Ричард Третий: проклятый король?

Глава 1 Англия к 1450 году. В Европе между Средними веками и современностью. Середина XV столетия – период преобразования европейских масштабов. Конечно, определение преобразования, чересчур часто подвергающееся злоупотреблению, необоснованно применяется к множеству исторических периодов, что приводит к потере им части свойственной ему силы и значительности. Ограничимся тем, что история – это непрерывное преобразование, ибо никогда не останавливается, являясь регулярной последовательностью изменений. Тем не менее, нельзя отрицать, - некоторые эпохи обозначают разрыв в течение исторического процесса, словно водопады, разделяющие ровный и спокойный ход могучей реки. Да, водопады, притом, быстрые, ибо речь ни разу не заходит о повсеместных и мгновенных разрывах, скорее, о разгоне, с воронками и омутами, вместе воздействующими и на культуру, и на цивилизацию. Таким был яркий процесс, произошедший в середине XV столетия, когда могучая река средневековья вдруг разбилась о скалы новых культурных, экономических, политических и социальных чаяний. Историки единодушны: в 1400 году на дворе еще стояли Средние века; к 1500 году уже обнаружились изменения, мир входил в период Возрождения или даже в эпоху современности, Ранней Современности, с точки зрения англо-саксонских историков. Ни одна из сфер жизни не оказалась затронута в равной с другими степени, и переход произошел не на следующий день, но, если необходимо отметить символическую дату серьезного поворота, 1450 год наиболее типичен, оставаясь, при этом, достаточно приблизительным. Нескольких месяцев хватит, чтобы обсудить изобретение книгопечатания, крах Византийской империи, окончание Столетней войны, рождение Леонардо да Винчи и Сандро Боттичелли. Похожие события касались всех областей и всех стран. В Англии к ним прибавились собственные проблемы, поколебавшие сразу и основы монархии, и основы общества, и внешнеполитические отношения, и культуру. В такой атмосфере на свет в 1452 году появляется Ричард, сын герцога Йорка и его супруги, Сесиль. В атмосфере сложной, благоприятствующей формированию равно сложной личности. От средневекового христианства до национальной самобытности Так атмосфера сумерек или новый рассвет? Эти две точки зрения неразрывны и никак друг другу не противоречат. Выражение «Сумерки средневековья», освященное в прошлом веке великой книгой Йохана Хейзинги, содержит в себе истину, и способно всколыхнуть силу воспоминаний, чтобы верно определить описываемую эпоху разложения феодального христианства. Но на обломках средневековой цивилизации уже прорисовывался образ Возрождения. Растерянные современники колебались. Охваченные страхом или надеждой они принимали участие в дроблении христианского единства и в утверждении национальной самобытности. Церковь, на протяжение столетий насаждавшая нравственное и религиозное направление в Европе, находилась на грани кризиса, в глазах беспокоящихся христиан степень веры ей страдала. Данный кризис касался всех уровней духовенства, доходя до самой вершины: после наступления Великой Схизмы (1378-1418 годы), в процессе которой соперничающие Папы Рима и Авиньона сорок лет взаимно предавали собратьев проклятию. Так они дошли до соборного кризиса, когда неустойчивая власть духовного владыки подвергалась оспариванию на Совете в Базеле с 1431 до 1449 годы. Держатели апостольского престола не сумели подняться на высоту положения: Евгений IV (1431-1447 годы) столкнулся с противодействием Собора, с нападками влиятельных римских родов и с антипапой Феликсом (1439-1449 годы). Его наследники оказались гуманистами, больше склонными к литературе, искусству и наукам, чем к духовности, как, например, Николай V (1447-1455 годы), Каликст III (1455-1458 годы), Пий II (1458-1464 годы) и Павел II (1464-1471 годы). Что до Сикста IV (1471-1484 годы), чье духовное руководство пришлось на поворотное время в жизни Ричарда Третьего, он занимался продажей индульгенций и должностей в курии, чтобы спонсировать нужды как своей политики, так и своей внушительной семьи, осыпая доходами головы племянников. Шестеро из них стали кардиналами, один к 25 годам уже мог совмещать верховенство в четырех епископствах, а второй, в 28 лет владея шестью епископствами, ожидал момента, когда сам стал бы Папой. Сикст IV учредил празднование Непорочного Зачатия, в честь него забирая прибыль у зависящих от Святого Престола публичных домов. Его наследник, Иннокентий VIII (1484-1492 годы) уделял особое внимание выгодным бракам своих незаконнорожденных детей, Александр же VI Борджиа (1492-1503 годы) достойно подвел веку итог, возродив «папскую порнократию» X столетия. На уровне епископов положение можно назвать «милосердно неравным». Большинство из них являлись влиятельными вельможами, ведущими роскошный образ жизни, живущими в собственных диоцезах и практикующими предоставление родственникам привилегий, продажу церковных должностей и незаконное сожительство. Самые талантливые в этом обитали в окружении королей, кому служили незаменимыми советниками. Каноники предпочитали на досуге поддерживать нескончаемые процессы против епископов, а низшее духовенство, до неприличия многочисленное, необразованное и распутное, было неспособно правильно исполнять возложенную на него пастырскую миссию. Разумеется, не все настолько огорчало, но поведение духовных властей серьезно тревожило, подвигая на надежды реформирования, озвучивавшиеся богословами-моралистами, такими как Жан Жерсон, Жан Буридан, Пьер д’Альи и Никола́й Оре́змский. Количество ругающих церковные злоупотребления увеличивалось, перерастая иногда в яростные бунты, например, движение гуситов в Богемии, в 1436 году добившееся от Совета в Базеле уступок. Среди этих уступок присутствует признание определенных особенностей чешской нации: так произошла первая трещина в христианском единстве, уже готовом распасться на национальные церкви, поддерживаемые принцами и королями. Во Франции Прагматическая санкция Буржского собора 1438 года закрепила за монархом надзор за всеми присвоениями церковных благ. Общего потока, как мы увидим, не удалось избежать и Англии. Интеллектуальная жизнь тоже мало-помалу утрачивала свой интернациональный характер: утверждались национальные языки, студенты перемещались уже не так активно, их движению мешали войны и эпидемии; каждый суверен стремился основать собственный университет, все это, умножаясь, только подчеркивало культурные особенности народов. Укоренение национального чувства усугубило напряжение в населении, распространилась нетерпимость, остро вспыхнувшая из-за Столетней войны между французами и англичанами. К 1410 году, как написал хроникер Фома Базен, французы «страшились наименования англичан, совершенно неизвестного тогда жителям края, несмотря на посредственную ширину пролива, разделяющего два народа и подчеркивавшего звериную жестокость чужаков в глазах большинства простолюдинов». Не стало ли существование Ла Манша доказательством Божественного желания разграничить французов и англичан, задается вопросом пасквилянт той эпохи: «Море есть и должно быть границей». Как найти взаимопонимание с данными «английскими чужаками, чей язык не поддается пониманию?» «Как варвары, подобные вам… могут стремиться повелевать нами, нами, французами?» Англичанин – груб, жаден, прожорлив, непристоен, раздут от пива, тогда как французы – работящие и миролюбивые. Дневник парижского горожанина переполнен обидными выпадами по отношению к пожирателям вареного мяса, говорящим на непонятном языке и проживающим в унылом краю туманов и дождей. Жан де Монтрей составил «Трактат» против англичан, где оспаривал их права на Аквитанию