рябина в снегу

белая кожа окропляется кровью и покрывается сажей словно лакомство, теряющее свою значимость без ярких, контрастных элементов поверх. ёнджун давно знает баснословную цену такому сокрушающему идеалу, но дух всё равно перехватывает как впервые, а прицел сбивается на долю секунды. этого хватает, чтобы жгучая, отрезвляющая боль прошибла его плечо. губы тем не менее стиснуты, потому что кажется, что в изящных женских руках теплится не только винтовка, но и гулко клокочущее сердце противника. он зажмуривается, делает несколько глубоких вдохов прежде, чем перекатиться по асфальту. осколки от разбитых окон и фар автомобилей, впивающиеся мелкими иглами в ребра ладоней — прелюдия, предвосхищающая взрыв бывшего укрытия позади. ёнджуна оглушает, давление катастрофическое, на барабанные перепонки будто водрузили чугунные блоки. сквозь белый шум он едва ли ощущает ветреной поток всколыхающий волосы на затылке, прячась за очередной машиной и непослушными пальцами перезаряжая пистолет. если бы при нём сейчас не было бы обоймы, то одиночные пули, наверняка бы, зазвенели знакомой похоронной мелодией, никак не доигрывающей до конца. она преследует его по пятам, бежит от заснеженных холмов до раскидистых песчаных пляжей, обязательно нагоняя в те моменты, когда уверенность в рождении под счастливой звездой даёт трещину. ёнджун всю осознанную жизнь исполняет со смертью па-де-де, крепко держа её за костлявую талию и доверительно позволяя нависнуть над макушкой. каждый их танец полыхает как последний. сглотнув, он жмёт на курок. выстрел получается ожидаемо неудачным. заточенный на летальный исход взгляд не может сосредоточиться на чём-то конкретном: бетонные высотки расплывается, бензиновые пятна испещряют окружающий мир, как развевающиеся угольно-черные волосы свинцовое небо нью-йорка. ёнджун отстраненно думает о проголодавшихся воронах, волчьих хвостах и неожиданно о себе, потерянном в веретене оголённых, стылых деревьев. как и тогда, в декабрьском лесу, дрожь пробирает тело, умоляя сдаться. только не ясно чему именно — тому, что притаилось за спиной, или тому, что поджидает впереди. тяжёлые шаги доносятся будто через толщи байкальских вод, становясь все отчётливее, а у него в запасе лишь толика резервных сил уворачиваться и отбиваться в честном бою один на один. а ещё, вероятно, немного безоговорочного убеждения в собственном проклятие. он не должен погибнуть так просто, даже по воле стальной бабочки из ликвидирующего кордебалета. в нём пороков не меньше, чем в самом симпатичном маньяке америки. и если высший суд существует, то ему обязаны присвоить несколько сотен лет заточения в цепях и оковах, не позволяющих приблизиться к успокоению. находится на мушке и воскресать по щелчку — бремя, которое ёнджун по праву заслужил. вопящие сирены, крики гражданских, грохот падающих обломков зданий сливаются в беспрерывный гул, равняющийся тишине, когда поступь надвигающейся расправы обрывается. на крохотный миг неминуемая опасность чудится происками бессонницы и неугомонной подозрительности, душащая лишь понарошку. однако при виде бездонной пустоты, сковывающей льдом пытливые глаза, фантазия тут же улетучивается, растворяясь в поднятой пыли. способность излагаться вслух пропадает следом. серебряный отблеск бионического протеза у горла даёт понять, что его век — человеческий — и таки имеет своё логическое завершение. ёнджун внутренне и не спорит, цепляясь за холодный металл и оторопело вглядываясь в черты, не сточенные ни минувшими декадами, ни бесчисленными ранениями. хмурое, злое лицо, более не скрывающееся под маской, откликается ножевым под рёбрами, вызывая иррациональное желание вгрызаться в мертвенно-бледные щёки, добраться до перекроенного ни единожды нутра. где-то там, глубоко-глубоко, под шестью футами похоронен и он: донельзя зелёный, страшащийся извращённых методов умерщвления заказных жертв. «целей.» — молнией проносится в голове ёнджуна, когда же рот напротив остаётся сухим и неподвижным. ему хочется закричать, но вырывается только жалкий хрип: — что? убьёшь и даже не вспомнишь?