Падший будет прощен

Знающим я назвать себя не смею. Я был ищущим и все еще остаюсь им, но ищу я уже не на звездах и не в книгах, я начинаю слышать то, чему учит меня шумящая во мне кровь. Герман Гессе

      Харуну было шестнадцать, когда они с одноклассником избили друг друга до того самого состояния фарша, о котором он упомянул Ярен во время стрельбы в Салахе.       Руководство лицея не оставило инцидент без внимания. Благо, к директору вызвали отцов, не то асланбейская львица, узнав о драке в классе и перевернутых партах, не упустила бы возможность подрать о Харуна когти. Ее наследнику не пристало покрывать себя позором, а по мнению отца это был позор хотя бы потому, что Харун, точно озверев, выпустил пар на сопернике. Они враждовали с первых дней по массе глупейших причин, одной из которых стала зависть к баснословным богатствам Фюсун Асланбей.       Им сделали строжайший выговор, поставили друг напротив друга и вынудили помириться. Под давлением отцовского взгляда Харун выцарапал из себя скупое извинение и смирно принял наказание в виде исправительных работ. Затем с отцом отправились в больницу. Тело Харуна превратилось в сплошной синяк, который пульсировал и нещадно ныл, и следовало убедиться, нет ли опасных повреждений.       Уже на выходе, когда они вернулись от врача к машине, у отца снова взыграл родительский гнев. Разъедаемый горечью, землистого, нездорового цвета, с впалыми щеками, он выдал:       — Машаллах, из лицея позвонили мне и директор — мой хороший знакомый. Но что бы было, сынок, если бы приехала мама!Как ты будешь объясняться ей, когда она увидит твои шишки? Она закатит скандал, родителям этого юноши не поздоровится — вот чем обернется твоя злость. А если бы ты или он заработал серьезную травму, не допусти Аллах!       Аллах не допустил. Из больницы сразу за ними вышли одноклассник со своим отцом, заботливо обнимавшим его за плечи. Не оборачиваясь на Харуна, они прошествовали к автомобилю и уехали, а значит, он избежал нависшей было беды, связанной с лечением говнюка Омера.       — Разве я тебя драться учил, Харун? Я просил сорок раз подумать, прежде чем кого-то ударить, говорить с людьми, а не размахивать кулаками. Даже крохотное злое слово создает сокрушительную реальность! Ты почти взрослый человек, а ведешь себя так, будто тебя растили звери.       — Да, представь себе! — зарычал на отца освирипевший Харун. — Меня воспитывает зверь. Пока мама и ее коллеги нападают, я вынужден давать отпор! Если потребуется, буду бить, убивать — убью! Осудят — тем лучше, сяду в колонию и хоть там буду в безопасности. Если я заикнусь о том, что творится на работе мамы, нас убьют. Я не знаю, кто я теперь: человек или животное. У человека есть свобода, а меня, как собаку, мама учит двум командам: «Знай свое место» и «Помалкивай»!       Кровь залила Харуну глаза, и от ярости он практически не различал испуганное лицо отца. Улица перед ним то страшно бледнела, то наливалась багрянцем, то будто бы с неба на Харуна опрокидывали огромную чашу медного звука. Он так же не помнил себя, когда колошматил одноклассника. Началось с того, что Омер заградил ему проход ногой. Они вгрызлись один в другого угрозами и насмешками, и тогда Харун с одури вмазал ему по ноге, чтобы пройти. Их разнимал весь класс.       — Я понимаю, что тебе тяжело, очень тяжело, но при чем здесь Омер? Ты побил его, потому что обижен на нас с мамой, но так нельзя, сынок, — сбавил тон отец.       В Харуне эта мольба произвела еще большее волнение злобы. Что-то исконно дьявольское, материнское росло в нем и набрасывалось на ослабевающего в споре отца. Это была неконтролируемая жажда переломить его власть и священный авторитет своей правдой. Жажда добить.       — Вот именно, что не понимаешь, потому что ты ушел! Ты не знаешь, что происходит дома, и не хочешь знать. Тебе противна мама, ее дело, но, главное, чтобы тебя это не касалось! А как же я?       — Сынок, я не могу тебя забрать у мамы! — в отчаянии отец непроизвольно стиснул руки. — Что я ни делал, все бестолку, к кому бы ни обратился — везде ее люди. Она подмяла под себя Урфу! Судьи, опека, полиция — куда ни сунься, от упоминания фамилии Асланбей шарахаются, как от огня.       — И ты тоже! Ради своих принципов и совести ты, не задумываясь, хлопнул дверью. Перед носом невиновного сына! — обвинительно выкрикнул Харун. — Ты бросил меня в опасности с убийцами.       Отец закачал головой, на его лоб свесились седые зачесанные пряди волос. Он говорил что-то о том, что Харуну нужно потерпеть еще два года, что у него будет своя квартира, отец оплатит ему учебу в университете и Харун никогда не будет зависеть от преступного мира матери. Но, пока он зависел от каждого ее слова и жеста, от ее состояния, это звучало сродни издевательству.       — Я бы вывез тебя тайно, не вмешайся эта дрянь Аджена. Она так не доверяет матери, что приставила следить за тобой своего человека, — глубоко вздохнул отец.       Волчиха знала, что они замышляли, и, когда представился удобный случай, передала их разговор матери, чтобы насолить ей. Харун оправдывался как мог, напирая на то, что Аджена-ханым нарочно выдумывала о них всякую чушь, чтобы рассорить. Именно так волчиха и львица угрожали друг другу в своих грязных интригах, используя родственников и их секреты.       — Шайтан бы ее побрал! — бранился отец. — Что еще сделать? Мы в ловушке, сынок!       — А я скажу, что ты должен был сделать! Ты должен был перешагнуть через свою девятиэтажную гордость и остаться! Быть рядом. Поддерживать меня и не разрушать семью, пока я не вырасту. Мама не хотела развод, так как знала, чем он обернется. Ты говоришь, что обошел каждого, чтобы спасти меня, так теперь вся криминальная Урфа в курсе, что нам известно о них с Адженой. Ты такой шум поднял, папа, что наш дом до сих пор от него сотрясается, — Харун сцепил зубы, прося Аллаха дать ему ума смолчать, но осознание, что их жизни висели на тонком волоске, прорвалось в нем удушающими слезами. — Мы у всех на виду. Маме больше не верят, потому что мы — свидетели, а она убивает, чтобы мы с тобой выжили. Разве на твоей совести эта кровь? Ты себя не подумаешь обвинить — хлопнул дверью и прав! А ты тони в этой крови, сынок, тони и захлебывайся! Вот какую реальность мне твои добрые слова создали!       Харун отступил от отцовской машины, глотнул холодный зимний воздух и вдруг беспокойно, в страхе застыл. На них косились прохожие, останавливались и удивленно слушали, чем кончится спор, потом не спеша уходили. От тяжелого прерывистого дыхания и слез у Харуна усилилась боль. Он был опустошен, разбит изнутри. И это разбитое чувство, имевшее образ счастливого детства с родителями, снова вонзалось в него и резало тело, как осколки стекла.       — Мне нужно было доучиться четыре года, — настойчиво твердил Харун, но ему, казалось, возражала собственная раненая душа, осуждавшая за грубость. — Мама четырнадцать лет скрывала теневой бизнес. Мы не знали страха, с которым она приходила домой. А ты четыре года не мог подождать с разводом! Почему нельзя было подумать о нашем благе? Замяв скандал с мамой, ты бы не поставил нас под удар и не потерял меня. Разве твоя честь важнее нашей безопасности? Так важно уйти правым? Вместо того, чтобы помочь...       — Нет, но... Харун, кругом люди, поедем лучше на квартиру и поговорим там. Ты отдохнешь. Ты прав, я действовал сгоряча, когда пытался забрать тебя. Мне стоило быть осторожнее... Прошу, поедем.       Мирное предложение отца было также воспринято в штыки. Если Харун сейчас сядет в машину, шайтан последует за ним, и будет проще вырвать себе сердце, чем приглушить в нем шепот лукавого. На отца обрушится новая возмущенная тирада.       — Я домой, — сказал мертвецки уставший Харун. — Меня, зверя, мама-убийца ждет. Нельзя опаздывать.       — Сынок... Аллаха ради прости меня! — раскаивался отец и нервно потер себе лоб и виски ладонями. Он подался к нему, чтобы обнять и посадить в машину, но Харун резко вывернулся и сбежал. Найдя ближайшую стоянку такси, заказал машину.       Харуна всегда поражало, каким придурком он был в шестнадцать. В какой-то момент его реакция на развод родителей перестала быть просто детской обидой — она перешла в сконцентрированный гнев заложника. Они с отцом правда угодили в ловушку. Не было у них таких денег, чтобы подкупить полицию и освободиться от матери и ее криминальных коллег. Она и раньше помыкала Харуном, опираясь на свои богатства, но из-за развода его жизнь целиком оказалась в руках матери, и она направляла ее куда хотела.       Словосочетание «финансовая зависимость» вызывало в Харуне все виды ментальной боли, какие только могли поразить разум. В львиные хроники Асланбеев рельефно и выразительно врезались дни нужды, когда благородное семейство из-за неурядиц с бизнесом и урожаями было вынуждено перейти на режим экономии. И дни те как некстати пришлись на детство матери.       Единственная и неповторимая дочь, она страдала от строгости и жлобства дяди, будучи у него на попечении после смерти деда Хамита, от скромной еды, нравов и нарядов, которые редко меняла, от того, что у соседа толще кошелек, и даже не прочь была в него заглянуть. Вероятно, из-за того, что дядя не баловал ее, в голове уже обеспеченной, состоявшей матери жило вшитое послание «деньги важнее семьи», и по известным лекалам она взращивала культ бедности и подчинения в Харуне.       Покупка какой-нибудь необходимой вещи раз в сорок лет, которую мать находила дорогой и ненужной ему, по обыкновению проходила в три этапа: отрицание, скандал, запрет. И либо Харун смирялся, что не так уж и нужна ему эта «ерунда», перебьется, начнет зарабатывать — позволит себе что угодно, а пока на первом месте учеба. Либо он составлял список жизненно важных причин для покупки, который разве что не завершали пункты «Удушье» и «Остановка сердца». Богатая мать дотошно считала каждую потраченную им лиру, включая отцовские деньги на карманные расходы, но на себе никогда не экономила. Порой ее жадность раздражала до слез. Да так, что в Харуне восставал дух предприимчивости и сопротивления. В ход шли различные манипуляции, хитрости и даже попытки заработать на одноклассниках.       В целом, Харун с отцом неплохо жили на зарплату археолога, сообща копили, в меру тратили, но мать все равно называла их транжирами и приобретала Харуну вещи на свое усмотрение. Ей не нравилось, когда инициатива покупки исходила не от нее, иначе она теряла возможность контроля. А те минуты унижения и тщетности торгов, когда приходилось что-то выпрашивать у нее, въелись в подкорку, как кошмарный сон.       Как ни странно, но еще в Харуне хорошо отложилось, как Ярен впервые купила на его деньги дорогую одежду. Вот так набралась наглости и заговорила о его законной обязанности обеспечивать ее. Харун и не спорил — было бы что жалеть. От этой мелочи с него не убыло.       