и корону Франции. В 1420 году безымянный «Диалог об истине и о Франции» объявил, что «война, ими развязанная и ведущаяся, - лживая, предательская и осуждаемая, а сами англичане – скопище людей проклятых, противоречащих всему доброму и разумному. Они волки, грабящие и бессовестные, тираны и преследователи христиан, пьющие и питающиеся человеческой кровью, по природе своей схожие с хищными птицами, живущими за счет добычи». В 1450-х годах появились две показательные книги. «Спор герольдов Франции и Англии» сопоставляет достоинства обоих государств, настаивая на превосходстве первого, обладающего всеми преимуществами, в особенности, географического порядка. В «Книге с описаниями стран» герольд Берри равно восхваляет достоинства Франции. Англичане, со своей стороны, осознали объединяющую их культурную тождественность. Аристократия мало-помалу оставила привычку говорить по-французски, которой пользовалась с 1066 года, свет увидел первые литературные произведения на английском, принадлежащие перу Джону Гауэра, Уильяма Ленгленда и Джеффри Чосера. Враждебность по отношению к французам возросла с началом Столетней войны: «Франция – изнеженная, фарисейская и сохранившая лишь тень мощи, рысь, змея, лисица, волчица, Медея, коварная бессердечная сирена, отвратительная и надменная», - провозглашает безымянный автор после сражения при Креси. По следам Пуатье и Азенкура английская гордость обратилась настоящим высокомерием: стали утверждать, что один англичанин способен одержать верх над тремя иностранцами. Пасквилянты, подобные поэту Лоуренсу Миноту и писцу из Оксфорда Джеффри Бейкеру, ополчились на французов с поразительными яростью и грубостью. Затем, начавшиеся в 1430-х годах неудачи и отливы разожгли ненависть к французам, пробуждая желание даже придушить каждого из них. Чуть позже 1436 года получил известность «Памфлет об английской политике», созданный кем-то, пылающим по отношению к чужеземцам ненавистью. Он призывал добрых англичан дать отпор фламандцам, итальянцам и французам, а также убедиться в контроле над Ла Маншем. Эпизод с Жанной д,Арк равно поспособствовал росту патриотизма как у англичан, так и у французов. Вопрос «пастушки» и «девки дофина» требовал поднять на смех доверчивых и суеверных противников. От духа крестового похода до деловой искры Столетняя война, стартовавшая в 1330-х годах, оказалась самым известным столкновением, обнажившим внутренние трещины в христианстве. Идеал союза христианских народов, столкнувшись с мусульманской угрозой, разлетелся на осколки. Вопрос о крестовом походе уже не стоял, о нем продолжали грезить исключительно фантазеры, подобные герцогу Бургундскому, но это не заканчивалось напрасными клятвами и зрелищными пирами, такими, как Банкет Фазаньей присяги в Лилле в 1454 году. Исламская угроза была близка, как никогда: в 1444 году султан Мурад разбил армию христиан при Варне; в 1446 году турки разграбили Пелопоннес, а 29 мая 1453 года произошла катастрофа, которой долго боялись: Мехмет Второй взял Константинополь и положил конец Византийской империи, последнему оплоту христиан в Европе. С этого момента следовало опасаться худшего: обрушения на Запад волны мусульман. Отныне появились реакции, свидетельствующие о новом состоянии ранее христианских правительств: большинство из них создавали впечатление взгляда в другую сторону, хотя и не приветствовали султана. Французов и англичан терзали другие проблемы: спустя три недели после падения Константинополя, войско Карла Седьмого разбило армию жителей Туманного Альбиона при Кастильоне. Император Священной Римской империи, Фридрих Третий тянул время. Что до итальянцев, они думали только об одном: как защитить свои торговые интересы. Венеция отправила султану дары и пообещала уважать все коммерческие договоры; Генуя добилась гарантии, что ее фактория в районе Пера (Бейоглу в Стамбуле (Константинополе) – Е. Г.) не подвергнется разрушению. Папа Николай Пятый призывал к крестовому походу, но никто, кроме Филиппа Доброго, его не слушал. До Англии едва ли доходил отзвук краха Константинополя, уже коснувшийся ушей правящего класса, и так утонувшего во множестве других забот, учитывая безумие короля Генриха Шестого и начало Войн Алой и Белой Розы. Босфорский пролив находился решительно далеко, а Средние века успели остаться в подлежащем забвению прошлом. Кардинал Эннио Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий Второй (1458-1464) составил ясную картину создавшегося положения: «Христианство – это тело без головы, республика – без законов и судей. Папа и император обладают блеском великих достоинств, но он лишь ослепительный призрак, им не дано повелевать, никто не желает их слушать. Каждая страна подчиняется отдельному суверену, и у каждого принца свои собственные, не связанные с другими, интересы. Какое красноречие требуется, дабы накрыть одним покровом столь огромное количество владык, не согласных с собратьями и ненавидящих их? Если бы получилось собрать подчиненные им войска, кто дерзнул бы принять на себя обязанности руководителя? Что за порядок утвердился бы в подобной армии? Какова бы оказалась ее военная дисциплина? Кто захотел бы заняться питанием такой оравы? Кто сумел бы общаться на столь разных языках или справиться с их противоречащими друг другу нравами? Кто сумел бы одержать победу и примирить англичан и французов, Геную и Арагон, жителей германских земель и народы Венгрии с Богемией?» От ангелизма к макиавеллизму, или от святого к принцу Итак, каждый занялся своими проблемами. В 1453 году, когда маленькому Ричарду Йорку исполнился год, Европа пребывала в абсолютной смуте. Честолюбивые замыслы утверждали пограничные государства: Кристиан Первый, избранный королем Дании в 1448 году, Норвегии – в 1449 году, и Швеции – в 1457 году, заключил непрочный союз скандинавского мира. Его сосед, Казимир Четвертый (1447-1492) погрузился в экономику и военную мощь Польши, а великий московский князь Василий Темный (1425-1462) провозгласил Москву «Третьим Римом» по следам гибели второго – Константинополя, воздвигнув на основе национальной Церкви Русскую Православную Церковь. На юго-востоке венгерский правитель Янош Хуньяди удержал напор турков, вступив с ними в сражение при Белграде в 1456 году. В центре головоломный пестрый ковер Священной Римской империи, с ее 350 государствами разных размеров являлся «мягким подбрюшьем» Европы, возглавляемым нерешительным Фридрихом Третьим (1440-1493 годы). Борясь с противоречащими друг другу интересами принцев, герцогов, маркграфов, королей, князей-архиепископов и городских республик, он прикладывал все возможные для мира усилия, дабы поддержать подобие союза в этом разнородном комплексе с помощью собрания выборных. На юге Иберийский полуостров еще лежал разделенным между соперничающими королевствами. Тогда как южная часть продолжала оставаться в руках мусульман Гранады, христианские государства в центре и на севере тонули во внутренних ссорах и касающихся Средиземного моря честолюбивых помыслах значительнее, нежели в вопросах повторного завоевания – Реконкисты. Кастилию разрывало полное безвластие в правление Хуана II (1406-1454) и Энрике IV Бессильного (1454-1474), а король Арагона, Альфонс V старался сохранить свое владычество на Балерских островах, Сицилии и в Неаполе. По итогам правления Хуана II (1458-1479), брак его сына Фердинанда с наследницей Кастилии Изабеллой в 1479 году подготовил масштабное приведение к единообразию испанских государств. Португалия устремляла взор в сторону Атлантики, экспедиции Энрике Мореплавателя (1394-1460) все дальше и дальше устремлялись на юг вдоль африканских берегов, достигнув в 1445 году устья реки