так что до самого прибытия в пункт назначения я волнуюсь только по двум поводам: на пути могут встретиться камеры и на пути может встретиться полиция. Второе особенно страшно. Когда до Дома остаётся совсем чуть-чуть и все повороты заканчиваются, я позволяю себе немного разогнаться. Наверняка меня там будут встречать, а это значит, что я не могу подъезжать к зданию на второй скорости. Нельзя вызывать подозрений. Тормозить, безусловно, намного проще, чем газовать. Максимально сосредоточившись, я пытаюсь остановиться у обочины, и мне хочется верить, что со стороны это выглядит нормально. Всё выключив, вернув машину в состояние покоя и в самом конце вытащив ключ, я ненадолго прикрываю глаза, собираясь с силами. Глубокий вдох. И широкая улыбка. Выходя из авто, я стараюсь казаться бодрым и дружелюбным, хотя, даже если меня и ждёт кто-нибудь при входе в Дом, то с этого ракурса он меня всё равно не видит. Но зато меня видит Дом. Я почти физически ощущаю все эти сотни пар глаз, неотрывно следящих за каждым моим движением. Из каждого маленького окошка, что выходит на эту сторону, из-за каждого куста, из-под листвы Дуба — Дом всегда пристально следит за своими посетителями. За каждым, кто оказывается на его территории. Немного стопорясь перед воротами, я сначала просто толкаю калитку рукой, проверяя, заперта ли она, а потом дотрагиваюсь до звонка. На улице всё так же тихо. Но внутри раздаётся громкий звон. Он сигналит трижды, несмотря на то, что на кнопку я нажал один раз. Три долгих трели сообщают всему Дому, что пришёл посетитель. Собирают группки любопытных. Те, кто оказывается пошустрей или, может, удачливей, занимают места на широких подоконниках. Другие же расползаются по стенам первого этажа, ожидая и надеясь, что посетитель зайдёт внутрь. Некоторые, изворотливые, шустрые и самые любопытные, выбегают на улицу. Через пару минут по импровизированному подиуму между детьми и подростками, тяжело отчеканивая каждый шаг, проходится Мистер Кросби. Директор хмурый, уставший, недовольный всеми этими группировками-зрителями, но лицо его не выражает ровным счётом ничего. С маской серьёзного безразличия он идёт нарочито медленно и преувеличенно важно, как лев в окружении зайцев. Несколько работниц и охранник, которые оказываются около входной двери раньше Кросби, расступаются, позволяя руководителю пройти вперёд. До ворот он доходит один. Открывает лично. Оказываясь напротив, директор быстрым, почти незаметным движением глаз проходится по мне. И, разумеется, не узнаёт. Страдая прозопагнозией, более известной как лицевая слепота, директор никогда не мог запомнить подопечных. Вначале, я помню, мы думали, что все эти сложные слова — не более чем отговорка, умное обоснование того, что в обществе называется «ему на вас начхать». Я всё ещё допускаю этот вариант. Возможно, не будь я сейчас с перекрашенными, да ещё и отросшими волосами и в идеально выглаженной рубашке, Кросби было бы легче меня вспомнить — всё же я был центром всеобщего внимания… Под конец. Но сейчас на мне нет ничего даже похожего на то, что я носил в Доме, и всё тело скрыто под одеждой. Глазу не за что зацепиться. По крайней мере, так кажется мне. Больше директор ничего не делает — ни протягивает руку, ни здоровается. Ждёт объяснений. Я ёжусь, ощущая себя будто снова в его кабинете. Боясь, что он сумеет вспомнить меня по голосу, я пытаюсь говорить на несколько тонов ниже, немного с северным акцентом. — Доброе… рый день. Я легонько киваю в знак приветствия. — «Ларапинта». Приехал поздравить победительницу. Я широко улыбаюсь, насколько это уместно. Мистер Кросби ничего не отвечает. Он долго молчит, будто вообще не понимает, о чём речь. Мы без слов смотрим друг на друга явно дольше нужного, и я начинаю нервничать. Проскальзывает мысль, что стоит сказать что-то ещё. Вполне возможно, мужчина просто-напросто забыл о том, что сегодня к нему должен приехать представитель компании — организатора конкурса «Яркий мир». Может, что куда хуже, директор и вовсе не прочёл моё сообщение. Второе предположение заставляет меня ещё раз поёжиться. Если это так, то ситуация становится сложней. Придётся пересказывать текст липового письма устно. Не факт, что он будет таким же убедительным, хотя я и подошёл к написанию тщательно, вроде как изложив все нюансы. Но вслух всё будет не так. В конце концов, Кросби, будто что-то подытоживая, выдаёт лишь одно слово: — Да. Он делает шаг назад, пропуская меня на территорию, и сразу же, как только я переступаю через эту невидимую простому человеку линию миров, захлопывает тяжёлую дверь. Снова быть тут странно. Каждый шаг отдаётся звуком щебёнки, а та — воспоминаниями. Я делаю вдох и тут же откашливаюсь. Уже успел отвыкнуть от Его воздуха. Я успеваю пройти шага четыре, прежде чем Мистер Кросби обгоняет меня, снова оказываясь во главе импровизированного войска. Он идёт медленно, не оборачиваясь. Мне приходится немного замедлиться, чтобы подстроиться под темп попутчика. — Вы можете ещё раз объяснить, почему результатов конкурса на вашем официальном сайте ещё нет, но вы уже увозите победителя? Мужчина так и не поворачивается ко мне. — На сайте результаты будут уже завтра. То, что мы хотим увидеть победительницу сегодня… Отчасти это просто-напросто связано с работой сайта. Требуется время, чтобы составить и опубликовать все списки участников, приложить к каждому имени подходящий рисунок, ничего не перепутав. А потом нужно ждать, пока это всё прогрузится. Победитель уже определён, время, которое было отведено для проверки работ, истекло — зачем же тратить время, ожидая, пока ответственный за сайт закончит оформлять список? Но, кроме того, насколько я знаю, ранняя встреча с победителем назначена ещё и потому, что руководство не хочет связываться с теми, кому не понравятся результаты. Знаете же, как всегда бывает: проигравшие всегда пытаются оклеветать победителей. Обязательно найдётся тот, кто будет недоволен и начнёт требовать, чтобы именно его включили в список победителей. У нас же выигравшие выбираются голосованием, и при этом проголосовать может кто угодно. Но всё равно многие думают, что всё куплено. Ведь не видно же сразу, у кого сколько голосов! Иронично, что именно для того, чтобы голоса не были специально накручены, так и делается. Как правило, если человек видит, что у участника N больше всего голосов, он за него и голосует. Или, напротив, голосует за того, у кого голосов меньше. Или увидит N, что у него мало голосов для победы, и начнёт всех вокруг подталкивать голосовать именно за него. В общем… Людям никак не угодишь. А начальству разбираться со всем этим не хочется. Если завтра разгорятся скандалы, от них не избавиться. А так можно будет развести руки в стороны и сказать: «А мы ничего теперь сделать не можем, у нас победители уже получили призы. Простите-извините». Я, конечно, надеюсь, что ничего подобного не будет, детский конкурс всё же… А вообще… Я пожимаю плечами, хоть Кросби этого и не видит. — Я же просто водитель. Мне сказали забрать и привезти. Я не очень хорошо разбираюсь в таких нюансах. Последние предложения я стараюсь говорить немного небрежно, будто шутя, но при этом так, чтобы у директора не появилось сомнений в том, что всё именно так, как я сказал. Не нужно, чтобы он решил как-нибудь проверить правдивость моих слов. Кросби ничего не отвечает — наверное, это хороший знак. Когда мы доходим до крыльца, скрываясь от глаз из окон под козырьком, мужчина останавливается, разворачиваясь лицом ко мне и так и не дёргая ручку. — Воспитанница, которая, по вашим словам, выиграла… Я не думаю, что она подходит для этой поездки. Я, признаться, вообще был, мягко говоря, крайне удивлён, увидев именно её имя в письме вашей компании. Если бы не это письмо, я бы никогда даже не предположил, что она могла участвовать в чём-то подобном! Какой ахтунг! И она выиграла! Она!!! Нет, ну, Вы скажите, признайтесь: это шутка? Как такое могло!.. Я, пожалуй, теперь даже сожалею, что не следил за этим мероприятием: уж больно интересно, что такого могла нарисовать такая, как она. Нет, это ошибка! С каждой новой фразой лицо Мистера Кросби становится всё более хмурым и сморщенным. Он говорит очень эмоционально, его тело напряжённо сжато, а слова — размыты, но они дают надежду на то, что я не ошибся. Игнорируя недовольство директора, я обращаю внимание на другое, желая убедиться в своей догадке. — А кто тогда отвечал за сбор и отправку работ? Кросби в ответ ещё больше сдвигает брови и кидает на меня крайне раздражённый взгляд — ему явно не по нраву моё равнодушие к его словам. Впервые за всё время он позволяет себе лишнее движение и небрежно поднимает руку, отмахиваясь. — Воспитательницы. Но те, кто постарше и посообразительней, в общем-то, могли и сами всё сделать. У нас неплохой компьютер в библиотеке. И им может пользоваться каждый. Я давлю внутри себя смешок, вспоминая вышеуказанную технику. Компьютер в целом, и правда, неплохой, но Интернет на нём ни к чёрту. Вдобавок ко всему, добраться до него всегда было нереально. Прикрепить на что-либо в Доме пометку «пользоваться может каждый» равносильно тому, как кинуть свежую тушку перед шакалами. Но ответ директора меня радует. Никто толком не следил за отправленными работами, а значит, никто и не сможет точно сказать, участвовала Лилия в конкурсе или нет. В Доме ничего не меняется. На какое-то мгновенье между мной и Мистером Кросби повисает тишина, после чего он возвращается к своей основной цели разговора. — Та ученица — слепая. Кросби делает многозначительную паузу, и до меня запоздало доходит, что нужно удивиться. Расширяя глаза и несильно приоткрывая рот, я надеюсь, что моя реакция выглядит правдоподобной, а не комичной. — Слепая? Я ожидаю, что мужчина кивнёт, но он, так и не шелохнувшись, сухо выдаёт короткое «да» и кривит губы. — Понимаю Ваше удивление. Вы правы, её вообще не должно тут быть. Она у нас на передержке, временно. Родители погибли в аварии, родственников нет… Но, сами понимаете, она не может жить среди других — зрячих — детей. Скоро её должны перевести в специализированное учреждение. Но эта морока с документами!.. Мужчина говорит спокойно и по сути, но меня в его словах что-то задевает. Какая-то пренебрежительность. Он откашливается, очевидно осознавая, что ушёл от темы. — Слушайте… Отправлять на экскурсию слепого… Тут Кросби отвлекается, переводя взгляд в сторону кустов, — по ходу, понимая, что у тех есть уши. Я вижу, как он приоткрывает рот, чтобы шугануть ребятню, но потом под еле слышимое «А-а-а» разворачивается обратно ко мне, видимо мысленно махнув рукой на любопытных. — Я никому не называл фамилию победителя. У нас есть достаточно хороших художников, я Вам их покажу, и Вы сможете выбрать любого, кто Вам понравится. Или, если Вы доверяете моему мнению, я сам назову того, кто, на мой взгляд, достоин награды. — Вы видели их работы? — Нет. Как я и сказал, я не занимался этим конкурсом, но я, как директор, всё же примерно знаю самых талантливых воспитанников нашего детского дома. После этих слов Кросби замолкает, скорее всего ожидая, что я кивну или скажу что-то в знак своего согласия, но я лишь натягиваю уважительную улыбку. — Простите, но, несмотря на… новые факты, я всё же вынужден забрать именно Лилию. Мои слова директору не нравятся. Он ещё сильнее хмурится — я буквально вижу, как его поглощает раздражение. — Вы действительно считаете это хорошей идеей? — Я просто следую указаниям. Поймите: я не хочу, чтобы меня уволили. Мистер Кросби выражения лица не меняет, но ничего не говорит. Ещё пару секунд он смотрит на меня и в конце концов опускает взгляд, видимо так и не найдясь с ответом. — Подождите здесь. Кросби скупо кивает, лицо его опять спокойно. Он даже натягивает слабую улыбку. Я отвечаю такой же. Нажав на ручку двери, он ненадолго исчезает в темноте здания. Я ловлю себя на мысли, что как-то это некрасиво — оставлять посетителя около входной двери, но сразу же одёргиваю себя. Дом не любит чужаков. Незнакомцу действительно будет лучше при входе, около двери, чем на первом этаже, под пристальным вниманием сотни глаз и шёпотом сотни голосов. Они возвращаются почти сразу же. Первым, разумеется, выходит Мистер Кросби. Справившись с эмоциями, он опять излучает спокойствие и рабочую серьёзность. Следом за ним идёт высокий подтянутый мужчина, лет тридцати с хвостиком. Держась за его руку, последней появляется Лилия. Заметив её, я позволяю себе улыбнуться. Все трое встают напротив меня. — Это Дмитрий. Кросби указывает на темноволосого мужчину позади себя. Тот широко и искренне улыбается, кивая в знак приветствия. Я киваю в ответ. Мужчина кажется добродушным, дружелюбным, но меня напрягает сам факт того, что он здесь находится. И следующие слова директора оправдывают мои переживания. — Он сопровождающий. Я нервно перевожу взгляд с Дмитрия на Мистера Кросби. Шея покрывается потом. — Сопровождающий? Директор в ответ странно смотрит на меня — только приподнятой брови не хватает. — Разумеется. Я же не могу отпустить десятилетнего ребёнка без присмотра. В идеале я сам должен с ней ехать. К сожалению, загруженность не позволяет мне этого сделать, так что вместо меня поедет Дмитрий. Меня охватывает паника. Я даже не подумал, что с нами поедет кто-то ещё! Чёрт! А это же было так очевидно! Я рвано выдыхаю, грудь сжимается так, что невозможно дышать. Меня буквально накрывает волной, становится трудно смотреть — перед глазами всё расплывается. Страх. Первородный, в ужаснейшем из его проявлений. Он охватывает меня, не позволяя ни шевельнуться, ни что-то сказать. Это не по плану. Что делать? Они ждут. Директор, Лилия и он. Я, кажется, бледнею настолько сильно, насколько это в состоянии сделать человеческая кожа. Под водой очень холодно, пальцы рук коченеют, и я окончательно перестаю их чувствовать. Несмотря на всё, во рту сухо. Я пытаюсь сглотнуть, облизываю губы, но ничего не помогает. Я всё думаю о том, что нельзя терять лицо. Улыбайся, не позволь им заметить перемены в своём поведении. Я ловлю себя на том, что слишком долго смотрю на сопровождающего. Мне хочется, чтобы он вообще меня не видел, не запомнил. Не показывать глаз, не показывать лица, надеясь, что из-за лучей солнца я останусь лишь силуэтом. И для него, и для остальных. Я с горечью сожалею, что дождь закончился. Он бы скрыл меня. Сбежать. Вот чего хочется сильней всего. Но разве это уже возможно? Меня видели. Меня видели! И это, по всей видимости, главное, из-за чего я лишь рефлекторно отставляю ногу назад, но так и не сдвигаюсь ни на дюйм. Волны сильные. Толкают и толкают, мне кажется, что я вот-вот не справлюсь и упаду. И я впервые не знаю, что делать. Мне страшно. Я вдруг оказался в ужасной ситуации, выхода из которой нет. Я не могу уйти. Не могу передумать. Не могу забрать свои слова обратно. Не могу настаивать на том, чтобы мы с Лилией поехали вдвоём, не вызвав подозрений. И не могу поехать к Шару. Не могу поехать в город. Не