Ярен взяла темные наряды, ибо несла символический траур по свободной жизни, но те, которые хотела, а не на которые указывали предпочтения Шадоглу. С обновкой она расправила плечи и заметно похорошела. Она продолжала весело острить об их браке, но Харуну расхотелось дразнить ее. В душу, напротив, пролился бальзам умиротворения при виде человека, ненадолго забывшего об игле финансовой зависимости.       В отношениях с матерью Харуну никогда не доводилось быть тем, кто держит эту иглу и диктует условия. Но переменчивой судьбе, наконец, было угодно поменять их местами. Харун приступил к второй части плана с кражей денег. При помощи хитрых программ, настроенных в полиции, он написал матери сообщение с анонимного номера, и оно гласило:       «Доброе утро, Фюсун. Решила сбежать в Мидьят? У тебя неплохая машина, мне она понравилась. Ты, конечно, не против, что я пользуюсь ею? Ты высоко поднялась с тех пор, как мы виделись в последний раз, хотя жаль, что я застаю тебя в таком безвыходном положении. Твои деньги у меня. Я отдам их, если согласишься сотрудничать со мной. Кстати, в ресторане отеля Shmayaa на тебя забронирован стол. Позавтракай, там тебя ждет посылка — скромный аванс, чтобы ты не заскучала. У персонала ничего не выпытывай, они не знают».       Цинично, провокационно, безлико. По словам Генюль, мать затаилась в логове Асланбеев и дышала яростью, ничего не объясняя. Еще никто, кроме Аджены-ханым, не смел так обращаться с ней. Харун напомнил об угнанном броневике, который до времени надежно спрятал Муса. А впридачу малую долю той суммы, что они выкрали, подбросил матери, как наживку.       Сначала за деньгами никто не приходил — люди Сардара сидели в том же ресторане и, выдавая себя за туристов из соседнего города, следили за обстановкой. Охранник матери, очевидно, наблюдал со стороны. Затем вошел и забрал со стола посылку.       Когда мать ответила, Шадоглу созвали семейный совет и моментально пришли в боевой настрой. Всегда осторожная Фюсун-ханым ни с кем не вела переписки. Но именно тогда она спрашивала: «Что тебе нужно?»       На этот диалог цивилизаций, что впервые состоялся за месяцы ее молчанки, Харун смотрел с живой радостью. Ставка на жадность и страх матери перед Эстелем оправдалась, и он писал в следующем сообщении:       «Я, право, и не знаю, как тебе поручать важное задание, если ты такая трусиха. Послала своего человека на завтрак, который готовился для тебя. Бьюсь об заклад, что слухи, будто ты хладнокровно снабдила броневик для убийства мужа и разделалась с детьми Аджены Каджар, — невероятная ложь. Мне кажется, за твои деньги я найму специалиста получше».       Вечером, разделавшись с работой, Харун проверил переписку. От матери больше ничего не приходило — он будто через экран чувствовал, как она, приросшая к месту в тот миг, когда прочла послание, перебирала в памяти имена давних врагов, сопоставляя их с личностью анонима. Но об отце явно знала только она. Даже волчиха, ее смертоносная наставница, не заглядывала так глубоко в нутро матери.       Харун заблокировал старый смартфон папочки Джихана, который использовал для связи с ней, и устало потянулся. От бесконечной проверки накладных и банковских реквизитов болели глаза. Он сомкнул и протер их, однако давление усилило ощущение сухости под веками.       — Так и знала, что мой упертый трудоголик будет сидеть до ночи, — возмутилась Ярен, выйдя на террасу к Харуну.       Он расположился за уличным столом с ноутом и ворохом документов, в которых с появлением женушки начал искать один не рабочий, но тоже крайне важный.       — Хорошо, что ты пришла, я как раз хотел тебя позвать. Присядь.       — Я собиралась спасти тебя от бумаг, а ты зарываешься в них еще сильнее, — Ярен положила руку ему на плечо и встряхнула, чуть толкнув. — Харун, пора отдыхать! У мамы с тетей закончились «Восьмидесятые», зал освободился. Пойдем посмотрим какой-нибудь фильм. Ты так в мумию превратишься. У тебя еще песок из глаз не сыпется от бесконечных цифр и букв?.. А, все-таки сыпется! Пойду принесу капли.       — Секунду, любимая! — попросил он, зажмурившись.       Не добившись от Харуна результата, Ярен укоризненно цокнула языком, закрыла ноутбук и сгребла бумаги в стопку. Из той удачно вывалился искомый файл. Харун поднял его и, взяв упрямую генеральшу за руку, все же уговорил сесть рядом на отодвинутый для нее стул.       — Что случилось? — Ярен с непониманием оглядела его. — Твоя мать ответила?       — Нет, я не об этом. Послушай. У нас тут завалялся один бесполезный документ, — закинул Харун интригу, на которую жена выразительно приподняла брови, огладив живот и вытянув ноги. Он развернул перед ней брачный договор, заключенный по его инициативе, когда их поженили у сарая. — Он нам больше без надобности, как насчет того, чтобы заняться его расторжением?       На озадаченном лице Ярен блеснула тонкая улыбка. Кое-что новое входило в их жизнь и брак, отразившись в ее догадке:       — Разрушение последней преграды между нами?       — Я бы сказал: вынос хлама, который тянет нас вниз.       — Мой Аллах, даже так! Почему сейчас?       — Насух-бей с утра раздал всем плохое настроение, как бесплатный интернет, и я подумал завершить день чем-то хорошим, — Харун обеими руками сжал ее нежную руку. Он как обычно шутил, веселя и беззлобно подначивая Ярен, поэтому она не отняла ладонь.       Ужин с Азизе, к слову, прошел гладко, хотя главу дома огорчало, что без тепла и в принужденном единстве. Год назад Харун мог бы сказать то же самое о них с женой, но, к счастью для них и в особенности для Ахмета, они преодолели разногласия.       — А на самом деле? — настаивала Ярен на правде.       Харун кивком указал на документы, добавив, что это далеко не все. Сегодня он заезжал к нотариусу и в фирму Шадоглу для решения одного финансового вопроса и с замиранием сердца ждал, когда жена ознакомится с материалом до конца.       — Клянусь, я с ума сойду с тобой, маньяк. Ты постоянно что-то изобретаешь.       Чем-то похожая на строгого Мустафу-агу за работой, Ярен свела брови и придирчиво перевернула страницы брачного договора. Не обнаружив ничего странного, отложила и нашла под ними договор дарения акций, уже частично заполненный Харуном. Жена сдавила пальцами край стола. В молчании она напряженно водила глазами по строкам и, закончив чтение, не проронила ни звука, как будто не могла опомниться от этого. Мыслимо ли! Харун дарил ей свои акции в компании Шадоглу стоимостью в двадцать миллионов долларов.       — Что это значит?..       Улыбка, что напросилась на губы Харуна, повергла Ярен в крайнее замешательство. Она обхватила свою голову и вдруг кинула в тишину вечера курдское крепкое словцо, пропитанное нахлынувшей радостью. Счастье, неизъяснимый восторг и золотые всплески заката в ее глазах — как много и как мало этого было в ту минуту.       — Двадцать миллионов, Харун, — взволнованно шептала женушка, перелистнув дарственную и заметив его подпись, — это невозможно... Аллах, это невозможно! Зачем? Почему не предупредил?       — Как это у курдов говорится, милая... — Харун вызвал в памяти пословицу, которую озвучил на языке ее предков: — «Кто сказал и сделал — человек, кто не сказал и сделал — лев, кто сказал и не сделал... осел»?       — Ты выучил! — растрогалась Ярен, говоря все так же шепотом, словно притрагиваясь им к тому сокровенному, что жило между ними вместо тысяч возведенных преград.       — А если серьезно, — вполголоса сказал Харун, — я хочу, чтобы у тебя была своя опора, которая даст тебе уверенность в завтрашнем дне. Это не означает, что я отстранюсь и перестану поддерживать тебя — я буду помогать разбираться в нюансах бизнеса и вести дело, как раньше, пока ты учишься и набираешься опыта. Жить — это устоять, любимая, а мне будет спокойнее за тебя, если под твоими ногами окажется прочный фундамент из юридического и прибыльной доли в фирме. Но, если пожелаешь, выведешь деньги и используешь где-нибудь еще. Воля твоя. Так что, — порывшись, Харун вытащил из-под завала бумаг шариковую ручку и положил поверх договора, — ты согласна?       — Я... Не знаю, что сказать даже... Спасибо за заботу. Для меня очень ценно все, что ты делаешь. Ни одна опора не может быть тверже твоего сердца. Я живу в нем, как в крепости.       — А теперь крепость будет стоять на прочном фундаменте из твоих миллионов и учебы в университете.       О нет — ласково спорила она немым качанием головы. Вовсе нет. Потому что этот фундамент был сложен из дней, когда Харун побудил Ярен глубоко задуматься о себе настоящей, о прошлой, о любящей и любимой, когда протянул той настоящей Ярен руку и помог обрести собственный путь. В запутанных лабиринтах Мидьята.       — Дай мне обнять тебя... Родной мой! — тихий голос Ярен едва уловимо обжег кожу, когда он наклонился, и она несколько раз крепко его поцеловала. Она говорила, что понятия не имеет, что делать с деньгами и, видит Аллах, Харун нисколько не изменил своей дьявольско-безумной натуре, раз дарит такой подарок.       Харун дотронулся поцелуем до ее лба и произнес:       — И я люблю тебя, лисенок. Подпиши. Нам также надо будет открыть тебе счет и оформить поручения, но с этой морокой разберемся позже.       — Сейчас, да, — помедлила жена, подобрав ручку. — И папа с Азатом знают?       — Знают, возражений ни у кого нет и не может быть. Твоя семья дала письменное согласие. Это наш с папочкой Джиханом сюрприз, — хитро признался Харун. — Добро пожаловать в ряды миллионеров, госпожа Ярен!       — Что с тобой делать, искуситель? Так и быть! Затягивай в свой бумажный омут налогов, маркировки и... онлайн-касс?       — А ты схватываешь на лету, Машаллах! Не пройдет и года, составишь конкуренцию матерым бизнесменам, — похвалил ее довольный Харун. В приливе решимости женушка шумно выдохнула и подписала дарственную.       В это время экран на телефоне Джихан-бея мигнул и погас, приковав к себе крайнее внимание Харуна. Он открыл переписку, а Ярен заглянула в нее и, предавшись милой давней привычке, облокотилась на его плечо. Высветилось сообщение матери:       «Моя причастность к этим смертям всего лишь злостные слухи. Для подобных обвинений требуются доказательства. Чего ты хочешь?»       Обуздав в себе злость за убитого отца, Харун набрал:       «Ты права, не будем ворошить скелеты в твоем шкафу. Перейдем к делу. Эстель удерживает в заложниках мальчика, его должны увезти в Иран. Выясни, где он, как и когда его повезут. Жизнь этого ребенка стоит очень дорого. Поможешь спасти его — я спасу тебя от долгов».       — Ты же понимаешь, Харун, — хмыкнул над ухом светлоокий дьяволенок, уловив игру его мысли, — что она не выполнит твое требование? Она украдет мальчика и будет шантажировать им старейшин.       — Да, неплохую идею я ей подкинул, — Харун бросил через плечо сверкающий хищный взгляд, потянув женушку на его глубину. — Очевидно, что до ребенка она пока не добралась — возможно, она уже что-то слышала о нем или нет, но, зная мать, я просчитываю все ходы. С ее связями она найдет его быстрее, чем я и Сардар. Одно из двух: либо она напишет, где он, либо сама перевезет мальчика в укромное место. Сейчас нам подходит и то, и другое, так как его не вывезут заграницу.       