Сенегал, а в 1455 году – островов Кабо-Верде. На северо-западе внимание следует сосредоточить на важной схватке, в которую оказались вовлечены короли Франции, Англии и герцог Бургундии. Она составит фон жизни Ричарда. Подробнее мы обратимся к ее перипетиям в последующих главах. Сейчас же удовольствуемся зарисовкой основных данных. В центре их король Франции, преследующий две цели: выгнать из страны англичан, то есть, провести на свой лад войну, называемую нами Столетней, и осуществить земельное объединение государства, прибавив к домену суверена два последних крупных фьефа: Бретань и Бургундию. Это двойное предприятие лежало на плечах Карла VII с 1422 до 1461 года, а затем – его сына Людовика XI с 1461 до 1483. Английский суверен в процессе разразившегося с 1328 года династического кризиса не прекращал требовать корону Франции. Ради этого ему следовало завоевать территорию королевства Капетингов. После победы Генри V при Азенкуре в 1415 году и перемирия в Труа в 1420 году казалось, - достижение цели близко, но смерть государя в 1422 году поставила все под основательный вопрос: его сын Генри VI был девятимесячным младенцем, чье правление вплоть до 1471 года сначала отмечалось проблемами с регентами, а потом – умственной неполноценностью самого короля, начиная же с 1454 года – военными поражениями и захватом трона семейством Йорков. Новый владыка, Эдвард IV (1461-1470, затем 1471-1483 годы), прежде всего занимался борьбой против рода Ланкастеров. В данной борьбе ему требовалась помощь союзника на континенте: короля Франции или же герцога Бургундии, но заключение союза с одним из них немедленно развязывало бы войну с другим. Ибо третий из этих разбойников, герцог Бургундский, умелой и искусной брачной политикой добившийся могущества на земле от Голландии до Эльзаса и заслуживший наименование великого герцога Запада, чем вызвал смертельную ненависть французского суверена, пытался стать полностью независимым. С 1419 до 1467 года титул герцога Бургундии носил Филипп Добрый, сохранивший верность феодальным условностям и мечте о крестовом походе; его сын, Карл Смелый (1467-1477), уже прикладывал усилия к достижению королевского титула. Словно вышедшая из ада троица, прежде состояла из Карла VII, Генри V и Филиппа Доброго, затем сменилась Людовиком XI, Эдвардом IV и Карлом Смелым, и каждый внутри ее нуждался в поддержке двух других, имея в виду, что «враг моего друга – мой враг». Среди них были разрешены всевозможные удары, предательства, повороты, клятвопреступления, отрицания, потоки лжи и акции с двойными играми. Главенствующим девизом считалось – «каждый сам за себя», а взаимоотношения основывались на презрении и подозрении, хитрости и притворстве. Нравственные ценности рыцарственной эпохи превратились в часть арсенала маскарадных костюмов, скрывающую реализм новой эры. Произошел переход от Фомы Аквинского к Никколо Макиавелли. Разумеется, он не был ни резок, ни скор, ни схематичен настолько, насколько может это представить данный набросок. Сеньоры и суверены эпохи крестовых походов не ждали Макиавелли для претворения в жизнь политического реализма. Но отныне то, что раньше рассматривалось отклонением от христианских и рыцарских ценностей, стало цинично допускаемой нормой. И в этой игре простофиль самый сильный часто оказывался самым коварным. Чтобы понять решения Ричарда III необходимо держать в уме дух данной обстановки, господствовавший в политических взаимоотношениях в середине XV столетия. Как и должно было произойти, именно в Италии, на родине Макиавелли, подобные варианты поведения и начали становиться общей практикой. В Италии, где соединились торговое и банковское благополучие и наиболее мучительные политические конфликты между Миланом, Генуей, Венецией, Флоренцией, Неаполем и Папской областью. Экономическая, социальная, политическая и культурная повседневность полуострова являлась неизменным чудом, сочетающем в себе благоденствие, непрекращающиеся войны и интеллектуально-артистический расцвет. Местные царьки, среди которых принцы соседствовали с банкирами и главами наемных войск, - кондотьерами, являлись меценатами, финансирующими архитекторов, художников, скульпторов и гуманистов. Жизнь двора разворачивалась на фоне пышных декораций, где набирал силу новый идеал, порывая с основами религиозного самоистязания, свойственного культуре средних веков. Италия Кватроченто была колыбелью Возрождения, еще едва ощущаемого остальной Европой. Во Флоренции у руля правления с 1434 года стояли Медичи. Сначала – Козимо Старый (1434-1464 годы), потом Пьеро (1464-1469 годы), а после него – Лоренцо Великолепный (1469-1492 годы). Венеция и ее дож Франческо Фоскари (1423-1437 годы) распространила свое влияние на Бергамо, Брешию и Равенну. Генуя заняла всю Лигурию, тогда как герцогство Миланское преодолело путь от правления монархического типа с Филиппо Марией Висконти (1412-1447 годы) и его наследниками из рода Сфорца: Франческо (1450-1466 годы), Галеаццо-Марией (1466-1476 годы), Джан-Галеаццо-Марией (1476-1494 годы). Все эти люди вдохновлялись свежим политическим духом, под который Макиавелли в 1513 году подвел теоритическую базу в «Государе»: реалистичность без зазрений совести, стремление к личной славе посредством добродетели, составленной из энергичности, достоинства и смелости, ничего общего не имеющими с добродетелью в христианском ее значении. Новым образцом человека уже не считается любезный и верный рыцарь, защитник слабых и Церкви, преданный своему господину. На смену ему приходит сильная личность, избавившаяся от нравственных противоречий и утверждающая себя собственными качествами, проявляющимися равно ярко, как на войне, так и в культуре. Описываемые новые сверхлюди замечательно представлены Леонардо да Винчи (1452-1519 годы), Бартоломео Коллеони (1400-1475 годы), известным кондотьером, служившим Венеции и Лоренцо Великолепным. Утверждение великого человека равнялось утверждению индивидуализма, показательного феномена серьезных культурных изменений, когда общественные, моральные, духовные и политические ценности подвергались сомнению, и каждый сам себя выковывал, исходя из собственной принадлежности и становясь высшим стандартом, готовым любыми способами, включая убийство, выстлать телами других дорогу к славе. XV столетие узрело возрождение политического убийства, еще с XI века отошедшего на второй план и превратившегося в специальность итальянцев, сделавших яд и кинжал орудиями власти даже в окружении Папы. Как обычно бывает, подобные новинки пробудили сопротивление в кругах, почувствовавших угрозу прежним ценностям. Так случилось с аристократией, особенно за пределами Италии, чье социальное превосходство столкнулось с возвышением других классов – торговцев, банкиров и влиятельных горожан. Знатный сеньор, чьи доходы от земли оказывались в упадке, и которому приходилось поддерживать свой статус, обретал убежище в театральном и полном ностальгии мире, в атмосфере экстравагантной рыцарственности, ограничиваемой правилами и ритуалами, в закрытом сохранившемся пространстве, где аристократия исполняла присущую ей роль мечты: в чудаческих и дорогостоящих одеяниях, с загадочными гербами и девизами, с крупномасштабными спортивными играми, подобными турнирам. Там вельможи отождествляли себя с легендарными фигурами, готовыми на новые свершения – с Роландом, Артуром, Ланселотом, Персевалем. На пике моды были рыцарские правила, клубы для редких избранных, куда удавалось попасть на основе подвигов, связанных кодексом чести. В качестве примера можно привести «Экю» Людовика де Бурбона, «Приправленного специями кабана» Людовика Орлеанского, «Шпагу» Пьера де