могу не поехать. Это чёртов тупик! Любое моё решение безнадёжно. Всё это время я, наверное, действительно не задумывался о том, что делал и насколько это серьёзно. Я просто хочу увидеться с сестрой. Но теперь у меня отбирают эту возможность. Отбирают, когда я так близок! И вместо этого… Что? В голове лишь раз за разом крутится один и тот же чёртов вопрос: «Что делать?», а за ним наступает долгое весомое молчание. Я указываю Дмитрию в сторону машины, так и не сумев выдавить из себя ни единого слова. Рука трясётся — из-за резкого погружения в ледяную воду — так что я спешу её спрятать. Лилия, также ничего не говоря, идёт вниз по лестнице следом, ведомая чужими руками. — Я Вас уверяю: это отвратительная идея. Мистер Кросби, щурясь, медленно наблюдает за удаляющимися силуэтами. С отвращением. Не явным совсем уже слишком, натренированным скрываться от всех, но очень знакомым тем, кто жил в Доме. Слишком знакомым. Меня он не расстраивает — злит. — Это сюр. Полнейшая глупость. Директор умудряется сказать эти ядовитые слова так спокойно, будто просто отмечает, какой солнечный сегодня день. — Она выиграла. Она и должна ехать. Я стараюсь звучать равнодушно-профессионально, но голос под конец всё же немного срывается. Мужчина смотрит на меня так, будто сомневается в моей адекватности. — Она слепая. Затем он выделяет сильней: — Слепая. И потом продолжает: — Она ничего не увидит. На кой ей ехать в город? Туда едут, чтобы посмотреть красивые места, ознакомиться с достопримечательностями… Но ведь она ничего из этого не сможет! Кросби выкрикивает так громко! Вовсе не заботясь о том, что девочка — объект обсуждения — не отошла ещё и на три метра от нас. Я беспокойно оглядываюсь. Лилия никак не реагирует. Не поворачивается, не останавливается, и, я уверен, даже в лице не меняется. Но я также уверен, что она всё слышала. Я чувствую, как через водный слой пробивается ярость, и не срываюсь на собеседника лишь потому, что говорить всё ещё почти невозможно. В воде двигаться трудно, а из-за холода тело окаменело. Мне страшно. Мне обидно, и я зол. — Неважно. Давайте следовать правилам. Я пытаюсь надавить на единственное, что, как мне кажется, может послужить достаточной аргументацией для такого, как Кросби, — на строгое следование уставу. Директор в ответ щурится, переводя на меня недовольный взгляд. В его глазах мелькает что-то новое, будто старое воспоминание потревожило память, и я с ужасом успеваю подумать, что он меня всё-таки узнал. И без того тяжёлое дыхание прерывается. — Хорошо. Спокойное, властное слово — будто решение о помиловании. Кросби разворачивается медленно, уходит, так больше ничего и не сказав. Я не сдвигаюсь с места ещё несколько долгих минут после того, как за мужчиной захлопывается тяжёлая дверь, будто боясь, что он вот-вот вернётся. Когда я наконец решаюсь подойти к машине, ноги совсем не слушаются. Онемев, они с трудом удерживают меня даже неподвижного. Мозг судорожно шумит, и шум этот басом отдаётся в висках. Что делать? Боясь шевелиться, я в страхе смотрю на «Тойоту». Около неё, о чём-то беззаботно болтая, стоят Лилия с Дмитрием. С Дмитрием. Тот, улыбаясь, что-то поддакивает смеющейся девочке. И эта счастливая, весёлая картина пугает меня до смерти. Я прикрываю глаза, но холодные потоки сразу же прибивают веки, не позволяя их поднять. Сердце болит от слишком частых ударов. Всё не по плану. Всё не по плану! Я с трудом делаю первый шаг, почти скатываясь по небольшим ступенькам. Чувствую, что ноги совсем не слушаются. Паника в голове требует как можно скорее бежать. При каждом вдохе тело заполняет ледяная вода, заставляя захлёбываться, кашлять, пытаясь избавиться от неё, клокочущей в горле. Когда до Дмитрия с Лилией остаётся всего ничего, я стараюсь натянуть улыбку, но мышцы сводит судорогой. Стараясь ни на кого не смотреть, я залезаю на водительское. Сразу же за мной в машине устраиваются и Дмитрий с Лилией. Они оба садятся на задние сиденья: девочка — за мной, сопровождающий — справа от неё. Я замечаю, как мужчина тянется, чтобы помочь Лилии пристегнуть ремень безопасности, но та лёгким жестом его останавливает и проделывает всё самостоятельно. Только когда по салону проносится тихое «щёлк», сообщающее, что у неё всё получилось, Дмитрий распрямляется, удобно усаживается и протягивает руку к собственному ремню. Я делаю то же самое. Всё так же не глядя на пассажиров, я стараюсь завести машину. В голове плеск волн, я делаю всё на автомате, сам ничего не осознавая. Тронуться с первого раза не выходит. Я паникую и боюсь поворачиваться в сторону Дмитрия. Пытаюсь ещё раз — и опять безуспешно. Невыносимая паника. Сердце разгоняется до пределов. Параноидально кажется, что нужно что-то сказать: ведь я не произнёс ни слова за всё время. Наконец у меня выходит сдвинуть машину с места. Медленно, слишком резко. Я пересекаю двойную сплошную, отвлекая взгляд на скорости. Спина горит от пристального взгляда попутчика. Холодный пот на шее вызывает мурашки. Я заставляю себя быстро обернуться на пассажиров, когда наконец более-менее справляюсь с управлением. Борясь с болью в мышцах лица, я натягиваю улыбку. Делаю виноватый взгляд и молюсь, чтобы никто из них не заметил моего настоящего состояния. — Простите, только недавно сдал на права. Мои слова явно не нравятся Дмитрию. Он сильно хмурится, опасливо поглядывая на дорогу, а потом с всё таким же беспокойством переводит взгляд на Лилию. — И Вас действительно допустили до такого ответственного дела — поездки с ребёнком? Мужчина старается не быть грубым, но я всё равно улавливаю его возмущение. Смотря на него через зеркало заднего вида, я вижу сжатые густые брови, тёмные глаза, перебегающие от Лены к окну, и широкие напряжённые плечи. Страх. Мгновенно возвращая внимание на дорогу, я судорожно цепляюсь взглядом за разделительную полосу, как за спасательный круг. — Простите. Я не знаю, что ответить. Нужно какое-то объяснение, но у меня его нет. Сердце стучит всё так же бешено. Закоченев, руки напрочь примерзают к рулю. Машина так и не разгоняется свыше пятидесяти километров в час. — Я лишь выполняю приказ. Отговорка кажется мне убедительной, но мужчину это, конечно, ни капли не успокаивает. — Я буду ехать медленно и, разумеется, очень внимательно. Обещаю, вы в безопасности. Дмитрий так ничего и не отвечает. В салоне воцаряется долгое тяжёлое молчание. Оно душит, заставляет сгорбиться под собственным весом. Тело судорожно сжато, но я, борясь с этим, пытаюсь сделать несколько глубоких вдохов. Нужно успокоиться. Господи, нужно успокоиться! Я не знаю, куда мне направляться. Наивно полагая, что будет достаточно запомнить только дорогу к полю, сейчас я вынужден ехать наугад. Понимая, что у меня нет возможности всё время проезжать по спальным районам, я всё же позволяю себе первое время не сворачивать на главные улицы. Надо хоть немного прийти в себя. Хватит паниковать! Что вообще произошло? День начался так спокойно… Я был уверен, что это уже конец. Как… Чёрт, когда всё опять пошло!.. Тихо. Тихо. Нужно успокоиться. Что делать? Куда мне, чёрт возьми, ехать?! Я делаю ещё один вдох и кидаю взгляд в зеркало заднего вида. Дмитрий, всё такой же напряжённый, что-то печатает в телефоне. Господи, лишь бы это «что-то» не касалось меня! Лилия, нервно елозя на месте, то и дело ощупывает всё вокруг: спинку моего сиденья, окно, ремень сопровождающего. Меняя руки, она, тем не менее, одной из них всегда крепко сжимает собственный ремень безопасности. Её глаза сильно зажмуриваются, стоит мне немного набрать скорость. Всё это вызывает у меня дополнительное чувство тревоги, и я спешу перевести взгляд обратно на дорогу. Мы едем медленно, стрелка спидометра указывает чуть ниже сорока. Я успокаиваю себя, объясняя такую скорость тем, что мы едем по жилому кварталу. Но потом уже так не получится! Я стараюсь не думать об этом. Низкая скорость выигрывает время для придумывания плана, но ничего адекватного в голову не лезет. Я не могу ехать к Шару. Сомнений в том, что Дмитрий в курсе того, что главный приз — поездка в столицу, разумеется, нет. Действительно поехать в город? Но где взять жильё, экскурсовода, питание? Как вообще ехать по трассе? У меня нет ни прав, ни опыта вождения. Я старательно игнорирую навязчивые мысли о том, что нас могут остановить или, что куда хуже, я могу убить всех нас, но пожирающая паника, само собой, никуда не исчезает. — Почему мы не выезжаем на дорогу? Голос Дмитрия звучит спокойно и тихо, но я всё равно дёргаюсь от неожиданности. Только спокойствие. — Я просто сокращаю путь. Так быстрей. Я не рискую поворачиваться к мужчине лицом, полностью сосредоточившись на дороге, чтобы не сбить по случайности какого-нибудь прохожего, но всё равно натягиваю улыбку. — Да? Я всегда думал, что лучше всего ехать по основной трассе. Я не вижу эмоций Дмитрия, но голос его в этот раз звучит более расслабленно и, кажется, с искренним любопытством. Это позволяет мне немного успокоиться. Продолжая лгать, я беззаботно посмеиваюсь и кидаю «ага», будто действительно знаю, о чём говорю. — Многие так думают. Но благодаря этому такие дорожки и сокращают путь. Представляете, какой ужас был бы, разъезжай тут все эти тысячи машин? Огромные пробки под жилыми домами? Ужас! Дмитрий в ответ посмеивается. — Да уж… Не позавидовал бы я жильцам! Он ненадолго отвлекается, рассматривая невысокие многоэтажки вокруг. — И насколько этот путь сокращает время поездки? Мужчина спрашивает это, так и не отрывая взгляда от окна. Хороший вопрос! Я нездорово посмеиваюсь у себя в голове. А как долго ехать до столицы в принципе? Прожив без трёх месяцев восемнадцать лет в Доме и практически пять месяцев в его окрестностях, я понятия не имею, сколько часов требуется, чтобы доехать до главного города страны. Семь, девять? — На час? Предложение выходит вопросительным, но мужчина не обращает на это внимания. — На час? Это хорошо. Он наконец отрывается от окна, поворачиваясь к Лилии. — Значит, нам ехать всего часов пять. Это хорошая новость, да? Я не понимаю, почему он произносит это так наигранно приободрённо, но девчушку это, кажется, радует, и она впервые, с тех пор как мы сели в машину, слабо улыбается. — Да. Дмитрий в ответ кладёт руку на её плечо, будто утешая. — И водитель у нас спокойный. Повезло нам. Мне их разговор кажется немного странным, будто я что-то упускаю, что-то, что знают только они, но я выкидываю все вопросы из головы. Сейчас не до этого. Слабо, но всё же успокаивает тот факт, что теперь можно хоть какое-то время не тревожиться о необычности нашего пути. Я также стараюсь себя убедить, что Дмитрий вроде как не знает точного пути до города, а значит, у меня будет возможность ехать не туда, «куда надо», даже когда мы в конце концов выедем на большую дорогу. Это хорошо, потому что я понятия не имею, как добираться до столицы. Я даже не до конца уверен, что мы едем в нужную сторону. Всё плохо. Сердце немного успокоилось, позволяя дышать спокойней, но ледяная вода всё ещё морозит ноги и плечи. Нужно собраться. Я решаю включить радио для создания более комфортной атмосферы. Приходится сбавить газ, чтобы перевести взгляд на кнопки и при этом не потерять управление. Я боюсь, что это лишний раз обратит на меня ненужное внимание, но, к счастью, Дмитрий, если и замечает снижение скорости, то никак это не комментирует. — Включишь что-нибудь зарубежное? Меня, желающего поскорей снова начать смотреть на дорогу, эта просьба не особо радует, но я дружелюбно кидаю «конечно!» и трачу ещё полминуты на то, чтобы найти станцию с иностранной музыкой, то и дело поглядывая в лобовое стекло. Я с удовлетворением замечаю, что Дмитрий наконец понемногу расслабляется, видимо решив, что я всё же сгожусь на роль их водителя. Хорошо. Что делать? Я раз за разом пытаюсь придумать, куда ехать, но все идеи приводят к одному — к огромным проблемам. Куда бы я ни направился, в результате я приеду в полицейский участок. Сопровождающий! Как я мог это не предусмотреть! Наивный глупец! В конце концов, когда отсутствие хороших идей начинает возвращать панику, я решаю, что просто не так мыслю. Всегда есть выход. Всегда. Первое, что приходит мне в голову, — можно вернуться и сказать, что произошла ошибка. Прозвучит глупо, но Мистера Кросби эта новость явно обрадует, так что можно будет заболтать его, сыграв на эго. Прокатит? Трудно сказать. А если он захочет убедиться? Что, если и так странная ситуация со слепой победительницей покажется ему ещё более абсурдной, и у него появятся ненужные вопросы? Насколько это рискованно? Я снова кидаю взгляд через зеркало на пассажирку, сидящую за мной. Лена… Нет. Я не вернусь. Не могу рисковать. Я так скучаю… Возвращаться нельзя. Можно притвориться, что машина сломалась. Есть ли в этом толк? Нет. Это оттянет время, но ничего не решит. И, опять же, скорей только создаст лишние проблемы. Не вариант. Единственная проблема — Дмитрий. Единственная переменная, ломающая всё. Что с ним делать? Самое очевидное и лёгкое — подкупить. Но мне нечем. Двух смятых купюр — это последнее, что у меня осталось, — явно не хватит. Он — это единственная настоящая проблема. Только он может меня сдать. Только из-за него я не могу воплотить желаемое в жизнь. Чёрт! Его не должно тут быть! Что бы я ни сделал, именно Дмитрий всё испортит. Он может сдать меня полиции. Если он поймёт, что эта поездка — ложь, он сдаст меня полиции! Его не должно тут быть. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Чёрт! Всё не так, как задумывалось! Я делаю глубокий вдох, стараясь взять себя в руки. Вода поднимается, она почти достаёт до подбородка. Нет, нет, нет. Нельзя паниковать. Не сейчас. Я ещё раз прокручиваю в голове все варианты. Что делать? Что, чёрт возьми, мне делать?! Раз за разом одно и то же… Я стараюсь найти выход. Давай, думай! Чёрт! Но вариантов нет. Их просто нет! Я вляпался в какое-то дерьмо, и из него нет выхода. Что бы я ни сделал, все поймут, что это ложь. Они догадаются! Я не могу вернуться! Не могу ехать в столицу! Не могу поехать к чёртовому Шару! Я. Ничего. Не. Могу. Меня посадят. Обвинят в подделке документов. В похищении. Я смеюсь, потому что на этом фоне меня обвинят ещё и в вождении без прав. Нет. Не позволю. Мне нельзя в тюрьму. Я уже всё решил, всё придумал, всё сделал. А что будет с Лилией? Нет, нет, нет. Ни за что. Я не позволю. Не дамся. Мозг кипит. Лёгкие полностью в воде и с водой. Она выливается изо рта, но мне уже всё равно. Дыхание спокойное. Нельзя нервничать. Он мешает мне. Если бы его не было… Если его не будет, всё станет так легко! Я должен добраться до Шара. Я слишком устал. Хватит! Я больше не хочу! Единственная помеха… Что он тут забыл?! Зачем он с нами едет?! Он мешается. Его не должно тут быть. Он лишний. Ему тут не место. Придумывая план за планом, рассматривая каждую возможность, я вижу лишь одно решение. Идеальное. Я устал. Меня всё это задолбало. Хватит этих помех. Хватит! Я окидываю взглядом салон. Соседнее кресло, приоткрытый бардачок, брелоки на зеркале заднего вида. Ничего, что могло бы помочь. Чтоб тебя!.. Ладно. Ничего. Я ещё раз прохожусь глазами по машине. Что-то да должно быть. Я придумаю. Какие варианты? Что может пригодиться? Взгляд на Дмитрия. Он кажется сильным. Просто так мне не справиться. Что, что, что? Меня осеняет. Приходится проехать ещё несколько кварталов, мимо десятков суматошных прохожих, прежде чем я наконец замечаю хорошую возможность — гаражный кооператив. — Простите, а Вы точно туда едете? — Не беспокойтесь, мы просто снова срежем тут путь. Буквально четыре ряда гаражей, и мы на нормальной дороге. — Откуда Вы знаете все эти улочки? Обеспокоен. Забавно. — У меня брат раньше жил в этих окрестностях. Поверил? Неважно. Ещё немного. Грёбаные пешеходы! Приходится снизить скорость ещё больше, скидывая до десятки, ожидая, пока все потенциальные свидетели разойдутся. Пора это всё заканчивать. Пара метров — и мы останавливаемся. — Чёрт! Чтоб эти тропы!.. Кажется, что-то разрезало заднюю шину. Не чувствуете? Странно, а мне кажется, да. Минуту, я проверю. Нет, ничего страшного, у меня, если что, запаска есть. Такие неудобства!.. Простите, мне, правда, жаль, что наша поездка с самого начала такая… Выходя из машины, я включаю музыку громче. Надеюсь, Лилии нравятся эти песни. Несколько шагов — и я за багажником, потом — около заднего правого колеса. Дмитрий может видеть меня из окна. На корточки. Я должен «осмотреть колесо». Правый или левый? Я вытаскиваю шнурок. Может, оба? Нет, вдруг развяжутся. Одного хватит, он достаточно длинный. Позвать самому? Сидеть тут слишком долго, чтобы Дмитрий сам предложил свою помощь? Я стучу в окно. Жестом прошу выйти. Ну же, не отказывай мне. Конечно же, он выходит. Взгляд вниз, на колесо. — Вроде всё в порядке. Он выше меня, но дотянуться легко. Я даже почти не стараюсь. Руки вверх, накинуть шнурок на его грёбаную шею, как ошейник на пса. Затянуть резко, изо всех сил, так, чтобы тот даже не успел ничего понять. Воспользоваться моментом и скоростью, опередив его силу. Несколько звуков из сжатого горла. Музыка их заглушит. Глубокие вдохи. Сильней. Сильней! Сильней! Судорожные выдохи. Пальцы, пытающиеся чем-то помочь умирающему телу. Не выйдет. Мне нравятся его конвульсии. Жалкие попытки повернуться ко мне лицом. Ну уж нет, я не хочу смотреть на твою рожу. Никчёмный лишний компонент. Как же вы все меня задолбали. Хватит. Задержка дыхания. Он убивает сам себя. Идеально. Агональное дыхание. Я не ослабляю петлю ещё некоторое время. Когда мужчина окончательно повисает на шнурке, я открываю заднюю дверь и усаживаю его обратно в салон, стараясь, чтобы сложилось ощущение, что он садится сам. А потом я кидаю взгляд на девочку. Закинув ногу на ногу и расслабленно отпустив ремень безопасности, Лилия улыбается и качает головой в такт звучащей музыке. Она ничего не слышала. Когда я вновь сажусь за руль, девочка напрягается, вновь хватаясь за ремень, и поворачивается в сторону Дмитрия, видимо ожидая, что тот её успокоит. Но мужчина ничего не отвечает. Возможно, спустя несколько часов она догадается, что на соседнем сиденье — труп. Но мне уже всё равно. По мне пробегают тысячи мурашек, и я нервно дёргаюсь под их напором. Охваченный беспокойством, я, пользуясь безопасным моментом — пока поблизости никого нет, — поворачиваю голову назад. Лилия, немного нервная, но всё такая же тихая, прижалась лбом к прохладному стеклу. Её губы двигаются, беззвучно подпевая песне по радио. Глаза прижмурены, и, кажется, она вот-вот уснёт. Справа от неё — неподвижное тело. Расслабившись, мужчина сгорбился. Голова — подбородком в грудь. Глаза полуприкрыты. И только большие пальцы что-то быстро печатают на широком светящемся экране. — Всё в порядке? Мой вопрос звучит слегка неуместно, но я не могу промолчать. Отвлекаясь от своего занятия и поднимая голову, Дмитрий кидает взгляд в сторону девочки, убеждаясь, что с ней всё хорошо, и широко улыбается. — Да вроде. Смотря на него, я не могу сдержать нервный выдох, будто я и не дышал последнюю минуту. Мне приходится задержать на мужчине взгляд чуть дольше, чем нужно, чтобы успокоить частое сердцебиение. Так и не найдя, что ещё сказать, я просто улыбаюсь в ответ и возвращаюсь к дороге. Сердцу требуется ещё полминуты, чтобы окончательно прийти в норму. Нет. Что угодно, но только не это. Я ещё раз ёжусь от ужаса. Давая себе немного времени, чтобы привести мысли в порядок, я осматриваю окрестности. Мы немного разогнались, выехав на прямую дорогу, так что теперь пейзажи за окном сменяют друг друга куда чаще. Впрочем, сейчас всё равно особо не на что смотреть. Одни сплошные деревья: ели да сосны. Я догадываюсь, что мы заехали на окраину леса, который находится на севере от города. Кусочек лесного участка небольшой, так что скоро мы выедем на нормальную дорогу. Время поджимает. Снова смотря на разделительную полосу, я стараюсь ещё раз обдумать ситуацию, в которой оказался. Размеренное движение машины, однотонная зелень растений вокруг и даже хмурое небо успокаивают. Появляется желание приоткрыть окно и полной грудью вдохнуть прохладный воздух. Я отмахиваюсь от этой мысли, но желание всё равно не пропадает. Я опускаю взгляд на свою обувь. Сухо. Воды нет совсем, только на полу поблёскивает пара лужиц. Уже который раз я утыкаюсь в зеркало заднего вида. Опущенное слишком низко, оно хорошо отображает пассажиров, пусть и с немного обрезанными макушками. Дорогу позади машины не видно и вовсе. Вернувшись к своему занятию, Дмитрий снова сидит, уткнувшись в экран телефона. Полностью поглощённый перепиской, он, кажется, совсем перестал интересоваться поездкой. На губах его сияет счастливая улыбка. В уголках глаз — такие же морщинки. Я делаю предположение, что он общается со второй половинкой. Быстро осмотрев его ещё раз, насколько позволяет обзор, и вспомнив те несколько фраз, что он успел произнести, я думаю, что Дима так-то довольно приятный и дружелюбный. Лет на пятнадцать меня старше, он выглядит как один из тех, кто в шестьдесят поутру будет прыгать с тарзанки, напевая хард-рок, а вечером — читать внукам сказки. Его заботливое поведение по отношению к Лилии только подтверждает мои убеждения. Он кажется безопасным. Я тихо вздыхаю. Что, если я зря беспокоюсь? Мужчина, кажется, спокойный и понимающий. Не высокомерный, не озлобленный. Он, вероятно, и сам рад совершить хороший поступок. Я сворачиваю на обочину. — Что-то случилось? Не понимая, что происходит, Дмитрий крутит головой туда-сюда, будто ища причину остановки. — Нет. Я просто хотел поговорить. Мужчина несильно хмурится. Озадаченный, он не догадывается даже, о чём понадобилось говорить и зачем ради этого останавливаться. Лилия, окончательно размякнув, тихо сопит, при каждом выдохе оставляя небольшие пятнышки на стекле. Вначале я думаю, что поговорить можно и в машине, но, всё же испугавшись, что девочка проснётся или что вдруг она лишь притворяется спящей, я решаю, что лучше выйти на улицу. Дмитрию, разумеется, эта идея не нравится. Нахмурившись ещё больше, он теперь, наверное, начинает беспокоиться, что произойдёт что-то плохое. Приходится кивнуть в сторону спящей девчушки, молча объясняя причину. Мужчина реагирует не сразу, но в конце концов всё же кивает в ответ и вылезает из машины. Воздух после дождя влажный и холодный — мы оба ёжимся. — Что случилось? Голос серьёзный и беспокойный, но и не грубый — как у человека, который пока не понимает, переживать ему из-за спущенного колеса или из-за того, что его сейчас ограбят. Где-то в глубине глаз Дмитрия я замечаю тот нехороший блеск, который тихо нашёптывает: «Этот водитель с первой минуты показался мне подозрительным». «Что-то тут не так». Я в ответ лишь переминаюсь с ноги на ногу, неожиданно понимая, что идея рассказать всё как есть не так уж мне и нравится. Подобрать слова, с которых можно начать, неописуемо трудно. — Хочу сразу сказать: я не маньяк или типа того. Я осознаю, что совершил ужасную ошибку, сразу же. Мужчина мгновенно мрачнеет. Плечи его напрягаются, глаза темнеют. Я мысленно отчитываю себя. Какой придурок вообще начинает с таких слов? «Я не убийца», — говорит убийца. Хочется оправдаться, исправить уже сказанные слова, но я с силой заставляю себя не делать это. Станет только хуже. — Я тоже из Дома. Выпустился… Я говорю «выпустился», хотя на самом деле покинул Дом я, разумеется, раньше официального «выпуска». Находиться там после смерти Лилии… Разве я мог? — …буквально пару месяцев назад. Вы, наверное, там ещё не работали, да? Я Вас не помню. Но я не вру. Потом, когда мы вернёмся, я могу показать Вам фото, бумаги… Возможно, Вы слышали о… Я запинаюсь, со злостью вспоминая, как назвали произошедшее. Так что следующие слова почти выплёвываются. — …несчастном случае. В марте. Просто несчастный случай. Поговорили, всё уладили и забыли, да? В конце концов, это просто детдомовская девчонка… Язык замирает, и я так и не могу договорить, что я брат погибшей. — Несколько дней назад я случайно столкнулся с Лилией. Я не заходил на территорию Дома, не переживайте. Она гуляла за его пределами, на Вишневской. Я ожидаю, что Дмитрий хоть как-то отреагирует: может, кивнёт, может, угукнет — но нет. Его губы плотно сжаты, ноздри раздуваются чуть сильней обычного, глаза теряются в тёмной дымке. Я думаю, что стоит скорей перейти к главному. Планирую сказать ему то же, что и Киру. — Она была… Ей грустно. Одиноко. В один миг вся её счастливая, привычная жизнь разрушилась. Не осталось никого. Только одна она. Вдруг брошенная, не знающая, что теперь делать. Друзья? Насколько настоящими они могут быть у человека, погрязшего в боли? У того, кто не хочет веселиться? Никого нет, понимаете? Ты один. Ты ходишь, говоришь, ешь… Но что было вчера? Или позавчера? Ты не помнишь. Один сплошной серый туман. Потому что ничего не было. Ничего, что сделал бы ты, а не твоё тело. Но, если честно, то хуже всего, когда ты помнишь. Потому что это значит, что вчера ты жил. А сегодня — опять ничего. Уж лучше отсутствие счастья, чем счастье, которое больше никогда не повторится. Кажется, у меня выходит донести свою мысль. Захваченный чувствами, я хочу сказать ещё так много! Но Дмитрий перебивает, стоит мне только сделать секундную паузу. — Господи, ты не из «Ларапинты»! Слова оглушают так громко и неожиданно, что я на мгновенье теряюсь. Глупо замерев с раскрытым ртом, я никак не могу понять, что произошло. Да, я не из компании, но речь сейчас ведь о другом. — Я хочу… — Мне наплевать, что ты хочешь! Слова мужчины звучат резко и нервно. Глаза напротив — сплошная смола. Я слышу его тяжёлое дыхание. —Не зря ты казался мне подозрительным. Молчаливый, нервный до ужаса, за рулём будто впервые. Ты откуда документы достал? Как узнал?.. Дмитрий резко подаётся вперёд, выпрямляется, становясь как будто ещё выше, ещё больше. Мне кажется, что он меня совсем не слушает. Я же всё объясняю! Дослушай меня, прежде чем орать! — Ты что-то сделал с настоящим водителем?! Не отрывая взгляда от меня, рукой Дмитрий указывает на машину. Голос немного дрожит, но я не могу понять, из-за злости это или из-за беспокойства. — Нет! Вы с ума сошли?! Я никого не трогал! Я вижу облегчение в глазах мужчины. «Слава Богу!» Меня же, напротив, всё это задевает. — Выслушайте же меня! Я никому не причинял вред и не собираюсь! Я просто хочу показать, что у неё впереди всё ещё прекрасная жизнь! Разговор идёт не по плану. Понимая, что слушать всю историю никто не собирается, я пытаюсь перейти к самой сути, но слова звучат нелепо. — Прекрасная жизнь? Я уже собираюсь дать положительный ответ, когда до меня доходит, что мужчина меня попросту передразнил. — Ты что вообще от неё хочешь?! — Ничего я от неё не хочу! Я планировал, что мы доедем до Воздушного Шара, и… Я не договариваю. Даже не пытаясь выслушать меня, мужчина резко разворачивается, шагая в сторону водительского сиденья и попутно доставая телефон из кармана джинсов. Меня это пугает. Резко метнувшись, я успеваю схватить Дмитрия за руку прежде, чем он сядет в машину. — Отпусти. Он не кричит, но от его стального голоса по спине пробегают мурашки. — Да прекратите же считать меня опасным! Я почти прошу. Стараясь сдержать клокочущие внутри эмоции, я пытаюсь выглядеть спокойным, давая понять, что не хочу проблем. Но мужчину моё спокойствие будто бы наоборот только больше пугает. Он тратит несколько долгих секунд, чтобы рассмотреть меня, и начинает казаться, что во мне он ищет доказательство или опровержение своих мыслей. — Ты подделал документы, похитил нас, собирался увезти куда-то… Несёшь чушь про воздушные шары. И у тебя явно не всё в порядке с психикой. Я не знаю, что ты задумал и какой у тебя был план, но теперь у тебя будут большие проблемы. И до меня наконец доходит. Он считает меня не преступником. Он считает меня психом. Эта догадка выбивает весь воздух из лёгких. Обижая, она также и злит. Проскальзывает мысль, что идея с убийством была не такой уж плохой. —В отличие от Вас, я знаю, каково это — жить в Доме! Знаю, что такое быть одному! Я понимаю Лилию. И хочу показать, что может быть и по-другому. Я решил рассказать Вам всё, чтобы Вы поняли… Прикладывая телефон к уху, мужчина поднимает взгляд на меня. — Это была твоя ошибка. Я цокаю языком. В голову не лезет ни одной хорошей идеи. Руки потеют, промокшие ботинки неприятно хлюпают. Монотонные дома вокруг вводят в транс. Я смотрю в зеркало заднего вида и, к своему успокоению, вижу, что пассажиры окончательно расслабились. Тихо переговариваясь, они то ли играют в слова, то ли просто о чём-то болтают. Я пытаюсь разобрать чужой разговор, но из-за громкой музыки не выходит выхватить даже несколько отдельных слов. В голове один мусор. Я начинаю злиться на себя, не понимая, как можно быть таким тупым. Нужно сделать что-то, что отвлечёт Дмитрия. Что-то, что не причинит никому вреда, но при этом не позволит себя проигнорировать. Что же придумать? В отчаянье я пытаюсь вспомнить подобные ситуации в фильмах. Что предпринимают главные герои, когда им кто-то мешает? Как назло, в голову лезут одни боевики. Убить, избить, вырубить… Ну, класс идеи! Отвлечь внешними факторами? Сказать, что где-то нужна его помощь? Нет, глупо, тогда и мы с Лилией никуда не поедем. Нет, нет, нет, не подойдёт. Если Дмитрию придётся прервать поездку, он прервёт её вместе с нами. Получается, из машины его никуда не выпроводить? Чёрт. Он должен быть в салоне. Должен ехать с нами. И не должен пострадать. Круто. Теперь ситуация и вправду кажется безвыходной. Отбросив всё лишнее, я наконец докапываюсь до главного вопроса: «Как сделать так, чтобы мужчина, оставаясь в машине, не заметил, что мы едем не туда?». В конце концов, моя задача — скрыть не то, что мы едем не в город, а скрыть, что мы едем к Шару. Эта мысль меня осеняет, потому что за всей своей паникой я забыл, в чём действительно заключается смысл этой поездки. Мне нужно доехать до Шара. Мне просто