Соизволит мать работать на анонима или же сделает по-своему — не так важно, как вырвать ребенка из плена Эстеля. Хотя иного выбора, кроме как подчиниться посланиям Харуна, у нее не предвиделось. Харун допускал, что мать попытается прикрыться мальчиком, как щитом, и, пожалуй, старейшины, получив отпор, дадут ей и Фырату отсрочку. Но в любом случае она будет нуждаться в деньгах, и так просто долг ей никто не простит.       Последующие дни ожидания дружная турецкая семья Харуна не знала проблемы важней, как разделиться во мнениях и наполнить особняк Шадоглу паническим предгрозовым настроением.       В Насух-бея, прежде уверенного в их деле, как будто впивалась игла волнения. И, когда ее острый конец врастал глубже в душу, он, бывало, взрывался по любому поводу. Он обещал Харуну с Азатом ад и погибель, если их план, зависевший от матери, сорвется, а не кончится громом аплодисментов и поражением Фюсун Асланбей.       При поддержке мамочки Хандан папочку Джихана посещало намерение «выжать из Фырата все масло», вынудив его сдать мать Харуна и их сообщников из Эстеля. Джихан-бея напоили кофе с лукумом и с трудом втолковали ему, что такая жесткая мера выдаст их с потрохами и не принесет желаемого результата. Очные ставки и явки с повинной грядут позже, заверял тестя Харун.       Хорошо хоть, у Хазар-бея не нашлось возражений — его больше занимали внук с детьми, за которыми он присматривал тщательнее. В доме Мирана и Рейян он наладил охрану, дабы ни одна мышь не проскочила внутрь. А свои нововведения объяснял им неспокойной обстановкой в Мидьяте из-за слухов о грабеже.       Как будто это могло приблизить развязку, Ярен стала заходить в переписку анонима с матерью, с нетерпением ожидая ее ответ. Ничего не происходило. Минуты и часы предвкушения по-прежнему падали сквозь пальцы. Женушка откладывала старый телефон Джихан-бея и принималась терзать выдержку Харуна справедливыми сомнениями:       — Если она не найдет мальчика, Сардар расторгнет сделку. Ему нужны гарантии. Вы с папой обдумывали запасной план, он готов?       — Должен сказать, милая, что он в духе папочки Джихана, но я все же надеюсь, что до него не дойдет...       Не договорив, Харун бросил взгляд на внезапно загоревшийся экран телефона Джихан-бея. Ярен с удивлением и страхом схватила его и чуть не уронила на диван. Кликнула по окну переписки, а в Харуне против воли окаменел каждый мускул. Он не двигался, не дышал и, казалось, чувствовал под сердцем ту самую иглу тревоги, что денно и нощно донимала Насух-бея.       — Мальчик у меня, предлагаю обмен... — кольнул его голос Ярен, склонившейся над телефоном. — Харун! — она посмотрела на него и твердо произнесла: — Это блеф. Она не могла в одиночку, так быстро... Сардар неделями искал ребенка и ничего не узнал.       Но сообщение матери сухо спорило с ней: «Мальчик у меня, предлагаю обмен». Если это не было притворством, то Харуна впервые радовало, что львица-людоед, похищавшая туристок прямо из отеля и при свете дня на улицах, держала марку.       «Совсем недурно, Фюсун! Можешь забрать свою машину и деньги. Если боишься, приезжай с охраной. Я буду ждать тебя и передам деньги только в твои руки, без посредника. Наконец-то, мы встретимся и продолжим беседу вживую» — напечатал Харун, выслав время и координаты места.       — Мать, конечно, попытается навязать нам свою обожаемую игру лжецов, но от козыря в виде ребенка тоже не откажется, — сказал он жене. — Посмотрим, такой же она искусный игрок, как раньше, или нет.       