Лузиньяна, «Звезду» Иоанна Доброго, «Подвязку» Эдуарда III, «Золотое руно» Филиппа Доброго, и «Святого Михаила» Людовика XI. У каждого ордена имелся собственный герольд, ему приносили обеты, как на Фазаньем пиру в Лилле в 1454 году. И формализм, и условности обладали динамикой игры взрослых детей, отказывающихся вступать в зрелый мир современности выступающий перед ними. Тогда как судьба войн разыгрывалась в то время пальбой пушек и армиями наемников, не отягощенных ни верой, ни законом, существовали и принцы, вызывающие друг друга на дуэль ради решения международных вопросов: например, в 1425 году Филипп Добрый вызвал Хэмфри Глостера «дабы избежать пролития христианской крови и гибели людей, которым я всем сердцем сочувствую…». В 1467 году король Англии устроил большой турнир между такими двумя чемпионами, как Энтони Вудвилл и Антуан, внебрачный сын герцога Бургундского. Небольшое королевство и великая столица В этом мировом контексте напряжения между старым и новым, между средневековыми ценностями, основанными на религии и контролируемыми Церковью и требованиями Возрождения, еще не обладающего собственным наименованием, лежали на человеческом преуспеянии и выверялись апостолами реализма. Англия являла собой лабораторию всех этих методов борьбы и противоречий, подходящей почвой для опытов и чрезмерных отклонений от нормы, площадку сомнения и скептицизма, колебаний и, прежде всего, прагматизма. Англия являлась крохотным королевством, если сравнивать ее с образованиями на континенте, состоящими из Франции, Польши или будущей Испании, но, вдобавок, еще и малонаселенным: не более 2, 5 миллионов жителей к 1450 году. Огромные потери, вызванные как черной чумой 1348-1349 годов, так и повторными волнами болезни, еще не получили восстановления. По итогам исторических исследований демографии, проведенных Дж. К. Расселом, едва заметный рост проявился лишь к концу столетия, но, в любом случае, Ричард III правил над чуть менее, чем 3 миллионами подданных, что в четыре раза скромнее числа французского населения той же эпохи. Они представляли собой население, в основном, конечно же, сельское, - самые крупные города насчитывали до 10 тысяч жителей, - примером можно привести Норвич (12 тысяч), Бристоль (10 тысяч), Йорк (8 тысяч), Плимут (7 тысяч) и Ковентри (6 600). Один Лондон перешагнул, скорее всего, отметку в 60 тысяч человек. В деревнях распределение народа было крайне неравномерным и переживало пик своего развития. На севере и в центре страны множество мелких и крупных деревень страдало от опустошения: их безлюдность объяснялась разгулом чумы и бегством местных жителей; необозримые пространства подвергались нашествиям овец, в 1489 году историк Джон Ру в своей «Истории английского королевства» пишет о «недавнем разрушении деревень из-за голода в общине». Только в графстве Уорикшир отмечено 58 заброшенных деревень. Тем не менее, тогдашние путешественники полагали, что в Англии царит относительное благополучие, особенно выделялись иностранцы, способные проводить сравнения с положением на континенте. Так произошло в конце века с безымянным автором "Итальянского родственника", увидевшим деревеньки скорее богатые, чем бедные, где «не возделывали землю, кроме как ради нужд местного потребления, ибо трудились и засеивали пахотные участки с возможностью продавать зерно в соседние края. Подобная запущенность, однако, возмещалась несказанным изобилием пригодных для еды животных, таких как благородные олени, козы, лани, зайцы, кролики, кабаны и бесконечное множество быков…не говоря о гигантском количестве баранов, поставляющих массу шерсти самого лучшего качества». Другой итальянец, Полидор Вергилий, прибывший на остров в 1502 году, выполняя обязанности сборщика налогов для Папы, повествует в своей «Истории Англии» о земле, где приятно жить, радующей мягким климатом и достойным населением, продолжительность жизни которого способна достигать от 110 до 120 лет, зажиточным и здоровым. Данные описания следует все же рассматривать осторожно, потому как путешественники тех лет имели склонность видеть происходящее больше через призму личного воспроизведения, чем через стекло очков. Они были гуманистами, ступающими по следам написанного Плинием и Страбоном. Такой оказывалась ситуация авторов «Описаний Англии», напечатанных в 1480 году Уильямом Кэкстоном и в 1497 году Винкеном де Ворде. Например, автор «Итальянского родственника» считает себя вправе утверждать, что английские коровы «обладают рогами длиннее, чем у наших, что доказывает мягкость климата, ибо, согласно Страбону, рога не выносят чрезмерного холода». Остальные путешественники, если говорить о самых из них прославленных, находились под воздействием минутного настроения. В 1499 году Эразм, восхищенный этой чудесной страной, писал другу, Фаусто Андрелини: «Если бы тебе были известны предлагаемые Англией блага, ты бы прикрепил к ногам крылья и прилетел сюда»; десять лет спустя, разочаровавшийся в честолюбивых замыслах, он не видел большего, чем то, что английский народ неотесан, грязен и негостеприимен, в его среди кишат воры и взимает дань чума. Тем не менее, все эти скитальцы подпадали под очарование Лондона, в котором единодушно восхищались экономической активностью, зажиточностью горожан, занимающихся торговлей, устройством внутренней жизни и впечатляющей архитектурой главенствующих строений: Тауэра, моста, собора, дворца и аббатства в Вестминстере. В 1435 году кардинал Энио Пикколомини по пути в Шотландию остановился здесь на несколько дней, после чего рассказывал об «очень населенном и богатом городе со знаменитым собором Святого Павла и великолепными королевскими скульптурами, с Темзой, чье течение быстрее во время прилива, а не отлива, когда волны устремляются в море, и с подобным этому городу мостом». По прошествии пятидесяти лет, в дни правления Ричарда III, еще один итальянец, Доменико Манчини, на протяжение месяцев проживавший в Лондоне, оставил нам более подробную картину, но от того не менее хвалебную. Этот город, согласно написанному в книге «О Занятии королевства Англии Ричардом III», «известен в целом мире», «в нем ни в чем нет нужды»; там множество торговцев, особенно на трех больших вымощенных булыжником и направляющихся с востока на запад улицах: «Их три, самая близкая к реке – самая низкая из всех и загромождена товарами жидкими и твердыми: здесь найдешь все виды металлов, вин, меда, смолы, воска, пеньки, пряжи, зерна, рыбы и других грубых материй». Он рассказывает о Темз Стрит, идущей вдоль течения и обслуживающей склады, главным образом Стил-ярд (Стальной двор), закрытое подворье немецких торговцев германского Ганзейского союза. Чуть выше лежит улица, идущая от Тауэра до собора Святого Павла, называемая Истчип и занимаемая суконщиками и продавцами аксессуаров. «На третьей улице, пересекающей центр города, торгуют самыми дорогими товарами, такими, как золотые и серебряные кубки, окрашенные ткани, шелка, ковры, гобелены и множество других редких предметов». Эта улица, начинающаяся у Олдгейт, на востоке, - называется Лиденхолл и продлевается Корнхиллом. Автор «Итальянского родственника» в ту же эпоху насчитал не менее «пятидесяти двух магазинчиков ювелиров, богатых крохотными и крупными серебряными сосудами такого количества, какое можно собрать со всех лавок Милана, Рима, Венеции и Флоренции вместе взятых, но я не думаю, что там обнаружат великолепие, сравнимое с наблюдаемым в Лондоне. Эти сосуды представляли собой солонки или же чаши для питья, либо для ополаскивания рук, ибо англичане пьют из таких оловянных сосудов, чья тонкость работы не уступает серебряным изделиям». Богатство лондонских торговцев проявлялось также