нужно доехать до Шара. Не надо сбегать, не надо возвращаться. Нужно просто доехать до запланированного места. А значит, мне не стоит оправдываться, почему мы не едем в город, придумывать, как скрыть это. Мне просто нужно, чтобы никто не помешал мне доехать до поля. Я неожиданно понимаю, что если Дмитрий поймёт, что что-то не так, и поднимет панику, когда мы уже будем на нужном месте, то это не будет являться проблемой. Мне просто нужно доехать. Успокоенный этими мыслями, сначала я думаю, что можно и вовсе ничего не делать. Но потом всё же проскальзывает догадка, что Дмитрий, даже плохо зная дорогу к городу, скорей всего заподозрит неладное раньше, чем мне бы того хотелось. В конце концов, он точно запаникует, когда мы съедем на грунтовую дорогу. И всё равно нотки позитива не покидают меня. Значит, мне не нужно переживать насчёт попутчика половину пути, и лишь только когда мы приблизимся к полю, придётся его чем-нибудь отвлечь. Я сразу думаю о том, что идеальным вариантом развития событий было бы, если бы он заснул. Вначале я лишь ухмыляюсь от этой мысли, но уже через секунду осознаю, что это вполне возможно. Это действительно возможно! Я улыбаюсь. Не победоносно, не ехидно, а радостно, наконец чувствуя облегчение. «А ларчик просто открывался». Ожидать, что Дмитрий уснёт сам, разумеется, глупо, так что я сразу понимаю, что мне в помощь требуется специальное лекарство. Я также понимаю, что купить его будет несложно: снотворные средства продаются и без рецепта, главная проблема лишь в том, что мне необходимо найти аптеку. Это меня, конечно, радует уже не так сильно. Найти её во дворе не выйдет — нужно выезжать на большую дорогу. Я точно знаю, что несколько аптек есть на главной улице, но ехать туда — опасно по многим причинам. Ещё есть аптека возле моего дома, но и возвращаться тоже не стоит. Значит, придётся искать по пути. Не такая уж и трудность, если не думать о возможном потоке машин и огромном риске, что меня остановят. Мне требуется немного времени, чтобы собраться с силами, поэтому первые два выезда из внутренних дворов я пропускаю. Когда на горизонте появляется третий, я включаю поворотник. Машин на большой дороге немало, это пугает, сердце в страхе бьётся чаще. Сильно нажав на газ, я как можно быстрей выезжаю на нужную полосу. Сбоку кто-то недовольно сигналит. Но я в свою очередь лишь облегчённо вздыхаю, радуясь, что ни в кого не врезался. Ехать по оживлённой дороге не столько сложно, сколько неописуемо страшно. Мне приходится разогнаться до семидесяти, чтобы хоть немного влиться в поток, и это лишь добавляет переживаний. Машины сзади явно не удовлетворены даже такой моей скоростью, я дёргаюсь, чуть не заезжая за разделительную полосу, когда джип, двигающийся за нами, разъярённо давит на клаксон. Приходится ускориться ещё. Заметив, что мы наконец выехали из внутренних дворов, Дмитрий любопытно вглядывается в окно, видимо желая понять, где мы. Кажется, оказавшись на хорошей дороге, он чувствует себя уютней и спокойней. — А мы разве не в южную сторону едем? Я думал, нам на запад. Я прикусываю язык, сдерживая эмоции. Чёрт, чёрт, чёрт. — Нам надо на юго-запад. И на всякий случай тут же добавляю: — Так что можно и по этой трассе. Дмитрий ничего не отвечает, и мне кажется, что проходит целая вечность, прежде чем я снова могу дышать. — Ха! А я-то думал, что хоть немного разбираюсь в дорогах! Мужчина говорит это, не отрываясь от окна, и я радуюсь, что он не видит моего мертвенно-бледного лица. Я думаю, что стоит в ответ что-то пошутить, но так и не могу придумать подходящих слов. Следить за дорогой, попутно всматриваясь в магазинчики на обочинах, — сложно. Однако выбора немного. Первую аптеку я замечаю почти сразу, но она, как назло, оказывается с противоположной стороны. Не знаю, можно ли туда подъехать, но даже если да, я этого делать не стану. Иначе аварии точно не избежать. Следующую аптеку я ещё долго не вижу, и это заставляет меня занервничать. Спустя несколько минут я впервые с самого начала нашей поездки вижу светофор. Он дружелюбно показывает зелёный. В надежде успеть проскочить я, игнорируя собственный страх, ускоряюсь ещё сильней, подъезжая к машине впереди почти вплотную. Остаётся всего метров шесть, когда цвет меняется на жёлтый. Я тихо чертыхаюсь. Понимая, что если я сейчас остановлюсь, то потом опять три часа буду пытаться завестись, я резко сворачиваю на боковую дорогу. Я улавливаю пару звуков со стороны Дмитрия, но они тут же исчезают. Видимо, захотев спросить, зачем мы опять съехали с большой дороги, он сразу же передумывает, решив не выставлять себя в очередной раз глупцом. Я так и слышу в его голове: «Раз водитель так едет, значит, так надо». Ох, если бы… На новой улице, чуть поменьше предыдущей и с односторонним движением, магазинов на удивление больше, так что минут через шесть я наконец замечаю то, что мне нужно. Рядом с гипермаркетом — небольшая аптека. Я считаю, что это великое везенье. Несильно развернувшись к пассажирам, я с улыбкой спрашиваю, не хотят ли они поесть. Лилия отвечает отрицательно. Меня это не радует. И я уже успеваю напрячься, когда и мужчина отвечает отрицательно, но Дмитрий тут же добавляет, что не отказался бы что-нибудь попить. Ухватившись за этот предлог, я останавливаю машину на обочине, указывая в сторону магазина. Увидев гипермаркет, сопровождающий кидает «отлично» и тут же собирается выходить. Мне удаётся уговорить его остаться, объясняя, что все подобные расходы покрывает «Ларапинта», а значит, в данный момент они на мне. Я специально оставляю автомобиль подальше от нужных магазинов, чтобы издалека было не очень хорошо видно, как я вхожу в аптеку, но я всё равно придумываю отговорку на случай, если Дмитрий меня спалит. Мне приходится отстоять небольшую очередь из трёх человек, прежде чем дойти до кассы. — И что Вам именно? Названий снотворных я, разумеется, не знаю, так что прошу просто «посильней». Девушка моим ответом явно недовольна, но по выражению её лица становится ясно: я далеко не первый, кто просит «что угодно, но получше». Где-то внутри мне становится стыдно. Таблетки в небольшой круглой баночке, которые мне даёт провизор, я вижу впервые. Быстро пробежав взглядом по этикетке, я прячу снотворное в карман, отдавая девушке смятую купюру. Двумя длинными шагами я быстро проскальзываю из аптеки в магазин. Денег почти не остаётся, так что я беру что подешевле. В первую очередь, конечно, воду. Для Лилии — сок. Думаю, не купить ли всё же чего перекусить, но тут же вспоминаю, что в машине, в пакете, лежат булочки с маком, которые я забрал из пекарни. Ещё раз пересчитав оставшиеся деньги и убедившись, что их хватит, беру ещё бутылку воды. Будет странно, если я ничего не куплю себе. Понимая, что если я кину таблетку снотворного в воду, это, скорей всего, будет видно, я решаю, что лучше будет спрятать её в булочку. Задача кажется невыполнимой, особенно с учётом того, что еда лежит на видном месте. Кусая губу, я возвращаюсь к машине. Отдав напитки, я снова сажусь за руль. Булочки я пассажирам не предлагаю. Наконец определившись с планом действий, теперь я собираюсь поехать к Шару. Я ещё немного блуждаю, пытаясь сообразить, в какой мы части города и как отсюда вернуться на нужную мне дорогу. Приходится ещё несколько раз проехаться по спальным районам. Лена с Дмитрием вновь болтают. На этот раз у меня нет сомнений, что они играют в слова. Забор — Араб — Бедро — Омут — Туча — Ананас. Когда я выезжаю на знакомую дорогу, всё становится проще. Теперь я знаю путь. Меня не очень радует тот факт, что нужно много ехать по большим дорогам, а несколько сотен метров — вообще по основной, но страх горсткой улёгся под ногами, почти не беспокоя. Я справлюсь. Ещё долго мы едем в спокойствии. Сыграв ещё пару партий вдвоём, Лилия с Дмитрием предлагают мне к ним присоединиться. Я с радостью соглашаюсь. Нота — Аккорд — Драже — Евромонтаж — Животновод — Дева — Аттракцион. Шина — Аргон — Нос — Сила. Время за игрой пролетает незаметно. Мы проезжаем где-то с полпути, когда всем надоедает играть. Лилия просит сделать радио ещё громче, и следующие полчаса мы катаемся под громкие басы. Я ненадолго забываюсь. Когда мы выезжаем на последнюю дорогу перед тем, как свернуть на поле, я понимаю, что время пришло. — Кто-то хочет перекусить? Я ожидаю парного согласия, но, к моему ужасу, никто так и не отзывается. Я ненавязчиво стараюсь уговорить и Лилию, и Дмитрия, но нет, они не голодны. Это, конечно, не по плану. Я нервно постукиваю пальцами по рулю и сворачиваю левее. Понимая, что с бодрствующим сопровождающим я не могу поехать к Шару, я вынужден выдумывать маршрут на ходу, вновь катаясь по рандомным тропам. Я боюсь заблудиться или заехать в тупик, так что приходится мотать круги по одним и тем же дорогам. Где-то в глубине сознания плавает мысль, что мы давно уже должны были выехать за пределы города. Но это слишком рискованно. Я не уверен, что смогу найти путь назад. Кажется, мы катаемся кругами часами, и мой мозг от этого начинает плавиться. Нервничая каждую секунду нашего путешествия, боясь, что Дмитрий заметит, как мы, по сути, топчемся на одном месте, я то и дело поглядываю в зеркало заднего вида. Это не успокаивает. Мужчина то что-то читает в телефоне, то болтает с Леной и, кажется, на дорогу особо не смотрит, но мне всё равно неспокойно. Я действительно боюсь, что они вообще не захотят есть или захотят лишь несколько часов спустя, и в конце концов я решаю, что придётся быть более настырным. Выруливая на дорогу, по которой потом будет легко вернуться на нужный путь, я проезжаю несколько метров и, найдя подходящее место, торможу у обочины. Прерывая все вопросы, я объясняю всё сразу одной фразой: — Простите, но я сегодня даже не завтракал, с самого утра на колёсах. Я говорю это, будто извиняясь. В голосе также звучит неловкость, но она уже действительно искренняя. — Ничего, если мы остановимся на несколько минут? Вопрос, конечно, немного глупый — мы уже остановились. Но никто не против. Булки лежат на соседнем сиденье, так что дотянуться до них мне раз плюнуть. Вместо того чтобы протянуть руку к выпечке и подвинуть её к себе, я всем телом подаюсь вправо, одновременно вытаскивая баночку снотворного. Поскольку моя спина загораживает пассажирам вид, я могу более-менее незаметно осуществить задуманное. Первым делом я беру булку, предназначенную для Дмитрия, и просовываю между слоями таблетку. На секунду я задумываюсь, не вложить ли на всякий случай ещё одну, но решаю, что этого делать не стоит. Не дай бог будет передозировка, или ещё что нехорошее. Я не хочу навредить. Потом я достаю ещё две булочки. Чтобы не вызвать подозрений, я сначала начинаю есть в одиночестве. Полминуты спустя я кидаю на попутчиков несколько быстрых взглядов, выражая дискомфорт от того, что я ем один. Убедившись, что взгляды эти не остались без внимания, я всё же беру ещё одну булку и протягиваю мужчине. — Неудобно как-то. Я смущённо улыбаюсь. Дмитрий отвечает мне тем же. Он, кажется, и вправду не голодный, но из чувства приличия не отказывается. — Лиль, будешь булочку? С маком! Я с ужасом вижу, как мужчина протягивает свою еду девочке. — Не надо! Выходит резко, но я, не задумываясь об этом, спешу отдать Лене её булочку. Девчушка невесомо проводит пальцами по выпечке, собирая ими весь мак, и неожиданно тепло улыбается, приподнимая голову в мою сторону. И только когда булочка «с сюрпризом» остаётся у Дмитрия, а ладони девочки сжимают «нормальную» булку, и никакой перемены нет, я стараюсь оправдаться. — Я на всех купил. Когда за водой заходил. Лилия, наверное, вообще не понимая смысл этих выкриков, молча кусает сладкое тесто. Её лицо озаряет счастливая улыбка. Дмитрий же, хоть явно немного в замешательстве, всё же ничего не говорит, видимо уже смирившись со странным водителем. Просто благодарит. — Спасибо. Будто повторяя за ним, благодарит и Лилия. — Спасибо. У вас действительно вкусная выпечка. Сердце бешено колотится. Сосредоточиться на своей еде не выходит. Плохо пережёванная булка то и дело застревает в горле. Я стараюсь не смотреть в зеркало заднего вида постоянно, но глаза будто магнитятся. Я с замиранием сердца ожидаю, когда зубы Дмитрия доберутся до нужного места. Сам того не осознавая, я мысленно считаю его укусы. Раз. Два. Три. Четыре. Мне плохо видно всю картину, так что я лишь примерно догадываюсь, в какой именно момент он наконец прожёвывает кусок со снотворным. Я ожидаю тихий хруст, но он так и не появляется. Возможно, предполагаю я, всё дело в том, что мужчина проглотил таблетку полностью. А может, я просто прослушал. Как бы там ни было, я полностью успокаиваюсь, лишь когда от чужой булки ничего не остаётся. Я подаюсь назад, быстрым взглядом окидывая пространство, убеждаясь, что таблетка никуда не выпала. Приходится сделать вид, что развернулся я для того, чтобы попросить воду. — Моя закончилась. — Допивайте всё, там всё равно немного осталось. Я киваю в благодарность и меньше чем за минуту доедаю свою порцию. Снотворному требуется время, чтобы подействовать, так что я не особо тороплюсь, спокойно ведя машину между домами. Наконец наступает полное спокойствие. Тихо жуя, Лилия доедает свою булочку. По радио играет какая-то медленная, но жизнеутверждающая песня. Машины-соседи на дороге уже почти не пугают. Я взглядом окидываю тех немногих людей, что идут по тротуару. Кто-то, размахивая туда-сюда белым пакетом, несёт домой хлеб. Кто-то переходит дорогу с ребёнком, наверное, с младшим братом, спеша к детской площадке. Одинокий мужчина курит, сидя на подъездных ступеньках. И всё такое неспешное и сонное. В первый раз Дмитрий зевает минут через семь. Повторяя позу Лилии, он головой прижимается к холодному стеклу. Теперь они будто отражения, симметрично сидящие с прикрытыми глазами. Девочка — вслушиваясь в музыку, мужчина — засыпая. Когда мы возвращаемся на ту дорогу, по которой ехали около получаса назад, Дмитрий уже вовсю спит. Я давлю на педаль газа, торопясь, понимая, что теперь включился таймер. Снотворное не будет действовать вечность. По дороге мы едем не так долго, как я думал. Километра два, потом поворот направо. И я наконец вижу поле. Мы уже выехали за пределы города. Высокие многоэтажки сменяются блоками, этажей в пять-семь, они, в свою очередь, — двухэтажными, а те — маленькими домиками. Я поражённо осматриваю всё вокруг, не в силах поверить, что такой пейзаж находится всего в нескольких километрах от места, где я живу. Разноцветные, сливающиеся с небом или травой домики будто бы воскресли из прошлого века, но все ухоженные и пышущие жизнью. Это всё ещё не деревня, но растений стало настолько больше, что я с трудом заставляю себя оторвать взгляд от всей этой красоты. Завораживающе. Я останавливаюсь, когда передние колёса машины касаются голой земли. — Мы приехали? Лилия немного приподнимает голову, отрываясь от окна. Я слышу в её вопросе надежду на то, что я отвечу «да», но я могу лишь