в пышности их жилищ, большинство из которых были выстроены из камня. Некоторые из них казались настоящими дворцами, достойными короля, например, дом сэра Джона Кросби на Бишопсгейт стрит (на улице Епископа), воздвигнутый в начале правления Эдварда IV. Его зал, вместительный и накрытый потолком из дерева тонкой резьбы, включал галерею для музыкантов и освещался через большие застекленные оконные проемы. Ричард III приобрел этот дом, Кросби-плейс, для себя и оставался в нем на протяжении своих посещений Лондона. Высокие залы торговых корпораций впечатляли не меньше, например, залы портных, ювелиров, скорняков, бакалейщиков и продавцов вина. Городской особняк Зала Гильдий мог сравниться по роскоши с особняками влиятельных горожан, в 1467 году лорд-мэр устроил в нем пир, в процессе которого перед тысячей приглашенных пронесли пятьдесят перемен блюд. Лондон равно являлся политическим центром страны, даже если король часто отправлялся на север и в центральные земли. На западе его находился Вестминстер, тогда отделявшийся от Сити сельской местностью. Вокруг аббатства и дворца росло пространство, часто посещаемое внушительным числом писцов, подвизавшихся на службе Канцелярии и Казначейства. Парламент, чьи заседания становились все чаще, устраивал свои встречи во дворце, в конце XIV столетия украшенном Ричардом II, пожаловавшим ему великолепный каркас из вывезенного из Ирландии дерева. На другом конце города, на востоке, основную роль выполняло довольно многозадачное строение: Тауэр. Простое упоминание об этой громадной крепости вызывает у большинства мрачные ощущения, но к середине XV века здание еще не приобрело столь тревожной славы. Оно представлялось недалеким по размерам от соединенных Лувра и Бастилии, будучи сразу и произведением военных укреплений, и жилищем королей, и тюрьмой, и монетным двором, и центром управления и арсеналом со сложенными в нем луками, стрелами, шпагами, пиками, боевыми механизмами, доспехами, порохом и пушками. Цитадель имела в XV столетии вполне действующий вид, в ее центре возвышалась массивная Белая башня, построенная в конце XI века и окруженная двойным поясом зданий, воздвигнутых позже, уже в XIII столетии, для основательности. Стоя на берегу реки и обороняя город с востока, внушительная и теоретически неприступная, она являлась символом монаршего могущества. Две других достопримечательности вобрали в себя политические функции Лондона – это замок Байнард и здание, приютившее службы королевского хранилища одежды, оба соседствовали с монастырем доминиканцев (Блэкфрайарс – черных братьев), протянувшемся вдоль Темзы на полпути между Тауэром и Вестминстером. Собственно говоря, город полностью занимал левый берег и всегда был окружен стенами, в которых устроили множество ворот, откуда брали начало столь же многочисленные дороги, часто еще римского происхождения, ведущие к другим частям королевства: Олдгейт, Бишопсгейт, Мургейт, Крипплгейт, Олдерсгейт, Ньюгейт и Ладгейт. Перед городом, на южном берегу реки располагалось предместье Саутварк, называемое «замечательным из-за своих улиц и зданий и, благодаря окружающим его стенам, способное считаться еще одним городом». С северным берегом Саутварк связывал знаменитый Лондонский мост, произведение, созданное из камня и относящееся к концу XII столетия. В Европе в нем видели истинное чудо с двадцатью опорными столбами, девятнадцатью пролетами и двумя рядами домов и лавок на каждой из сторон. Мост выполнял одновременно и торговые, и военные функции: через него пролегала дорога к графству Кент и, значит, также к Дувру и на континент. Его основательно укрепили, поставив по башне на обоих концах и в середине и снабдив подъемным устройством. На въездной башне, со стороны юга – Саутварка – выставлялись головы показательно казненных, насаженные на конец копий и оставленные гнить на протяжение месяцев с целью предупреждения и знака гостеприимства для въезжающих. Являясь экономической и политической столицей, Лондон был также религиозным центром с 97 приходскими церквями, каждая из которых соседствовала с кладбищем, и 20 аббатствами, представлявшими все монашеские ордена, от самых древних, как бенедиктинские и картезианские, до братьев, собирающих подаяние, чьи здания превратились в настоящие институты, распространившие свое название на весь квартал, как произошло с францисканцами (Грейфрайарс – серыми братьями) и доминиканцами (Блэкфрайарс – черными братьями). Собор Святого Павла, огромное здание готического стиля, включавшее в себя еще и два монастыря, возвышался над городом шпилем на высоту 150 метров и был одним из самых привлекавших внимание среди христианских памятников. У его подножия, с южной стороны находилось одно из наиболее привычных мест сборов в столице народа: Крест Святого Павла, стоявший в центре кладбища. Именно там, при всевозможных переломных обстоятельствах, проповедники обращались к населению, чтобы успокоить его или же воспламенить, в зависимости от случая. Прибавим сюда уточнение, - все пункты культа равно служили убежищами, где можно было укрыться от длани монаршего правосудия преступникам и возмущающимся местной властью. Учитывая его 60 тысяч жителей, Лондон уже выплескивался за пояс укреплений. Если два заболоченных участка - Ламбет Мур на юге и Мурфилдс на севере – продолжали оставаться заброшенными, дома и некоторые крупные монастыри и больницы начали засеивать поля на ближних подступах к стенам: на востоке от Тауэра – больница Святой Екатерины, на севере – больницы Святой Марии и Святого Варфоломея, аббатства Святой Марии, Святой Клары, монастыри Салютейшн (Благой Вести), Святого Иоанна и Святого Варфоломея. Город продлевался, большей частью, в направлении запада, а точнее – Вестминстера. Покинув Лондон через заставу Ладгейт, следовало двигаться по Флит стрит, далее вдоль Стренда до перекрестка у Черинг Кросс; между этой линией и рекой последовательно стояли дворец Брайдуэлл, монастырь кармелитов Уайтфрайарс, Темпл, старое командорство рыцарей-тамплиеров, после XIV столетия, занимаемое юристами, а далее – несколько епископских дворцов. У креста на Черинг Кросс, тогда уже за городом, надо было повернуть на юг, оставив по правую руку жилище гостей из Шотландии, Скотланд Ярд, а за ним – дворец на Йорк плейс, дом архиепископа Йоркского. Благодаря выкупам и добыче, доставляемым победоносными кампаниями во Франции, знатные вельможи воздвигли для себя роскошные хоромы, самыми выдающимися из которых считался Савойский дворец герцога Ланкастера. Город противоположностей, как и все крупные населенные пункты той эпохи, Лондон восхищал и притягивал; купцы, аристократы, каноники, монахи, священники, живущие среди мирян и писцы королевской администрации существовали бок о бок со скромными ремесленниками, нищими и с проститутками. Надеющиеся сыграть особую роль в правящих политических, экономических или религиозных кругах должны были жить только тут. Тем не менее, мало кто оставался в Лондоне постоянно. Оплот могущества сеньоров находился в провинции – в Валлийской или в Шотландской Марке, в Йоркшире, в Уорвикшире, в Норфолке, - только там простирались внушительные владения и стояли замки, там аристократы верховодили верными им в помыслах и деяниях вассалами. Они приезжали в Лондон, чтобы утвердить свое влияние, но источник его следовало искать в другом месте. Безмятежные города По финансовому, демографическому и политическому значениям Лондон затмевал другие городские центры страны. Но городов в Англии было много, и они совершали в экономику далеко не скромный вклад: порты на южном побережье, средоточия текстильного производства в Восточной Англии и на юго-западе государства, горнодобывающие аггломерации в Девоне и в Корнуолле, сельскохозяйственные рынки, торговые перекрестки срединных земель, религиозные очаги, славные высокими соборами, – все это манило писцов, духовных лиц и паломников от Йорка до Кентербери, от Линкольна до Глостера и от Или до Солсбери. Города управлялись олигархией, в недрах которой смешались рыцари и богатые местные жители, одновременно стоящие во главе как профессиональных, так и муниципальных гильдий. Часто один и тот же человек занимал должность мэра и при этом управлял важнейшей из относящихся к населенному пункту корпораций. Если город обладал корпорациями, то уже не оставался рядовым, он мог отправить своего представителя в Парламент. Город с корпорациями отчасти приравнивался к французской общине; у него была печать, земли, не возбранялось предпринимать акции справедливости и издавать уложения, касающиеся торговли, качества товаров, временных рамок работ, цен и заработной платы. Гильдии и братства играли решающую роль в жизни города, - и в социальной, и в религиозной. В Ковентри гильдия Тринити (Троицы) поддерживала священников, возносивших молитвы за ее членов, - живых или мертвых. В 1484 году глава гильдии стал вторым человеком в городе после мэра. В Йорке гильдия Корпус Кристи (Тела Христова), основанная в 1408 году и встроенная в его структуру в 1459 году, устраивала шествия и представления религиозного содержания, «миракли» (чудеса), в которых играл даже сам Ричард III. Деятельность основной части города заключалась в ремесленничестве. После серьезных потрясений в заработной плате и ценах, вызванных резким спадом количества населения во второй половине XIV века, королевская власть попыталась все упрочить, спустив на подданных «статут работников», зафиксировавший максимальный уровень достатка для каждого типа труда. Однако, по причине нехватки рук, истинные оплаты основательно опережали указанные критические пороги. Таким образом, тогда как статут 1444 года ограничивал жалованье каменщика 5 с половиной денье (5 с половиной пенсами) к Пасхе 29 сентября и 4 с половиной денье к зиме, средние цифры в разных городах росли, и в течение десятилетия 1441-1450 годов остановились на 6 с четвертью денье, не изменяясь, впрочем, на протяжение всей второй половины XV столетия. В широком смысле изучение экономической истории обнаруживает благоприятное по отношению к ценам и заработным платам в ту эпоху развитие. Отходя от основы в 100 денье для десятилетия 1501-1510 годов, уровень цен за продукты питания остановился на 86 денье для десятилетия 1441-1450 годов, 91 денье для 1451-1460 годов, 88 денье для 1461-1470 годов, 86 денье для 1471-1480 годов и 94 денье для 1481-1490 годов. Тогда как указатель в отношении заработной платы соответственно дает 116, 110, 114, 116 и 105 денье. Также период правления Ричарда III не знал никаких проблем с жизнью в этих городах. Войны Роз ни малейшим образом не повлияли на их благосостояние. Внешняя торговля: от шерсти до тканей и от Этапа до Рискованных торговцев Экономика тогда находилась на пике преобразований, происходивших и в городах, и в сельской местности. До XIV века самым динамичным сектором английской экономики являлись производство и вывоз грубой шерсти, главным рынком сбыта которой была Фландрия и ее текстильные центры в таких городах, как Брюгге, Ипр, Гент, Лилль, а также несколько других. Там, в мастерских, работающих с тканью, расходовались неисчислимые количества первосортной материи. Вывоз шерсти, главный источник доходов Туманного Альбиона, тщательно регламентировался монархией до степени превращения в государственное предприятие. Приобретение шерсти у английских производителей и перепродажа ее иностранным покупателям находились в распоряжении у союза торговцев, получающих выгоду от монополии над этим оборотом: данный этап и все процедуры обмена должны были разворачиваться в определенном месте, чтобы позволить производить действенный надзор со стороны властей. Таким местом стало Кале, территория, принадлежащая Англии с момента завоевания города в 1347 году. Система фиксированного этапа имела для монархии двойной интерес: с одной стороны, король взимал высокие таможенные налоги, благодаря здешним операциям, с другой стороны, торговцы на этом этапе являлись выгодными заимодавцами, способными привлечь значительные суммы, дабы одолжить их суверену в случае необходимости. Монарх особенно взывал к ним ради финансирования оплаты жалованья гарнизону Кале, состоящему почти из 2 тысяч человек. Поддержание этого передового участка, напоминавшего средневековый Гибралтар, обходилась казне крайне дорого: около 20 тысяч ливров в год, тем не менее, стратегическая ценность его была гораздо выше: вместе с окружающей территорией, доходящей до Хэма и Гиени, Кале являлся большим открытым портом, выходящем к французскому королевству и одновременно постоянной угрозой ему, надежным местом для высадки, базой для отпора попыткам вторжения на расстоянии 30 километров от английских берегов. Кале и этап, тут осуществляющийся, исполняли важную функцию, как в финансовом, так и в оборонительном плане, в руках английского суверена. Но положение торговцев на данном этапе испытывало в XV столетии влияние главенствующих изменений в английской купеческой структуре, перевернувших равно деятельность и в деревнях, и в городах. Столетняя война, конфликты во Фландрии между графом, королем Франции и герцогом Бургундии, городские восстания рабочих-ткачей, - все это вынудило понизить спрос в шерсти со стороны текстильных центров. Падение производило впечатление: 19 359 саквояжей, ежегодно вывозимых в среднем в 1392-1395 годах, 13 625 саквояжей, ежегодно вывозимых в среднем между 1410 и 1415 годами и 7 654 саквояжей - между 1446 и 1448 годами. Чтобы возместить подобный упадок вывозимых товаров, изготовители шерсти обернулись теперь к английскому рынку, и это воодушевило торговцев на развитие местной текстильной индустрии: Англия принялась производить собственные холсты и отправлять за границу ткани высокого качества: 38 тысяч кусков в 1400 году, 65 тысяч – в 1480 году и 90 тысяч – в 1510 году. Начал заявлять о себе новый вид деятельности: производство ткани, возникшее на капиталистической основе и избежавшее управления государством. Текстильное производство нуждалось в месте для обустройства своих мастерских и складов; требовались потоки воды для валяльных моторов и окрашивания, поэтому оно обосновалось за городом. Предприниматель, способный при этом являться еще и городским торговцем или землевладельцем, распределял работу нанятых стригальщиков, валяльщиков, ткачей и красильщиков, которым он лично назначал заработную плату. Целые области превращались в господствующие текстильные центры: Котсуолдс, Восточная Англия, Мидлендс (центральные земли), Уэст Райдинг в Йоркшире, когда-то оживленные сельские поселения, отныне измеряли свое благосостояние строительством основательных церквей, чьи высота и красота изумляют нас даже сегодня. Этим подъемом пользовались и соседние порты: Бостон, Ипсвич, Кингс-Линн, Халл и Бристоль. Позволяя вывозу полотна избегнуть попадания в орбиту государственной монополии, тем самым предоставлялась возможность для возникновения нового типа торговцев: общества Рискованных торговцев. Как и указывает наименование, они были готовы пренебрегать препятствиями, лицом к лицу встречаться с соперниками и не ограничивали свою деятельность ни в продаже тканей, ни в проникновении на фламандский рынок. Что вызывало серьезные трения с иностранными торговцами, до этого контролировавшими большую часть внешней английской купеческой активности, так это не подпадающая под взимание налогов шерсть. Как и в