пообещать, что: — Осталось совсем немного. В ответ девочка расстроенно хмыкает и возвращает голову на окно. Я достаю телефон, чтобы ещё раз прочитать SMS с инструкцией, как мне добраться до нужного места, и довольно киваю сам себе, убеждаясь, что делаю всё верно. Сцепление, газ и пыль под колёсами. Дорога неровная, машину трясёт, и кажется, будто мы оказались в миксере. Дмитрий что-то недовольно бурчит, страша меня этим, перемещает голову, опираясь на собственную грудь, и замолкает. Когда какое-нибудь из колёс в очередной раз попадает в ямку, Лилия подскакивает, испуганно айкает, жмурится и ещё сильней впивается пальцами в ремень безопасности. Я печально мечтаю, чтобы машины научились летать. Ехать не очень далеко, но из-за постоянной тряски, от чего я то и дело почти бьюсь головой о потолок, дорога кажется вечностью. Минут через пять я начинаю уже думать, что пропустил нужное место. К общему недовольству, нам всё же требуется проехать ещё мучительно долгих минут двадцать, прежде чем я наконец вижу высокий чёрный джип с прицепом среди бесконечной зелени. В прицепе — корзина и какой-то огромный жёлтый мешок. Мне кажется, что этого не может быть. Ощущения становятся такими странными, что не описать словами. Я будто вижу фею или ту принцессу из детских сказок. Только вот вместо кареты — громоздкая машина, а вместо принцессы — ссутулившийся бородатый мужик. И всё такое реальное. Впервые за всё это время. И всё такое сюрреалистичное. Я двигаюсь, сам того не понимая. Здороваюсь, пытаюсь пожать руку. Мужчина что-то говорит, я что-то ему отвечаю. Где-то на задворках памяти всплывает его имя — Трофим, но я не рискую обращаться по имени. Он язвит, тыкает пальцем, указывая на стекло «Тойоты», спрашивая, кого это я ещё привёл. — Отец с сестрой. Трофим недоволен и раздражён. Он спрашивает про книгу. Предложения короткие и жёсткие. Только по делу. Я глупо ойкаю и спешу к машине, осознавая, что не взял пакет, выходя. Аккуратно приоткрывая дверь, я прошу Лену сидеть пока в салоне, хватаю, что нужно, и выскакиваю обратно. Мужчина долго осматривает книгу. Крутит, пролистывает от корки до корки, ощупывает и даже обнюхивает одну из страниц. Особое внимание — обложке. Изучает каждый миллиметр, будто это редкая археологическая находка. В конце концов цокает, протягивает долгое «Н-да-а-а-а». — Не золото. Я-то думал, ты реально что-то годное привезёшь. Что-то как в фильмах. Что прям в руках разваливается. Семейную реликвию или типа того. Голос разочарованный, но в нём, кажется, впервые не звучит ни грубости, ни хрипоты. И до меня вдруг доходит, что мужчина вовсе и не опасный, и не мерзкий. Он просто хотел поживиться на мне, припугнуть, выставить себя угрожающим, чтобы я отдал ему или много денег, или что-то, что потом можно превратить в ещё большее количество денег. А на деле… Ничего он из себя и не представляет. Невысокий, сгорбившийся, с грязными волосами и поседевшей неопрятной бородой, он больше похож на попрошайку. Цокнув, Трофим равнодушно кидает книгу на заднее сиденье. — Пофиг. Раз уж приехал… Чтоб тебя! Он жестом указывает, чтобы я возвращался в свою тачку и следовал за ним. И сам залезает в свой джип. Мы едем уже не по дороге, а почти, без малого перпендикулярно ей. Высокая трава царапает днище машины, и теперь, помимо тряски, появляется и шум. Боясь, что Дмитрий проснётся, я не рискую ехать быстро, так что спустя пару минут чёрный джип, несмотря на размеры и прицеп сзади, кажется уже маленькой машинкой. Я не знаю, куда именно мы направляемся. Поле широкое, просторное, полностью покрытое высокой салатовой травой и лютиками — красивыми маленькими жёлтыми цветочками. Слабое солнце с трудом проглядывает сквозь хмурые облака. На каждом листике его маленький лучик. На цветах — жучки, над цветами — пчёлки и шмели. Мне кажется, что мы едем в самую глубь поля. Когда мы останавливаемся, мы будто растворяемся в сплошной природе. Я в восхищении затаиваю дыхание, рассматривая всё вокруг. Трава шуршит под ногами, так и норовя пролезть под штанину, щекоча лодыжку. Небо всё больше хмурится, но солнце пока ещё яростно сражается за своё главенство. Едва заметный прохладный ветерок наполняет лёгкие чувством свободы. Я никогда не был в таком месте, и мне кажется, будто я попал на другую планету. Ни домов, ни дорог, никакого транспорта. Вообще ничего. Я оборачиваюсь во все стороны, глаз хочет за что-то зацепиться, но всё, что я вижу, — бескрайнее поле с небольшими силуэтами леса где-то вдали. Я не знаю, не понимаю тех чувств, что охватили меня. Мне вдруг хочется просто замереть. В голове — приятная тишина. Сердце бьётся сильней при каждом вдохе. Кажется сумасшествием, что простор такой огромный, а небо такое высокое. Я слышу тихое жужжание и стрекотание. Мне хочется найти источники этих звуков. Как тут ужасно тихо. Шелест и редкие крики птиц. Но ни шума машин, ни гогота людских разговоров. Никаких стен, никаких дорог и заборов. Только природа. Я поражённо осознаю, что будь я сейчас один, то мог бы сделать что угодно и это никто бы не увидел. Никто ничего бы не сказал. Поддаваясь эмоциям, я срываю небольшой жёлтый цветок, оказавшийся около моей ноги. Красивый. Хрупкий. Я некоторое время смотрю на него, потом кидаю взгляд на мужчину, достающего из машины всё необходимое для полёта. Засовывая лютик в карман, я открываю дверь заднего сиденья. — Приехали! Поворачиваясь в мою сторону, Лилия озаряется улыбкой. — Так быстро? Она по-настоящему удивлена, но голос её звучит радостно и облегчённо. — Ага. Девочка не видит, но я тоже улыбаюсь. Протягивая ладонь, я помогаю ей выйти из авто, хотя Лилия и сама с этим прекрасно справляется. Мне чудится, что, когда её ноги оказываются на земле, она на секунду замирает, будто тоже удивляясь существованию этого места. Я хочу взять Лилию за руку, чтоб она случайно не упала и знала, куда ей идти, но девочка от моей помощи отмахивается. Самостоятельно она медленно проходит ещё метра два, вслушиваясь в окружающий мир. — Мы не в городе. Констатирует. — Да. Я подхожу к ней чуть ближе. — Ты знаешь, какой у тебя приз? Мы полетим на воздушном шаре. Я ожидаю, что Лилия начнёт со мной спорить, утверждая, что ей в Доме говорили совершенно иное, но она ничего не произносит. Вообще. Девочка делает ещё несколько шажков, немного приподняв руки, будто на случай падения, а потом садится на корточки. Проводит ладонью над травой. Я с удивлением замечаю, что её пальцы не касаются растений. А потом, когда я и сам становлюсь на колени, понимаю, что ошибся. Она касается травинок. Самых их кончиков. Легко, почти невесомо, будто боясь причинить им вред. Лилия немного наклоняется, чтобы лучше чувствовать запах. Я замираю, боясь спугнуть и нарушить эту картину. А потом закрываю глаза. Тоже провожу рукой, вдыхаю аромат, опустив голову. Трава немного острая и шершавая, но ладонь не царапает. Я немного опускаю руку, погружая её в живой зелёный ковёр. Ростки бегут сквозь пальцы, под ними — шершавая земля. Не мягко. Не нежно. Но я всё равно никак не могу заставить себя поднять ладонь обратно. Мне хочется лечь. Я сильно дёргаюсь, когда чувствую руку Лилии на своём плече. — Нас зовут. Мне требуется как следует проморгаться, чтобы вернуться в реальность. Хочется что-то ответить, но никакие слова так и не появляются. Я поднимаюсь на ноги, и мы вместе идём к джипу. Мужчина уже достал всё из прицепа. Неподалёку от корзины, будто сонное солнце, покоится сам Шар. Большой — мне кажется, что в высоту он как трёхэтажный дом, если даже не пяти-. Когда мы подходим ближе, я замечаю, что корзина уже привязана к джипу. — Давай быстрей! Мне это, что ли, нуж… Трофим осекается, замечая рядом со мной Лену. Заинтересованный взгляд сменяется непонимающим, а потом — удивлённым. — Иди сюда. Мужчина говорит уже спокойно и машет рукой, подзывая девочку к себе. Я открываю рот, чтобы попросить Лилию подождать тут, но она уже делает несколько шагов в сторону чужого голоса. Я не хочу, чтобы они разговаривали, не зная, что от этого мужчины ожидать. Но, на моё удивление, когда мы все втроём стоим рядом друг с другом, я не слышу ничего плохого. Кинув на меня взгляд, Трофим обращается к Лилии: — Это была твоя идея — полетать? Он спрашивает это с небольшой улыбкой, без смешков, грубости и ехидства. Я удивлённо замечаю, что и голос у мужчины теперь другой — добрый и нежный. Скорей всего, его настоящий. Лилия неоднозначно пожимает плечами. — Может. Она протягивает вперёд левую руку, и мужчина приподнимает для неё Шар, чтобы та могла потрогать материал. — Гладкий. — Гладкий. Трофим по-доброму хмыкает и кивает. И держит Шар до тех пор, пока Лилия сама не отводит руку. — А какого он цвета? Мужчина удивлённо округляет глаза, не ожидая такого вопроса. — Ну… Жёлтого. И я поясняю для девочки: — Жаркого. Как солнце. Лилия улыбается ещё шире. — Мне нравится. Я отвечаю, что мне тоже. Нам приходится попросить её подождать около «нашей» с ней машины, пока мы будем надувать Шар. Мне хочется проводить девочку, но она опять отказывается от помощи. Я пытаюсь настоять, но мужчина останавливает меня, давая понять, что нужно позволить ей попытаться дойти самой. Когда Лилия уже достаточно далеко, он наконец задаёт тот самый вопрос, хотя, разумеется, ответ уже знает. — Слепая? Я лишь киваю. Он сочувственно кивает в ответ. — Но девчонка, кажется, сильная. Вон как противится помощи. Я цокаю. — Могла бы и принять её. Трофим в ответ качает головой. — Не-е-е-е… Бывает, когда без помощи никак, а бывает, когда надо самому. Иначе никак. Вечно помогать все не будут. Есть то, с чем мы — только мы сами — можем справиться. Она молодец. Старается. Сразу видно: в обиду себя никогда не даст. Какое-то время мы молчим, каждый думая о чём-то своём. А потом мужчина потягивается и немного отходит. — А отец ваш? Чё не выходит? Я тоже делаю шаг в сторону, полностью поворачиваясь к собеседнику. — Спит. — Нужно разбудить? — Не, он после суток. Это мы хотели на Шар. Пусть отсыпается. — Хорошо. Тогда иди держи… Следующие десять минут мы тратим на то, чтобы всё подготовить. Я помогаю закрепить на корзине горелки, потом — подсоединить их к газовым цилиндрам. Следом требуется привязать к корзине сам купол. Когда мужчина включает этот огромный, жутко гудящий вентилятор, я уверен, что Дмитрий точно проснулся. Бесконечные пять минут мы наполняем купол прохладным воздухом. Ещё несколько минут уходит на то, чтобы этот воздух нагреть. Когда Шар поднимается на первые несколько сантиметров над землёй, я поражённо выдыхаю, будто не в силах поверить в происходящее. С каждой секундой воздух в Шаре становится всё теплей и теплей, а сам он воспаряет всё выше и выше. Огромный купол, что возвышается над тобой. А ты такой маленький… И держать его всё сложней. А потом впервые приподнимается корзина. И я не могу оторвать от всего этого чуда взгляд. Будто мы запускаем в небо огромный китайский фонарик. — Бери сестру, и в корзину! Я выполняю приказ мгновенно. Лена, как её и просили, спокойно стоит около машины. Несмотря на то, что спиной она опёрлась на капот, голова её повёрнута набок. Вслушивается в то, как надувается Шар. Я бегу. В два шага преодолеваю разделяющее нас расстояние и подхватываю девочку на руки. Мне приходится это сделать, так как я боюсь, что мы не успеем залезть в корзину до того, как она поднимется на большую высоту. Мужчина всё ещё пытается держать Шар сам, но, разумеется, одному тут не справиться. Я предупреждаю Лилию о своих намерениях, но она всё равно взвизгивает, оказавшись в моих объятиях. — Держись крепче! Я посмеиваюсь и стартую изо всех сил, стараясь бежать как можно быстрей. Девочка сжимает в незамкнутом кольце своих рук мои плечи и смеётся в ответ, озаряя лицо широкой улыбкой. Секунда — и мы уже в самой корзине. Мужчина — рядом на земле, крутит головой, слегка посмеиваясь над нашим поведением. — А теперь слушай особенно внимательно! Трофим подходит вплотную к корзине и начинает объяснять, как управлять Шаром. Удивлённый, я его перебиваю. — Вы не полетите с нами? Тот в ответ выгибает бровь. — Мне чё, делать больше нечего? И возвращается к объяснениям. Потом быстро проверяет, всё ли в порядке, суёт мне бутылку воды и напоследок добавляет: — Не сдохните там. Приземляйтесь раньше, чем начнётся настоящий ливень. Я усмехаюсь этому замечанию. Трофим отвязывает корзину от машины. И мы взлетаем. Все ощущения сходят с ума. Мне не страшно, но внутри всё трепещет. Уже пора? Задним умом я понимаю, что вновь просчитался. Я рассчитывал, что мужчина полетит с нами. Мы поднимаемся стремительно. Быстрей, чем я предполагал. Тучи опять затянулись, будто пять минут назад ещё не светило солнце, ветер, несильный, но холодный, путает волосы. А потом появляются и первые капли дождя. Вода. Я прав: облака — это те же океаны. Я поднимаю голову, всматриваясь в небо. Тёмно-синее. Как море в тот день. Шумное, пенящееся. Звон разбивающихся о корзину капель эхом отражается повсюду. Звук тоже похожий. Брызги о борт разбивалась так же. Только ещё громче. Ещё сильней и упорней они ломились. Захватывали всё. Поглощали. Всё больше и больше. Так шумно, так холодно. Я провожу рукой по краю корзины, собирая капли. Их уже много. Дождь всё усиливается и усиливается. Скоро будет гроза. Сильная. Она нас затопит. Перевернёт и выбросит. Я выдыхаю холодный воздух. Вот и всё. Перекинуться за борт. Упасть. И меня тоже поглотят волны. Такие же тёмные, такие же безжалостные. В них только ярость и голод. Раствориться. Захлебнуться и исчезнуть в пропасти. Я закончу свою жизнь, как и ты, Лен. Я так скучаю… И всё, чего я хочу, — быть с семьёй. С тобой. Я так не могу. Не хочу. У тебя были планы, были мечты. А у меня — нет. Ты же это знаешь. Я давлюсь ледяным воздухом. Одежда вся промокла. И дело вовсе не в том, что идёт дождь. Я опускаю взгляд, следя за тем, как уровень воды поднимается до моих колен. Пора, да? Я тоже должен утонуть. Сегодня всё, как тогда, да? Обычный день. Со своими радостями, своими тревогами. И все проживают свои обычные дни. Никто ни о чём не думает. Никто ни о чём не подозревает. И погода не кажется опасной. А для кого-то это самый счастливый день. Для меня он когда-то тоже был таким. Выбраться из Дома. Ощутить эту свободу. Эту безграничную радость. Надежду. Мы были счастливы. По-настоящему. Впервые. Улыбки, смех, веселье. Ты планировала отучиться на маркетолога. А я тогда пообещал, что буду нас обеспечивать. Найду работу. Хорошую, близко к дому. Ты мечтала найти достойного парня. Шутила про Кира. Я отшучивался в ответ. Но вот она, реальность, Лен. И в ней… В ней ни у кого ничего нет. Хотя, хах… У тебя бы всё вышло. Ты бы смогла. А я — нет, сестра. Я ничего не могу. Покой. Вот о чём я мечтаю. Слишком тяжело. Я не могу. Небо чёрное. Как смола. Как вода в ту ночь. И всё мокрое. И повсюду крики. Но ничего не поможет. Я не дотянусь. Я не спасу. Я убью тебя. Прости! Прости! Прости! Прости! Я не смог! Я убил тебя! Не спас! Не защитил! Я ничего не смог сделать. Ни-че-го. А теперь… Я просто хочу всё вернуть, понимаешь? И всё закончить. Пять месяцев… Вот сколько мне было дано, чтобы попытаться… Чтобы… Это слишком много. Если я не смог ничего наладить сейчас, разве я смогу потом? Упасть. Утонуть. И никто не меня не спасёт. Как и тебя. Надо мной — море. Я — на катере. Рядом — Лена. Вода. Холод. Одиночество. Всё как тогда. Всё как и должно быть. Я закрываю глаза. Горло сжимает до боли, дышать невыносимо трудно. Руки дрожат. Меня трясёт. Я постоянно облизываю губы, хоть они и так влажные от капель. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Грудь так болит… Я поднимаю веки, возвращая взгляд на небо. Ты ждёшь меня? Неважно. Ничего неважно. Я исчезну. Стану ничем. Ни мыслей, ни чувств. Всё закончится. Всё станет легко. Взгляд вниз. Ещё немного. Чуть выше, чуть глубже. Я рассматриваю всё вокруг. А в конце поворачиваю голову вправо — туда, где стоишь ты. Смотрю на Лену. Рот приоткрыт, грудь резко поднимается и опускается, лёгкие наполняются до предела, руки вытянуты вперёд, над пропастью. Тонкие пальцы еле заметно трепещут, обдуваемые ветром. Лилия несильно крутит головой, вдыхая носом прохладу. Трясущейся левой рукой она проводит по краю корзины. Нежные подушечки пальцев проходятся по жёсткому плетению, прорисовывая каждый квадратик. Добираются до карабина, скрепляющего купол с корзиной. А потом Лилия поднимает ладонь и несколько раз поглаживает ею в воздухе, то ли пытаясь достать до Шара, то ли просто убеждаясь, что вокруг нет никаких стен. Тогда ты точно так же стояла около меня. Счастливая, весёлая. Восхищалась всем, что нас окружало. Ты так широко улыбалась… Я помню это. Слишком хорошо. Я бы хотел забыть. Мне кажется, сейчас всё в точности, как и тогда. Но потом я слышу эти всхлипы. Тихие, явно сдерживаемые. Я замечаю слёзы, и это заставляет меня замереть. Ты не плакала. Такого не было. Я пытаюсь успокоить себя тем, что это просто дождь, но нет. Лилия плачет. Тихо, всё так же нервно выдыхая. Тёмные брови жмутся друг к другу, создавая морщинки на лбу. Длинные тонкие волоски прилипли к мокрой щеке. А руки вновь протянуты вперёд. Теперь они трясутся ещё сильней. Ладонями Лилия ловит холодные капли. Те, собираясь в маленькие лужицы, снова падают вниз, разбиваясь вдребезги несколькими метрами ниже, исчезая уже навсегда. — Вы действительно… Вы… Голос девочки дрожит. Она вполоборота поворачивается в мою сторону, и у меня болезненно сжимается сердце. — Я тогда… Лилия тихо и нервно посмеивается, и губы её расплываются в небольшой улыбке. Она наконец убирает руки из-под дождевых струй, стирая с ресниц собственные капли. — Вы… Не справившись с эмоциями, девочка вновь всхлипывает, и слёзы теперь текут ещё сильней. А я не знаю, что сделать. Я вообще не понимаю, что происходит. Что не так? Что происходит? Ей страшно? Я напугал её? Она поняла. Поняла, что всё не так, как должно быть. У меня не получается что-либо ответить. Я не знаю, что сказать. Протянув руку, я в растерянности дотрагиваюсь до плеча Лены в надежде её успокоить, а она в ответ падает лицом мне на грудь, хватаясь руками за рукава моей куртки. Слёзы впитываются в ткань. Я смотрю вниз и вижу, что девочка тоже по колено в воде. Её трясёт, слёзы льют не переставая, и, когда она снова начинает говорить, солёные капли попадают на губы, тут же размазываясь. — Вы меня услышали. Тогда, на прогулке… Я — просто никто для Вас… А Вы действительно запомнили. Я сболтнула про воздушный шар, так глупо и нелепо. Простой пример. Я… Лилия замолкает и резко глотает воздух, и я пугаюсь, что она задыхается, но прежде чем я успеваю что-либо предпринять, она продолжает: — Я говорила это столько раз. Стольким людям… Кириллу. Соне. Учительницам. И все… И никто… Девочка делает ещё один резкий глоток воздуха, будто боясь задохнуться. И несильно отодвигается. Её руки всё так же держатся за мои рукава, заплаканный взгляд устремлён в район моей шеи. — Над этими словами смеялись. От них отмахивались. Мне говорили просто свыкнуться с этим. Мне говорили не придумывать глупости. На секунду Лилия замолкает. — А Вы отнеслись к ним серьёзно. На этот раз тишина воцаряется надолго. Девочка нервно облизывает губы, прикусывая их, шмыгает носом и тяжело выдыхает. Я вижу, как дрожат её ресницы. Но слёзы прекращают течь. И я чувствую, как её знобит. Лицо, покрасневшее, немного опухшее, блестит от плача и капель дождя. А я всё так же не знаю, что сказать, что сделать. А потом я слышу: — Спасибо. И меня прорывает. Воздух резко выбивает из лёгких, и я вытаскиваю руку из захвата Лилии, чтобы зажать себе рот. Я понимаю, что меня тоже трясёт. Я нервно вдыхаю через нос, стараясь успокоиться, но поздно. Слёзы скатываются с подбородка. — Меня не за что благодарить. Я… Ничего не сделал. Я вообще ничего в этой жизни не сделал. Лилия в ответ отрицательно качает головой. — Вы меня услышали. Она нервно смеётся, переводя взгляд куда-то вниз. И говорит так тихо, что я с трудом могу разобрать. — Сделали ради меня. И снова благодарит. — Ты выиграла в конкурсе… Я пытаюсь сделать так, чтобы мой голос был спокойным, но он дрожит и срывается. И всё вдруг звучит так глупо и до абсурда нелепо. И Лилия это понимает. И по её словам я осознаю, что она знает, кто я. Кто я на самом деле. Но больше меня поражает её следующая фраза. — Я не участвовала в конкурсе. Не участвовала. Меня прорывает на смех. Не участвовала… Господи! Я переживал из-за стольких вещей, но ни разу не подумал о такой простой истине. Почему я решил, что Лилия действительно нарисует Грину? Она, кажется, понимает моё смущение. — Я так и не рискнула… И столько боли, столько саморазочарования в голосе. — Вы тогда сказали попытаться, но… Девочка не заканчивает. А я её понимаю. Тут не нужны слова. — Зачем тогда ты согласилась на эту поездку? Почему ты сразу никому не сообщила, что не участвовала? Почему не рассказала обо всём Мистеру Кросби? Я хочу добавить, что отправляться в поездки с незнакомцами — ужасная идея, но замолкаю. Она и сама это знает. — Сначала мне было интересно. А потом я узнала Ваш голос. Мистер с Зелёной Собачкой. — Но я всё равно незнакомец! Лилия грустно улыбается. — А что мне терять? И эти её слова заставляют меня дёрнуться от ужаса. Пропитанные болью, смирением и слишком серьёзные. Наполненные столь страшным смыслом. А где-то в голове точно такие же слова эхом отражаются моим собственным голосом. И я не сдерживаю безмолвный вой. — Нет… Нет! Нельзя… Я не продолжаю. Не могу. Не знаю. Я ничего не знаю. Не в силах и дальше смотреть на ребёнка, я отвожу взгляд в сторону, снова утыкаясь в небо. Всё такое же тёмное. Полное неизбежной смерти. Корзина качается на усилившемся ветре. Не та погода, при которой можно летать на воздушном шаре. Я по инерции ещё раз нажимаю на горелку и опускаю голову. Мы уже высоко. Достаточно высоко, чтобы при прыжке точно разбиться. Эта пропасть затягивает. Гипнотизирует так сильно, что я не могу оторвать взгляд. Я отвлекаюсь, лишь когда чувствую, что рукав больше не тянет. Повернувшись снова к Лилии, я вижу, что та отпустила мою кожанку, вновь устремив лицо к небу. На долю секунды мне мерещится, что она тоже всматривается в эту бездну. Но, разумеется, это невозможно. — Я думала, больше никогда не почувствую себя такой. Девочка смеётся. И я вдруг понимаю, что смех этот наполнен не болью, а радостью. И слёзы у неё — от счастья. Я почти выдавливаю из себя вопрос, будто бы боясь ответа. — Какой? И Лилия улыбается ещё шире. — Живой. А я задыхаюсь. И не могу больше вдохнуть. Даже немного. В глазах мутнеет. Сердце ломает рёбра. Мне больно. — Живой? — Да. Она вновь поворачивает голову в мою сторону, но с места на этот раз не сдвигается. И задаёт тот вопрос, которого я так страшился: — А Вы? Я хочу сказать «да». Хочу посмеяться и ответить, что тоже счастлив. Но слёзы не позволяют. Губы трясутся, язык не слушается. Я просто молчу. Я не могу ответить ей. А Лилия всё равно всё понимает. Хмурится. Уголки её губ опускаются. Но она тоже ничего не говорит. — Есть то, из-за чего я не могу быть живым. Я всматриваюсь в дождевые нити. Большие, спешащие разбиться каплями об острую листву. — У меня не получается быть счастливым, Лен. Девочка отвечает не сразу. Проведя рукой по тёмным волосам, она сбрасывает с них несколько капель. — Вам тоже больно. Мне кажется, что она это констатирует, а не спрашивает. Я судорожно вдыхаю прохладу. Больно… Мной быть вообще неприятно. Тебе всегда очень больно. Руки дрожат, делать что-то очень трудно. Ты не можешь успокоиться. Смотришь на кружку с водой в своих ладонях, видишь, как она трясётся. На поверхности воды — рябь. И ты вроде должен пытаться успокоиться, взять себя в руки. Вдох, выдох. Спокойствие. Но ты словно мазохист. Тебе настолько жалко себя… И кажется, что в какой-то момент ты начинаешь, то ли осознанно, то ли нет, болтать в воздухе кружкой ещё сильней. Притворяешься ли ты? А может, всё это глупости, и у тебя взаправду нещадно трясётся тело. Ты веришь в то, что ты притворщик. В то, что ты специально себя жалеешь. Ты думаешь, что это правда. И из-за этого тебе мерзко. Из-за этого тебе ещё больше жалко себя. Петля. Ты стараешься так не делать. Но ты также задумываешься: искренне ли это самобичевание? А вдруг тебе, правда, настолько плохо? Но этот вопрос тебе кажется самооправданием. «Тебе не плохо. Не настолько. Просто тебе хочется верить, что это так. Ведь это позволит тебе жалеть себя ещё больше». Ты так и не узнаешь, в чём истина. Ты хочешь верить в то, что твои чувства настоящие, что ты не сумасшедший, что ты сам закапываешь себя. Но ты в это не веришь. Не можешь. Какая нелепица! Зачем притворяться, если тебя всё равно никто не видит? Ты чувствуешь себя уродом. Даже когда становится совсем больно, ты молчишь. О Боже! Как долго ты молчишь! Каждый раз, когда тебе плохо, каждый раз, когда ты ревёшь по ночам в постели, сжимая зубами одеяло, чтобы тебя не услышали, чтобы никого не разбудить, каждый раз ты, как наиглупейший тупец, веришь в то, что настанет день, когда твою боль заметят. Что когда-нибудь, когда будет особо плохо, невыносимо, к тебе подойдут и взволнованно спросят, что случилось. Что тебе помогут. Скажут что-нибудь такое, от чего тебе станет легче. Но истина в том, что чуда нет. Никакого. Никогда не настанет тот день, когда кто-то увидит твою боль. А все те истории, когда случайные знакомство, слово, ситуация спасали людей от самоубийства?.. Чудо. Одно на миллиард. Если не реже. Небывалое диво. И ты всей душой завидуешь этим людям. Ты искренне рад за них. Но ты не тот, не один из них. Ты начал чувствовать дискомфорт и боль уже так давно… Это не происходит резко, сразу. Не сводит тебя с ума в одночасье. Но разве ты можешь понять всё ещё в самом начале? Ты осуждаешь и ненавидишь себя за то, что не справился со всем этим. Презираешь себя за собственную слабость. И жалеешь себя. Вот что хуже всего. Лена видит это. Она волнуется. Но ты лишь улыбаешься. Ты не хочешь её беспокоить. Ты должен её защищать. Так хочется быть главным героем. У них всегда всё хорошо. Но вот несчастье — мы не в кино. Когда приходит осознание, что чуда не бывает и никто никогда не заметит твоих мук, наступает отчаянье. А может, это всё та же потребность во внимании? Хах. Ты не знаешь. В особо плохой день ты переступаешь через себя. Ты игнорируешь мысли о чуде, справляешься со стыдом и унижением и наконец говоришь как есть. Прямо заявляешь, что тебе нужна помощь. Тебе стыдно. Ты будто бы что-то клянчишь. А ещё всегда очень стыдно признавать, что ты слаб, что тебе нужна помощь, совет. Тебе неуютно. И поэтому, когда ты говоришь открыто впервые, твой голос несерьёзен, приправлен шутливыми нотками. Уже не намёками, как раньше, но слова звучат так же. Это не особо помогает. Поэтому ты заикаешься о помощи ещё немного позже, а потом — ещё. Тебе не становится легче. Слова всё ещё мимо. И в какой-то момент ты говоришь прямо. На этот раз серьёзно. И это уже не шутка. Не намёк. Не игривое и нелепое. Ты говоришь тихо, с мольбой, искренне. Ты в отчаянье. Настоящем. Ты сдаёшься. Тебе нужна помощь. Но помощи нет. Ни сейчас, ни потом. Ты отказываешься в это верить. Находишь тысячу оправданий. И заново пытаешься. Говоришь, открыто — всё полностью наизнанку, видно каждый атом. Ты говоришь правду. Так искренне, как не говорил никогда. А в ответ… В лучшем случае от тебя отмахнутся, в худшем — тебя осудят. Всегда виноват ты. Порой — в настроении, чаще — во взглядах на мир. «Прекрати думать о плохом, и всё станет хорошо». «Ты всегда мыслишь негативно». «Ты сам придумываешь себе проблемы». «А может, это ты виноват?». «Потому что ты живёшь в розовых очках». «Да какие у тебя могут быть проблемы?!» Но чаще всего ты слышишь: «Это всё дурь». Это всё дурь… Верно. Ты сам всё придумываешь. Сам себя накручиваешь. Ведь ты любишь себя жалеть, да? Ахахахах. Боже! Это всё дурь… Лена ничего не говорит. Лишь в особо трудные дни она молча садится рядом, накрывая нас тонким одеялом. Ей тоже больно. Она знает, что никто не поможет. Сидя зарёванный в туалете, скрываясь ото всех хилой щеколдой, ты впервые делаешь предположение, что, возможно, тебе нужно к специалисту. Сначала ты думаешь про психолога, затем — про психиатра. А может, именно он тебе и требуется? Ты порой ловишь себя на мысли, что, наверное, тебе хочется не выговориться, не получить совет, а просто таблеток? Антидепрессантов каких-нибудь или чего-то ещё. Волшебных пилюль, что сделают тебя счастливым. Что помогут забыться. Может, тебе и вправду просто хочется именно этого? Ведь ты слаб. Ты стремишься пойти по лёгкому пути. Ты думаешь, что не умеешь справляться с трудностями. И с этим ты не справишься. Это слишком. Ты не можешь позволить себе помощь. А люди вокруг лишь презрительно фыркают. «Всё это фигня». Ты начинаешь им верить. Так проще. Лена еле ощутимо гладит твою руку своей, слушая тебя. Разобрать все слова невозможно — ты тонешь в слезах и соплях. Она крепко сжимает в объятиях и обещает, что всё наладится. «Мы же вместе, братишка». Тебя постоянно окутывает уверенность, что ты никому не нужен. И ты, такой жалкий, всю жизнь пытаешься внушить себе, что всё не так плохо. Как же не нужен? Смотри, сколько людей вокруг! Сердце подскакивает так сильно, невыносимо высоко, если кто-то обращает на твои слова хоть какое-то внимание. Тебе так хочется верить, что те люди, что уделили тебе хоть немного времени, которые не отказываются с тобой говорить, — это твои друзья. Мол, настоящие. Хоть какие-то. И иногда это даже выходит себе внушить. Ты знал, что живёшь в придуманной тобой же иллюзии, и тебя это устраивало. Ты продолжал лгать себе. Но вечно врать сложно. После Дома это уже не выходит. Может, ты повзрослел? А взрослым, как известно, такое делать уже сложней. А может, ты просто устал. И уже нет сил на ложное восприятие мира. Ты стремишься забыть. Никогда не вспоминать о том, что было в Доме. Помнить только хорошее: праздники с концертами, филантропов с подарками, посиделки с приятелями, помощь воспитателей, вылазки на Дуб, шутки и похвалу. Ни за что не вспоминать другое. Ты стремишься вытеснить прочие воспоминания. Силишься до боли, но они не покидают тебя. Ты всё равно всё помнишь. Ты всё равно всё вспоминаешь. Тебе всё так же страшно. Ты всё так же плачешь. Они преследуют тебя — силуэты, действия, слова. Иногда ты шугаешься незнакомцев. Ты уверен, что они причинят тебе вред. Иногда ты не можешь заставить себя открыть дверь и выйти из комнаты. Ты уверен, что тебя там поджидают. Иногда ты вздрагиваешь от чужих прикосновений. Иногда ты не можешь убедить себя что-то съесть. Ты уверен, что не заслужил этой еды. Иногда ты не можешь сказать, что на самом деле думаешь. Ты боишься, что тебя осудят. Иногда ты презираешь себя, не сумев что-то сделать. Потому что знаешь, что ты глуп. Иногда ты даже не пытаешься что-то сделать. Ты уверен, что не сможешь. Ты знаешь, что ты ничтожен. Иногда тебе чего-то очень сильно хочется. Но ты знаешь, что этого не достоин. Иногда тебе стыдно появляться перед другими людьми. Ты уверен, что все они намного лучше тебя. Ты уверен, что тебе нет места среди них. Ты стараешься не думать. Но раз за разом навязчивая мысль шепчет, что ты лишний. Ты начинаешь параноить. Настолько запутался, что уже не различаешь реальность и свои мысли. И все те радостные моменты… Каждый раз, когда происходит что-то хорошее, когда выдаётся отличный день… Ты всегда думаешь: очень жаль, что это всего лишь на мгновение. Ты уверен, что завтра опять станет плохо. Причём ещё хуже, чем было «до». Ведь после высокой эйфории мученья возвращаются вдвое сильнее предыдущих. Думать о том, что всё будет ужасно, чувствовать жалость к себе и к хорошему дню — ты ненавидишь себя за это. Моменты… Когда ты по правде счастлив. Они такие редкие. Или это ты предпочитаешь думать, что они случаются редко? Ты ни в чём не уверен. Ты знаешь лишь одно. Единственный человек, который тебя понимал и любил, — мёртв. За счастье увидеть море ты заплатил жизнью сестры. Доволен? За это ты ненавидишь себя больше всего. Ты знаешь, что в её смерти виноват ты. Потому что не спас. Потому что не защитил. Потому что должен был быть лучше, быстрей и старательней. Ты знаешь, что остальные тоже не спасли её. Ты ненавидишь и их. Но это не снимает с тебя ответственности. Ты брат. Ты должен был её опекать. Следить за ней. Должен был сделать больше, чем мог. Ты безумно скучаешь. Тебе невыносимо больно. Ты не хочешь верить в реальность. Ты не хочешь это признавать. Ты стараешься. Стараешься смириться. Стараешься начать новую жизнь. Стараешься работать, дружить, веселиться. Стараешься научиться жить вне Дома и без Лены. Но это безумное щемящее чувство всегда внутри тебя. Ты сам не знаешь, чего хочешь. Что делать? Что теперь делать? Тебе больно. Вот она, единственная правда. Тебе всегда больно. Нескончаемо. Невыносимо. До крови в горле. Я плачу. Лилия подставляет голову под звездопад дождя. Капли одна за другой скатываются по длинным прямым волосам. Они совсем промокли. Корзину шатает. Несильно, неопасно, но достаточно, чтобы понять: мы полностью во власти природы. Я снова грею воздух в Шаре. — У Вас тоже никого нет? Лилия уже не улыбается. Но она больше и не плачет. Её лицо просто печальное. Слишком серьёзное для десятилетнего ребёнка. Я недолго молчу, размышляя. — На самом деле, ты даже необязательно должен быть один, чтобы испытывать чувство одиночества. Лилия долго думает, прежде чем ответить. — Невыносимое чувство, да? Но оно не должно мешать наслаждаться жизнью… Я усмехаюсь. — Это тяжело. Девочка приподнимает голову. — Но возможно. Я не нахожусь, что ответить. Можно ли наслаждаться счастьем, когда боли куда больше? Это не так просто. — Знаете… Она снова улыбается. Но уже как-то по-другому. Как-то спокойней. Капли на ресницах — как бриллианты. — Такие моменты, как сейчас, — вот ради чего я живу. Лилия слегка наклоняет голову вбок, полностью утопая в дожде. — И ради знакомства с такими людьми, как Вы. Я в удивлении перевожу взгляд на её лицо. На нём — ни одной морщинки. Спокойствие. В невидящих глазах — жёлтые искорки. — Ради знакомства со мной? Мне кажется это глупым. Слова кажутся наигранными и несерьёзными, но в то же время я понимаю, что девочка не шутит. — Жить необязательно ради обыденности. Жить можно и ради вот такого. Ради тех моментов, когда сердце готово выпрыгнуть из груди. Ради тех моментов, когда ты задыхаешься от восторга. Лилия несильно сжимает губы. — Когда родители погибли… Было так нечестно, что я выжила. Они ведь достойны этого куда больше! А какой прок от меня? Я слепая и глупая. И ничего не могу. Я без них не могу… Я чувствую, как трудно даются ей слова. — Я… Я… Но всё так, как есть, да? Мне всё равно ведь нужно жить. Я могу прожить эту жизнь с болью, с жалостью. Дни будут пролетать, а я даже не буду этого замечать. Я могу ненавидеть этот мир и страдать. Я могу озлобиться. А могу постараться наслаждаться этой жизнью. Раз я всё равно живу, так почему бы не постараться жить счастливо? Я хочу найти друзей. Ещё больше, чем сейчас. Хочу когда-нибудь хороший дом. Чтобы там было не так, как в Здании… Хочу заняться музыкой. Хочу жить ради вот такого. Ради таких моментов, как сейчас. Она широко улыбается. — Я готова прожить сотню мрачных дней ради одного такого. — Но потом сотня превращается в две, а те — в три, а три — в четыре. Я запоздало спохватываюсь, что не стоит говорить такое ребёнку, но уже поздно. А Лилия лишь с улыбкой кивает. — Да. Но ведь и счастливых моментов становится больше. Я хочу заметить, что хороших-то моментов в результате куда меньше, но неожиданно понимаю: она и сама это прекрасно знает. И это её не беспокоит. — Кроме того… Лилия наконец прячется под куполом Шара, убирая лицо из-под напалма воды. Дождь, впрочем, косой, так что капли всё равно долетают до девочки. — Очень редко не происходит вообще ничего хорошего. Просто куда реже — огромное и сразу заметное. Но ведь маленькое счастье — это всё ещё счастье. — Порой у тебя нет и его. — Вы действительно верите в это? Я хмурюсь, вглядываясь в тучи. — Порой бывает так, что ничего не радует. И ты ничего не можешь с этим поделать. — Это лишь значит, что Вы не замечаете этих приятных моментов. Но из-за этого они никуда не деваются. Вы помните мороженое? Я не понимаю, о чём говорит Лилия. Морщу лицо, кидаю взгляд на собеседницу. — В прошлую пятницу. Она указательным пальцем прописывает по воздуху несколько закорючек, будто отсчитывая дни недели. — Вы спросили у меня, чего я хочу. Для счастья. И я ответила, что хочу гулять, когда вздумается. Но это пока невозможно, как сильно я бы этого ни желала. И это то, что действительно меня расстраивает. Мне не нравится жить в детском доме. Я невыносимо скучаю по своему Дому. По тем прогулкам на площадке перед ним. Но я уже ничего не могу сделать. Девочка крутит браслет на своей руке. — А потом я сказала, что хочу мороженое. На губах её — печальная улыбка. — И вот это я могла сделать. После нашей прогулки, когда я уже вернулась в Здание, я его съела. Она неожиданно смеётся, вызывая у меня мурашки. — Меня чуть не спалили. Мне пришлось прятаться!.. Но это того стоило. Потому что это было действительно тем, чего мне хотелось. И я, правда, была очень счастлива. Сейчас, когда девочка стоит под Шаром, капли растворяются на её спине. Совсем промокла. — Сравнится ли это с желанием свободы? Не думаю. Но ничуть не хуже. Конечно, будь это единственным моментом… Но ведь их много. Куча маленьких моментов. И именно из них и складывается жизнь. Мне кажется, что Вы просто забыли, как их замечать. Вы тогда сказали, что Вас бы тоже осчастливило мороженое. Вы его купили? И я понимаю: нет, не купил. Даже не подумал. Было вроде как не до этого. Да и разве одно мороженое что-нибудь изменило бы? — Забыл. — И нарциссы никогда не покупали? — А зачем? — Но ведь это Ваши любимые цветы. — И что? Лилия разочарованно крутит головой. Мокрые волосы — как маятник. Влево-вправо. — Но ведь это так классно — окружать себя тем, что тебе нравится. Это же не просто цветы! Это то, что Вас радует. Она морщит нос. — Взрослые действительно этого не понимают? — Просто… Такие вещи радуют в детстве, но когда ты взрослеешь… Всё это теряет смысл. — Так глупо. Зачем самолично лишать себя того, что ты любишь? — Это не помогает. — Но Вы ведь не пробовали. — А если пробовал? — Значит, Вы пробовали не то. Какая разница, сколько Вам лет? Всегда есть что-то, что будет Вам нравиться. — Если бы всё было так легко… — Оно так и есть. Мы оба замолкаем. Я смотрю на небо, нервно ухмыляясь. Слова Лилии наивны. По-детски оптимистичны и упрощены. Она ещё многого не понимает. Не знает, не чувствует. Но это помогает ей справиться с собственным горем. Я в её слова не верю — знаю, что всё не так просто. Что не всегда всё это помогает. Но, несмотря на это, отчего-то от её слов всё равно немного легче. Не столько от смысла, сколько от чужой уверенности. Она действительно твоя копия, Лен. Только вот мороженое приедается, цветы увядают, всё становится бессмысленным и незначимым. — Ты же живёшь в Доме. Я прерываюсь, неуверенный, что стоит продолжать. — Ты должна понимать, как всё бывает ужасно. Улыбка у Лилии немного тускнеет, но в грустную не превращается. — Ну да. Но ведь я там не навечно. — На свободе тоже предостаточно… Плохих людей. Девочка вновь крутит головой, дёргает руками. — И вот опять. Много! Ну и что? А хороших разве нет? — Не всегда получается завести друзей… — А это и необязательно. Лилия разворачивается, стоя теперь лицом напротив меня. — Вы вот мне не друг. Но я рада, что сейчас я тут, с Вами. Вы отправили меня в путешествие! Улыбка какой раз подряд растекается на лице девочки. Она радостно взмахивает руками, описывая круг в пространстве. — Друзья — это хорошо, это важно. Но не только они могут нас радовать. Случайная фраза от случайного прохожего. Вдохновляющие слова учительницы или комплимент от приятеля. Лилия хмурится. Но не из-за грусти — лишь пытается придать своему виду серьёзности. — Если Вы хорошенько подумаете, то точно вспомните что-нибудь приятное. Хотя бы одно слово или взгляд, который Вас порадовал. Она говорит это так, что я уверен: это приказ. Я фыркаю, отмахиваясь. — Давайте! Я же рассказала Вам, что меня порадовало, теперь Ваша очередь! Будто это игра. «Теперь ты вода». Я высовываю руку, ловя капли, в точности как это недавно делала девочка. Приятное… Говорил ли мне кто-то что-то приятное? Я не уверен. Меня не за что хвалить, мне не из-за чего делать комплименты. Я и хорошего-то ничего не сделал. Я пожимаю плечами. — Хлоя как-то сказала, что ей нравятся мои волосы. То, как они покрашены. Приятно, конечно, но… Это же просто волосы. — Хлоя… Это Ваша подруга. Я горько усмехаюсь в ответ на такое замечание. Сердце сразу щемит. Закрываю глаза, не в силах справиться с эмоциями. — Могла быть ею. Но я начал дружбу явно не с того, аха. — Я облажался. Втянул её в нехорошее. — Вы, кажется, сожалеете об этом. — Конечно! — Уверена, она Вас простит. — Ты даже не представляешь, с каким делом я попросил её мне помочь… — Но она же сама согласилась. — Да, но… Она не понимала, на что соглашалась. — Вам нужно поговорить. А вдруг получится всё наладить? — Нет… Слишком поздно. — Вы так и про друга говорили. Я открываю глаза. Капли с ресниц падают на щёки. — С Киром… — Вы тоже были уверены, что это конец. — Но Кира я знал несколько лет. С Хлоей мы знакомы неделю. — Ну, если ничего не получится, Вы ничего не теряете, верно? В этом и секрет. Если ничего не делать, то отрицательный результат равен ста процентам, но если попытаться… В худшем случае ничего не изменится, а в лучшем — Вы станете счастливей. Будет провал, но Вы ничего не потеряете. Почему бы тогда не попытаться? Чего Вы боитесь? Я жмурюсь, пряча лицо в ладони. Опять эта наивность. Нет. Это всё глупости. Почему я вообще её слушаю? Я просто хочу всё закончить. Я просто хочу к тебе, Лен. — А что-нибудь не от друзей помните? Я встряхиваю головой, пытаясь прийти в себя. — Что не от друзей? — Комплименты. Я снова жмурюсь. Да какая разница?! Мысли шумят и путаются. Всё это нелепо и глупо. Что я вообще делаю? О чём мы говорим? Я не хочу ничего вспоминать, не хочу ни о чём думать! А Лилия всё так же смотрит на меня. Смотрит так, будто действительно видит. Мне становится не по себе. Я кидаю взгляд на небо. На мягкие холодные облака. Потом на лужицы на дне корзины. На шумящие волны. — Брэд сказал, что… Во мне что-то есть. — Что именно? Я передёргиваю плечами. — Не знаю я! «Есть в тебе что-то». Да «Свечи» вообще странные, как оказалось. Они много всякой фигни говорят. Отрывки фраз витают перед глазами, но я не хочу в них вникать. — Вы назвали Брэда по имени. Но я ведь попросила «не от друзей». Я кривлю губы, тихо вздыхая, и облокачиваюсь на край корзины. Дыхание потихоньку выравнивается. Я тру замёрзшие руки. — Он и не друг. Приятель, знакомый. Мы вместе в музыкальной группе выступили. Так вышло… Да. Так вышло. Рискнул. Попытался. И ведь вышло же, ха. И всё для того, чтобы оказаться здесь? — Не знала, что Вы музыкант. И Вас не радует даже это? — Я не музыкант. Из меня вырывается смешок. — Вся эта ситуация с выступлением такая странная. Я вообще никогда не считал это хорошей идеей. Меня вроде как Глеб уговорил. — Кто такой Глеб? — Он… Я прерываюсь, не зная, кем его представить. Просто сосед? Друг? Приятель? Знакомый? Ничего из этого не кажется подходящим. Мы не тусим вместе, но ведь и не чужие? Я вспоминаю его помощь, наши разговоры. — Он мой сосед по квартире. Но мы иногда болтаем. Он помогает. Всё такое. Я морщусь от собственных слов. Прозвучало куда более чувственно, чем я хотел. Не знаю я. Глеб, он… Чёрт! Не знаю я! Глеб — это просто Глеб. — А-а. Лилия кивает, но скорей сама себе. — Он типа Вашего наставника? Она снова теребит свой браслет — тоненькую серебряную цепочку. Без узоров и подвесок. Наследство от жизни «до». И как ещё не отобрали? Где-то внутри невидящих глаз колышутся воспоминания из прошлого. — Это бесценно, когда у тебя есть кто-то, кто может помочь. Я бы отдала всё, чтобы оказаться снова с… Лилия напрягается всем телом, её губы так сжимаются, что их становится почти не видно. Я думаю, что на этом разговор окончен, но, собравшись с силами, девочка договаривает: — …родителями. Я вижу, как её лицо мрачнеет. Насколько сильно ей больно на самом деле? Я непроизвольно кидаю взгляд на волны под нашими ногами. Она тоже потеряла семью, Лен. Она совсем одна. — Глеб, он… Не совсем чтобы моя семья. Я говорю это неловко, почему-то чувствуя себя виноватым. Приходится постараться, чтобы отогнать наваждения. Уверен, в Доме есть тот, кто заботится о девочке. — Ну и что? Даже если Вы просто приятели или знакомые, разве из-за этого помощь обесценивается? Я замечаю, что Лилия ослабляет хватку на браслете, отгоняя отрицательные мысли. — Я не считаю воспитательниц