случае с Этапом в Кале, взаимоотношения между Рискованными торговцами и монархией, имели политическое значение, особенно в династических столкновениях эпохи войн Алой и Белой Розы. Особенный прицел был на две группы иностранцев: итальянцев и немцев германской Ганзы. Итальянцы присутствовали в Лондоне и в Саутхэмтоне, куда они привозили средиземноморские товары: вино, хлопок, шелк, сахар, квасцы, специи, ревень, вайду красильную, но также и пергамент, бумагу, дорогую посуду, церковное облачение, роскошные доспехи и бархат. С собой увозили шерсть и полотно. Главными действующими персонажами этого потока являлись венецианцы и флорентийцы, но самыми активными представлялись генуэзцы, чьи крупные парусные суда обладали преимуществом в транспортной грузоподъемности перед иностранными для них и английскими кораблями: они могли перевозить порядка тонны товаров. Только одномачтовые палубные когги с высокими бортами и ганзейские двухмачтовые широконосные гукоры с круглой кормой обладали почти равными с ними размерами. Появившаяся к 1450 году каравелла, разумеется, отличалась большей скоростью, обладая тремя мачтами и гладким корпусом, но ее грузоподъемность ограничивалась цифрой от 300 до 400 тонн. Англичане, как и французы, использовали великое множество видов кораблей меньших по размерам, - это баржи, парусно-гребные пинасы, эскаффы, небольшие торговые судна. В 1459-1460 годах 7 итальянских галер и 12 больших парусных каракк выгрузили комплект чужеземных товаров стоимостью в 12 899 ливров и вывезли 8 360 кусков полотна и 641 мешок с шерстью. В 1457 году в Саутхэмптоне произошли обращенные против Генуи беспорядки, вызванные возмущением укоренившейся в порту итальянской колонией. Руководил бунтом некий Томас Пейн, велевший задерживать генуэзцев и попытавшийся захватить их каракки с одобрения короля Эдварда IV. Но когда Пейн, оказавшись избран мэром Саутхэмптона, в 1461 году потребовал принятия еще более суровых мер, Венеция выразила недовольство, и монарх освободил чиновника от исполняемых им обязанностей. Суверен не мог обойтись без услуг итальянских кораблей, однако нуждался в помощи английских торговцев в борьбе с противостоящим ему родом Ланкастеров. Соперничество с ганзейцами пугало еще сильнее. Это могущественное экономическое объединение, включало в себя около 200 германских городов и пользовалось в XV столетии чуть ли не правом монополии на торговлю в Северном и Балтийском морях, привозя в Англию необходимые продукты питания: зерно, смолу, деготь, пушнину, воск и строительный лес. У ганзейцев были лавки в главных английских портах на восточном побережье, а в Лондоне целый закрытый квартал на берегу Темзы – Стил-ярд (Стальной двор), где они могли распоряжаться товарами, покупать и продавать в розницу, а еще ввозить новинки, которым благоприятствовали крайне выгодные тарифы. Подобное положение провоцировало ярость у английских купцов, принявшую окраску чисто ксенофобскую и временами перерождающуюся в откровенную войну. Так в 1449 году ганзейский флот из 110 кораблей, возвращаясь нагруженным солью из бухты Бурнеф, был захвачен английскими корсарами. Английские торговцы пробили трещину в преобладании ганзейцев на Балтике, привозя туда собственные ткани, олово из Девона и Корнуолла, аквитанские соль и вино и сушеные фрукты из Португалии. Королевская власть, подталкиваемая тем, что уже можно назвать лобби Рискованных торговцев, предпринимала меры против чужеземных купцов. С 1381 года первый закон о судоходстве попытался установить доминирование английского флага в островных портах, что представляло собой совершенно обманчивую меру, ибо флот Туманного Альбиона был еще далек от возможности обеспечить весь поток. Другие меры работали на сокращение привилегий Стил-ярда (Стального двора) в пользу Рискованных торговцев, но контекст внутренней династической схватки между Йорками и Ланкастерами ограничил свободу действий короля, и йоркистский суверен Эдвард IV оказался вынужден пойти на уступки ганзейцам. В 1471 году, по совету герцога Бургундского, именно их суда перевезли небольшое войско Эдварда, бросившегося на отвоевание государства у Генри VI Ланкастера. Взамен, по Утрехтскому договору 1474 года ганзейские лавки в Лондоне, Бостоне и Кингс-Линне получили постоянное одобрение, равно как и охрану со стороны заставы Бишопсгейт с возмещением суммы в 10 тысяч ливров. Ричард III унаследовал данное положение и постарался добиться доверия Рискованных торговцев недружественными по отношению к купцам-иностранцам актами. Торговцы – зародыш капиталистического мира Вопреки такому сложному контексту было видно, как в Лондоне и других важных городах королевства развивается класс состоятельных торговцев, вкладывающих принадлежащие им ценности в производство тканей и способствующих тем самым преобразованию сельскохозяйственного характера экономики и социальных отношений в деревне. Среди них можно отметить семью Кели: начав как скромные купцы с лондонской Марк Лейн, они быстро построили состояние на торговле шерстью, прибегая к продажам в кредит голландским и фламандским купцам. Это позволило им приобрести имения в графстве Эссекс и приблизиться к кругу земельной аристократии средней руки, джентри. Кели и подобные им стали землевладельцами, включившими в свое осуществление прав методы управления гораздо строже, чем те, которые использовала старая знать. В особенности, они меняли таким образом разработку земель, отведенных под выпас овец, вытесняя их арендаторов и устанавливая изгороди, чтобы закрыть доступ к огромным пастбищам: с этого и началось движение огораживания. С 1484 года, в годы правления Ричарда III, Парламент голосовал за первые статуты против данной практики, ответственной за исход из сельской местности, но ничего не сумел тут поделать. Считается, что между 1485 и 1500 годами около 16 тысяч акров земли (8 тысяч гектаров) подверглись огораживанию в графствах Нортхэмптон, Уорвик, Оксфорд, Бэкингем и Беркшир. Торговцы также несли ответственность за перемещение производства тканей из городов ближе к деревням, где они находили послушную рабочую силу и удобный рынок сбыта среди крестьян, выгнанных со своих земель процессом огораживания. Купцы распределяли среди крестьян грубое сырье и отдавали его на переработку в тканое полотно, что доверялось потом завершить другим сельским ремесленникам. Некоторые селения превращались через подобные действия в прославленные текстильные центры. Так было в Эссексе, в Брейнтрее, в Коггсхолле, в Бокинге, в Холстеде, в Шелфорде, в Дедеме и особенно в Колчестере, древнем римском Камулодунуме, возродившемся в XV столетии в качестве рынка тканей. Богатые дома торговцев фахверкового типа, равно как и удобные церкви, и постоялые дворы с говорящими именами, например, Уолпэк (кипа шерсти), или Флис (шерсть), вплоть до настоящего времени свидетельствуют о их виде деятельности. Обильная личная переписка данных купцов, хранящая и торговые и семейные вопросы, как в случае Бетсонов, или же Пастонов из Норфолка, является неиссякаемым источников сведений о характере среды этих предпринимателей-капиталистов и завоевателей, влившихся в круг земельной аристократии с помощью приобретения имений и браков с дочерями джентри, никоим образом не противящихся подобному способу обновить позолоту на семейном гербе. Томас Бетсон был купцом, действовавшем на важном этапе в Кале, и поэтому часто проживал там. Он занимался приобретением шерсти, а еще стад овец, принадлежавших благородному роду Стоноров из Оксфордшира. Бетсон надеялся вступить в брак с Екатериной Райк, родственницей и подопечной Стоноров, что не представило для него никаких проблем. Семьи пришли к взаимопониманию, и, как