своей семьёй. Но без них мне было бы куда сложней. А ещё мне помогает Кирилл. И, в отличие от воспитательниц, он это точно делает по собственному желанию, а не из-за того, что это его работа. И это заставляет меня любить его ещё сильней. Она замолкает. Лицо у девочки спокойное и немного задумчивое. Морща нос, она убирает с лица прилипшие волосы. А я выгляжу как её противоположность. Внутри всё шумит. В ушах, в голове, в лёгких. Кровь обжигает вены. Зачем она это говорит? Почему мы вообще разговариваем? Всё не так! Мы не должны разговаривать. Ей вообще не должно быть до меня дела! Я кидаю взгляд вниз, оценивая, на какой мы высоте. Как же хочется спрыгнуть… Она не должна была разговаривать, не должна была заметить моего отсутствия. Почему Трофим не полетел с нами?! Голова кипит, и от этого хочется заорать. Что я вообще делаю?! Из горла вырывается горький вой. Я тру глаза. — Глеб теперь тоже меня ненавидит. Презирает. Не ожидал, что я способен на преступление? Что ж, вот такой вот я! Жалкий, никчёмный, полный эгоизма! Преступник. Детдомовец. Безродный оборванец. Навсегда. От раздражения я прокусываю собственную губу. Нет, это даже хорошо. Мне нужно было разорвать те слабые и немногочисленные связи. Умереть, никого не побеспокоив. Никому ничего не буду должен, никого не расстрою. Лена слабо качает головой. На лице — то ли грусть, то ли жалость. Но, к моему облегчению, про Глеба она больше не говорит. Вместо этого девочка решает вернуться к основной теме своих расспросов. — А с совсем не знакомыми людьми Вы же тоже общаетесь, верно? Я посмеиваюсь, вспоминая пекарню. — Больше, чем хотелось бы. — А они говорили Вам что-то приятное? Я улыбаюсь, качая головой. Ну да, приятное. — Люди не дружелюбные. — И все-все говорят только плохое? — Ну… Кто-то ведёт себя и спокойно. Но да, многие срываются на других. Кричат, хамят. Я передразниваю. — «Чё лыбишься? Придурок, что ли?». Провожу рукой по мокрым волосам. — У меня ужасная работа. Не о таком я мечтал. — Не верю. В детском доме тоже много нехороших, но людей в нём так много, что все плохими быть не могут. Тётя Нелли вот хорошая. Давайте, я верю, что Вы вспомните кого-нибудь хорошего! Она действительно хочет, что бы я ей ответил? Как всё нелепо… Я сразу вспоминаю о Хлое. Мы ведь познакомились именно в пекарне. Так быстро разговорились… Я провожу рукой по плетению корзины, смахивая воду в пропасть. Смысла в этом, конечно, нет. На место старых капель сразу же приземляются новые. А ведь именно в пекарне я встретил человека, благодаря которому этот полёт состоялся. Который помог. Многие отмахивались, а кто-то крутил пальцем у виска. Но всё равно нашёлся тот, кто отозвался. Удача? А что было бы, если бы мы не встретились? Я задумываюсь о том, как много событий должны были связаться друг с другом, чтобы всё вышло именно так. А если бы я работал в другом месте? А если бы тот мужчина — кажется, его зовут Гарри — не пошёл на футбольный матч? Если бы не встретил Трофима? Если бы они не разговорились? Или говорили бы на другие темы? Если бы не обменялись номерами? Если бы Гарри не зашёл в пекарню? А он бы и не зашёл, если бы я не спросил о Шаре у той леди. Леди, заглянувшей в дождливый день в маленькую пекарню, чтобы купить сыну манник с творогом. Голова кружится. Я думаю, что если вдумываться во все эти переплетения ещё сильней, то можно начать верить в предназначения. Но эти мысли меня успокаивают. Я мягко улыбаюсь, вспоминая ту леди. Высокая, стройная, с русыми волосами по плечи. Она никуда не торопилась, не бежала. Казалось, что весь мир замер, как только она шагнула в помещение. — Одна очень приятная женщина как-то похвалила мой почерк. Я смущённо улыбаюсь, признаваясь: — Если честно, это действительно было приятно. Лилия звонко смеётся, шутливо складывая руки на груди. — Есть друзья, готовые Вам помогать. Есть приятели, готовые Вас поддержать. Есть незнакомцы, восхищающиеся Вами. И Вы считаете это неважным? Я нервно растираю руки, заламывая пальцы. Всматриваюсь ввысь. Так хочется услышать Лену. Что бы ты сказала, сестра? Разве это всё сравнится с твоим отсутствием, перевесит его? Разве это поможет избавиться от нескончаемой боли? Я всё ещё один. А одиночество… Оно пожирает. — А ещё у Вас есть собака. Я скрючиваю пальцы ещё сильней. — Нет. Грина… Она не моя. Она — моей сестры. — Но ведь теперь она у Вас. — Но это не моя собака. — Но ведь сестра доверила её Вам. — Лена не отдавала её. Просто так вышло. — И, тем не менее, Вы заботитесь о собачке. И Грина Вас любит. — Я не лучший хозяин. Глеб заботится о ней куда больше. — Но Вы любите её. Я хочу возразить. Хочу сказать, что дело вовсе не в любви. Обязанность, обуза. Но вместо этого я непроизвольно дотрагиваюсь до шрама. Грина — память о сестре. Я не мог позволить, чтобы кто-то причинил ей вред. Я никогда не мечтал о собаке. И мне не нравилось, что Лена возится с этим животным. Я так ничего и не отвечаю. Несколько полных вдохов, дождь на губах. Мысли в голове успокаиваются, пытаясь сложиться во что-то единое. Мне действительно страшно в них вслушиваться. Почему Лилия это всё спрашивает? Почему внутри так скручивает все органы? Я не сказал ничего… Ничего важного, ничего необычного. Ничего, чего бы не знал. Это всё… Оно не успокаивает. Но Лилия говорит об этом как-то иначе. Спрашивает так, будто это жизненно важные вопросы. Почему? Я смотрю на Лену и не могу до конца осознать. Почему она не понимает? Почему она не чувствует эту боль? Улыбается. Смеётся. Но ведь она тоже из Дома. Тоже потеряла семью. — Я действительно люблю гулять. Лилия вновь поворачивается лицом к небу. Теперь мы стоим плечом к плечу. — А ведь это, если подумать, тоже не так-то и важно, да? Просто прогулки. Но именно в это время я чувствую себя счастливой. Свободной. Я не про те прогулки, которые в Здании, а утренние. Когда за мной никто не следит, никто не повторяет каждый мой шаг. Это только моё время. Время, которое я могу провести, как мне хочется. Когда я могу насладиться запахом выпечки и ощутить колючки на кактусах. Эти прогулки — мой свежий кислород. А на первый взгляд — такая мелочь. Она втягивает в лёгкие холодный воздух, тут же выдыхая его обратно. — Вы вот гуляли на этой неделе? — Гулял. — Тоже один? — Нет. С Киром, с Хлоей. — Значит, Вам повезло даже больше, чем мне. Я качаю головой, вспоминая наши посиделки в антикафе. — Не уверен. — Вам не было весело? — Нет. Просто… Я вспоминаю наши проделки, как мы шутки ради своровали вещи. — Мы сделали то, чего не стоило делать. — Это причинило кому-то вред? — Наверное, нет. Мы всё вернули. Это была просто неудачная шутка. Я знал, что через несколько дней всё прекращу. Так зачем переживать о своих поступках? Ведь так? — Но это не оправдание. Это никогда не может быть оправданием. — Я тоже нарушаю правила, уходя за территорию. — Это нехорошо. — Я знаю. И опять тишина. Я смотрю на полоски дождя, Лилия ловит их ладонью. Взгляд натыкается на бутылку воды, тихо перекатывающуюся по полу. Присев, я её поднимаю. Медленно переворачивая, слежу, как переливается вода. Она тоже нервная. Дрожащая и переживающая. — Я вообще сделал столько всего, чего не должен был делать… Перед глазами всплывают картины ограбления. Ужас в чужом голосе. Страх, что останется навсегда. — Я окончательно пал. Монстр. Вот кто я теперь. Так про какое счастье мы говорим? У меня так и не вышло всё наладить, с тех пор как тебя не стало, Лен. Теперь не выйдет и подавно. А может, я и не хочу этого вовсе. Почему бы просто не исчезнуть? Это намного проще. — Всегда можно подняться. Лилия это говорит так спокойно, что я даже не сразу понимаю смысл слов. — Боюсь, что нет. Я не хочу жить дальше, зная, на что я способен. Даже если попытаться всё исправить. Вернуть книгу можно. А что делать с совестью? Девочка пожимает плечами. — Мама говорила, что на ошибках нужно учиться. Я верю, что это помогает нам стать лучше. И я снова молчу, не зная, что ответить. Я… Это всё сложно. Я не могу. — Я не справлюсь. У меня нет на это сил. Я устал, Лен. Я просто устал от всего. Голова у Лилии опущена, и у меня не выходит увидеть лицо за её волосами. Водя руками, она играет с дождём, перекатывая маленькие лужицы из ладони в ладонь. Такая спокойная. Будто и не в неизвестно каком месте, не в нескольких метрах от земли с практически незнакомым человеком. Будто болтает о чём-то незначительном и неважном. Будто этот разговор не заставляет её сомневаться в собственных мыслях и чувствах. Я ощущаю, как слабость захватывает всё тело. Мысли всё так же крутятся и кричат, не давая о них забыть. Я уже ничего не знаю. Ничего не понимаю! И ни в чём не уверен. Я провожу руками по лицу, растирая капли дождя и слёзы. Как хочется исчезнуть, перемотать время и прервать весь этот разговор ещё в самом начале. Я опускаюсь на колени. Переворачиваюсь, опираясь спиной о корзину. Хочется сжаться до размеров атома. Спрятаться. Всё не так. Девочка садится рядом. Опускает на меня руку, понимая, в какой позе я сижу, и садится так же. — А зачем Вы это сделали? То, за что так себя ненавидите? Простое любопытство. Я смотрю на Лилию и вдруг понимаю, что передо мной — просто ребёнок. Маленькая девочка. Десятилетний ребёнок, который рад, что с ним кто-то болтает. Ей не грустно. Она не видит меня. Ни моих нервных движений, ни дрожащих рук, ни слёз. Она летает. Она счастлива, что кто-то к ней прислушался, что кто-то устроил для неё что-то, о чём она даже не смела мечтать. Я вдруг понимаю, почему она меня не боится. До неё никому нет дела. На неё тоже никто не обращает внимания. Над ней издеваются. Она одна. Я резко вдыхаю, испытывая чувство невыносимого стыда, осознавая: она действительно одна. А потом я сам себе задаю её вопрос. Зачем? Мне хочется нервно рассмеяться от нелепости ответа. Для того чтобы умереть? Я вспоминаю события прошедшей недели, и у меня снова кружится голова от количества всех этих странных событий. Я хотел всё закончить. Так же, как это случилось с Леной. Я хотел быть с семьёй. Разве не это ответ? Я прячу лицо в коленях, просовывая пальцы сквозь пряди волос. Так и не покрасился. Я просто захотел поискать в Интернете, устраивают ли где-то поблизости полёты на воздушных шарах. Потом решил узнать у посетителей. Было неловко и стыдно. Спрашивать что-то у незнакомцев всегда страшно. Позвонил Трофиму, мужчина оказался крайне неприятным, но это же не повод передумывать? Пришлось найти машину. Но ведь тоже повезло. Денег не хватало. Почему не бросил всю эту затею? Но разве это проблема — побольше поработать, если потом тебе уже никогда не придётся это делать? Послушался Глеба, рискнул попроситься в «Свечи». Ещё страшней. Ну и ладно. Я уже решил, как закончу жизнь, теперь уже не время отступать. А потом… Я ведь говорил с хозяйкой. Знал, как много для неё значит эта книга. Просто сраная книга! Почему я не остановился?! Почему не плюнул на эту идею? Я ведь мог убить себя как угодно. Зачем я… Зачем всё так усложнять? Почему бы не утопиться в собственной ванне? Зачем я взял с собой Лилию? Убить себя при ребёнке? Как я вообще себе это представлял? Я до боли сжимаю челюсти. Губы искусаны в кровь. Глаза растёрты и щиплют, а дождь протекает под куртку, холодя горячую спину. Как всё глупо. Как всё нелепо. Как я вообще оказался здесь? Делая несколько глубоких вдохов-выдохов, стараюсь успокоиться. Промаргиваюсь. Когда я вновь смотрю на Лилию, она всё так же сидит рядом, прижав колени к груди. Знает ли она, как я сейчас выгляжу? — Я не уверен. Зачем я всё это сделал? Вообще всё. Я смотрю на девочку и впервые вижу Лилию. Лилию, не Лену. Ей всего десять. Волосы прямые, длинные и чёрные. Никаких светлых кудряшек. Лицо спокойное, но с улыбкой. Лилия беззаботная. Лена чаще всего была серьёзной. Движения у Лилии плавные, аккуратные. Она чувствует. Лена смотрела. А ещё у Лены было много друзей. Всегда она с кем-то… И постоянно что-то делала. Она была ответственной. Ей можно было доверить что угодно. Лена никогда не была потерянной. Она всегда знала, чего хочет. Всегда имела чёткий список, что и как надо сделать. Всегда могла решить любую проблему. Она была умной. Действительно умной. И у неё было столько планов на жизнь… Я протираю глаза, кидая взгляд на небо. А Лилия не такая. Я вдруг понимаю, что она куда больше похожа на меня. Но куда важней, что я понимаю остальное. Я не знал своих родителей. А она — знала. Каково это — их потерять? Насколько это невыносимо? Я всегда жил в Доме. А она жила в своём, настоящем. Была это квартира в многоэтажке или собственный дом? Без нянек, без сотни детей. Никаких старшаков, никакого Мистера Кросби. Каково это — лишиться родного дома? Меня били. Но я мог хотя бы попытаться защититься. Но каково это, когда над тобой смеются из-за того, с чем ты ничего не можешь сделать? Я всегда мог видеть. А могла ли она? Каково это — потерять зрение? Или вообще никогда его не иметь? Я сбежал из Дома. А Лилия всё ещё в нём. И теперь, когда я смотрю на неё, у меня спирает дыхание. Потому что она улыбается. Потому что она только что говорила мне то, что Я должен был говорить ей. Как она со всем этим справляется? Она справляется? На глазах — снова слёзы. Нет, дело не в смерти. Зачем так заморачиваться, чтобы всё закончить? Дело не в смерти… — В ту нашу встречу, когда я спросил, хотела ли бы ты оказаться на воздушном шаре, ты ответила отрицательно. Сказала, что этот полёт не имеет смысла. Что тебя могут обмануть. «Подуть вентилятором, заверив, что мы летим». Так вот… Мы, правда, летим. Это всё не обман. Лилия поднимает голову, вслушиваясь в мои слова, а потом весело смеётся. Улыбка широченная. Около глаз — морщинки. — Я знаю! Она дёргается и обхватывает меня руками. А я вздрагиваю от неожиданности. Хватаясь за куртку, девочка сжимает меня в кольце рук так сильно, что мне даже становится дискомфортно. Я обнимаю её в ответ. Она не Лена и не Я. Но есть в ней что-то особенное. Что-то, чего так не хватает большинству. Я смотрю вперёд, в очередной раз вдыхая прохладу. Дождь всё не успокаивается. Темно и холодно. Корзину пошатывает. Она, как и одежда, совсем промокла. Прерывая объятья, я встаю на ноги. Опускаю голову, всматриваясь в бездну. Упасть, разбиться. И всё закончится. Почему это не вариант? Я подхожу к горелке, грея воздух. Погода слишком плохая и опасная. Мы полностью во власти ветра — непонятно, куда мы летим. Если я сейчас всё брошу, неизвестно, куда Шар приземлится. А я не могу допустить, чтобы Лилия пострадала. Я грею воздух ещё сильней. Убеждаюсь, что всё в порядке. Смотрю вниз. Мы всё ещё над полем. В последний раз кидаю взгляд на бушующее небо. Я скучаю, Лен. Я плачу. Возвращаясь на прежнее место, сажусь рядом с девчушкой и копошусь в кармане. Наконец найдя нужное, я вкладываю в ладонь Лилии жёлтый цветок, чтобы она могла пощупать его. — Прелесть полёта на воздушном шаре не только в самом полёте. Но и в пейзаже, что перед тобой открывается. Сейчас мы над сотней таких цветов.