только Екатерине исполнилось в 1476 году 13 лет, Томас Бетсон обратился к подростку с письмом, словно она уже являлась ему женой, давая советы, выглядящие скорее отцовскими, чем супружескими: «Хорошенько ешь мясо, чтобы ты могла вырасти и быстрее развиться, после чего стала бы взрослой. (…) Пусть Всемогущий Иисус сделает из тебя добрую жену, подарив долгие и изобильные годы долгой жизни, преисполненной здоровья и добродетели». Они поженились и завели множество детей. Изменения сельского мира: появление класса йоменов Если джентри столь охотно согласились на союз с миром торговцев, то лишь потому, что доходы классического господствующего сословия оказались в состоянии упадка. Упадка, не заметного не вооруженному глазу, но постоянного и тяжелого, как говорят о том счета различных усадеб в каждом из регионов страны. Натуральные пошлины превратились в выплачиваемую деньгами арендную плату, уровень которой остановился на одной отметке. Сложившаяся обстановка не была благоприятной для правящего класса: после Черной чумы осталось много разработанной земли и недостаточно рук, чтобы ее возделывать. Отсюда и падения дохода с земли, размера ренты и рост заработной платы рабочей силы в деревнях. Согласно исследованиям профессора Постана: «На 450 с лишним владений, чьи счета были изучены в рамках XV века, более 400 указывают на снижение объема занимаемых арендаторами земель и на соответствующее падение суммы пошлин. Воздействие уменьшения численности населения и угнетенного состояния цен на условия жизни крестьян представить довольно легко: все это означало еще более обширное предложение земельных угодий и еще более возросший уровень ренты. Улучшение положения арендаторов сопровождалось улучшением условий существования наемных работников. Таким образом, истинными жертвами сельскохозяйственного упадка стали родовитые землевладельцы». Победа оказалась на стороне крестьян, чья жизнь заметно изменилась в положительную сторону. Состояние неволи в некотором смысле исчезло. Свободные общинники наслаждались более выгодными условиями, а богатые пребывали в процессе становления и укрепления в качестве сердцевины преуспевающих земледельцев и патриотов, воплощая основные ценности национальной английской идентичности: йоменов. Они пользовались разложением классической знати: вельможи все чаще и чаще отказывались прямо трудиться над сохранением своих владений. Знать делила землю на участки, предоставляемые для устройства ферм с условиями длительной сдачи в аренду соблазненным выгодностью этого крестьянам, которым предлагались обсуждаемые акры. Движение началось с середины XIV столетия, его развитие можно проследить по сборникам копий документов крупных аббатств. В аббатстве Лестера в 1341 году насчитывалось 27 свободных арендаторов; к 1477 году таковых осталось 10, но принадлежащие им фермы уже были в три раза крупнее прежних. Кроме того, участки под посевы уменьшались, уступая разведению овец и огораживанию. Мелкие арендаторы выдавливались из числа товарищей и принимали участие в начале «обезземеливания» села. На территории Кройлендского аббатства в Коттенхэме, что в Кембриджшире, обнаружилась утрата 38-ми крестьянских семей в период между 1400 и 1415 годами, затем еще 22 –х в период между 1415 и 1425 годами и 25-ти семей в период между 1425 и 1496 годами. Повсюду в ограниченных количествах встречались брошенные деревни. Йомены, извлекшие выгоду из подобных отъездов, дабы округлить разрабатываемые ими участки, либо в качестве землевладельцев, либо в качестве арендаторов на давних территориях вельмож, образовали относительно благополучный слой, осознающий свою важность. Иногда набиравшиеся основ грамотности в приходской школе, эти крестьяне также являлись питательной средой для значительных батальонов лучников, обеспечивших победы при Креси, при Пуатье и при Азенкуре. Они планомерно практиковались, стреляя в мишень. Хью Латимер, будущий советник Генри VIII, сын йомена, рассказывал, как отец обучал его этому: он «учил меня натягивать лук, направляя весь вес тела вверх (…) Мне покупали луки, приспособленные к возрасту и имеющейся у меня силе; их величина совпадала с моими мощью и годами. Ибо никогда не стать мужчине хорошим лучником, если воспитание не даст ему к тому нужной подготовки». Стрельба в мишень и участие в военных кампаниях Столетней войны развили у йоменов чувство сплоченности, умение чувствовать свое тело и осознание общности, - как национальной, так и классовой. Они превратились в политическую силу, с которой королевская власть должна была договариваться. Правительство Генри VI пришло к этому выводу самостоятельно, в 1450 году, когда разразилось большое восстание в Кенте. В те дни англичане находились в процессе поражения в войне с Францией, и это стало для войск источником унижения и разочарования, позволявших обвинять руководство в невежественности. Во главе восстания оказался некий Джек Кэд, вероятно, вернувшийся домой ветеран войны, видимо, обладавший какими-то зачатками образования. Разработанная им с подручными программа свидетельствовала о политически развитом мышлении и отражала требования класса йоменов: он гневался на развращенность управления и на зверства королевского агента, шерифа Кента. Ход мятежа относится к одному из самых скомканных. Суверен колебался и, будучи повержен в битве при Блэкхите, предпочел удалиться в Кенилуорт, в Мидлендсе (в центральных землях). Разобщенные лондонцы сначала позволили бунтовщикам войти в город. Частично состоящий из вернувшихся из Нормандии солдат гарнизон Тауэра открыл Кэду ворота. Двумя основными жертвами стали королевский советник, лорд Сей, и его зять, Уильям Кроумер, шериф Кента. Их головы, пронесенные на пиках по Лондону, использовались как целующие и обнимающие друг друга марионетки, после чего отправились украшать мост. Затем Джек Кэд немного побродил по юго-востоку. За его голову назначили награду. Раненный и взятый в плен новым шерифом Кента он умер от полученных ран. Тело лишили головы, четвертовали, равно как и тела помощников Кэда, и куски разослали по всему королевству. Обрушившееся на Кент подавление движения привело к работе передвижных трибуналов. Отрубания голов и повешения использовались пропорционально порожденному восстанием ужасу: «Жители Кента называли случившееся жатвой голов», - утверждает летопись, предположительно, Уильяма Грегори или иначе Лондонская хроника. Краткий, но кровавый эпизод стал предупреждением, из которого королевской власти следовало извлечь урок: он продемонстрировал хрупкость переживающей кризис монархии, управляемой группой, нелюбимой в народе, неграмотной, разложившейся и обвиненной общественным мнением как в военных поражениях во Франции, так и в утрате славных завоеваний Эдварда III и Генри V. На месте законной династии уже на протяжении половины века пребывала семья Ланкастеров с пятном на репутации, ибо достигла своего нечестно, когда в 1399 году Генри Ланкастер сверг Ричарда II и привел того в 1400 году к подобию казни. Так как это стало повторением государственного переворота по следам низложения и предполагаемого современниками убийства в 1328 году Эдварда II, законность суверена вызывала у некоторых знатных семей честолюбивые помыслы. Именно в подобном зыбком окружении появился на свет в 1452 году Ричард, сын герцога Йорка и в подобном же окружении он получал воспитание. Королевство было укреплено надежными коллективными структурами, которые нам сейчас придется изучить. Данные структуры позволили английской монархии преодолеть испытания Войн Роз, в процессе чего на фоне общего безразличия происходило противостояние друг другу внутри горстки родовитых вельмож.