Иншаллах, уже завтра затянувшаяся война с Фюсун-ханым прекратится. Она сядет, и они все вздохнут спокойно.       В призрачном свете луны равнина близ Мидьята казалась бескрайней шахматной доской с причудливо разбросанными по ней черными и белыми полями. Матовые тени пролегали у серебристого кустарника и скал, словно бездонные ямы, в которые неровен час провалиться. Один неверный шаг в сегодняшней партии с матерью — и пропасть сама, ускоряя минуту погибели, затянет игрока вниз.       Опустив до конца окно в машине Азата, Харун вдохнул свежий прохладный воздух. В жутком голосе ночи дребезжали рокот и подвывания зверей, что пробудились в первые мгновения заката. Харун поневоле вздрогнул и задумался, каково было бы сейчас находиться в броневике матери, где сидела команда Сардара с ним во главе. Эту чудовищную металлическую глыбу разместили посреди степи, так чтобы на трассе она сразу бросалась в глаза и мать понимала, куда ехать. Таким было решение сопровождавшего их комиссара Джелала. По его инструкции, машину Азата и вторую легковушку, в которой также затаились курды, отогнали за высокий холм, в тень. Захочешь — не увидишь. Подобные меры, утверждал комиссар, лишат преступников возможности заранее оценить их силы. Когда Фюсун-ханым подъедет к броневику, вот тогда они и объявятся.       Никто не спорил с ним. Пока комиссар не велел надеть бронежилеты, выделенные на них в полиции. Харун взял свой без особых возражений. Ему доводилось сутки напролет носить легкий бронежилет под одеждой, когда матери поломали ноги и ее война с волчихой вошла в острую фазу. А вот недовольству Азата не было предела — ему обмундирование мешало, стесняя в движениях.       Открыв дверцу машины, Азат со вздохом плюхнулся в водительское кресло. Он выходил проветриться и размяться, что комиссар Джелал, сидевший сзади с еще одним курдом, не воспринял благосклонно:       — Азат-ага, вы привлечете к нам внимание! Я понимаю, что вы — потомок уважаемых семей, но это не значит, что вам можно делать что вздумается и срывать нашу операцию.       — Комиссар Джелал, — оскалился Азат в точности как Ярен, когда она выходила из терпения, — это не ваша операция, а наша. Ее разработали мы. Полиция и пальцем не пошевелила, чтобы засадить клан Эстеля и его сообщников. Все, что вы делаете, так это приезжаете в конце разборок, следом за скорой помощью!       — Я бы попросил вас, Азат-ага!.. Я не хочу ссориться с вами.       Харун внутренне усмехнулся. Местная полиция порой, как в анекдоте о Ходже Насреддине, спасала жителей от устрашающего Эстеля по принципу: «Вы немного умеете стрелять, не так ли? Справитесь!» Вот и шеф полиции, одобрив похищение денег, предпочел держаться в стороне, а затем собрать плоды их работы, что свободно упадут ему в руки.       Азат поправил рубашку, которая страшно топорщилась из-под плотно прилегающего бронежилета, и положил руки на руль.       — Мы сидим два часа без перерыва, комиссар, у меня замлело тело, — звякнул он четками, накинутыми на ладонь. — Вы уверены, что эта защита необходима?       — Напомню, что я здесь по поручению вашего дедушки Мустафы-аги и шефа полиции, — важно заметил комиссар, прислонившись к креслу Азата. — Я слежу за ситуацией и не допускаю эксцессов. У меня будут неприятности, если вы не послушаетесь и с вами что-то случится. Мы же договорились, Харун-ага, разве нет?       Договорились, к сожалению. Этим утром Мустафа-ага вызвал их с Азатом в участок, в кабинет шефа полиции, и заявил, что не отпустит без официального лица, которое слишком рьяно взялось обеспечивать порядок. Бойкий на язык, остроглазый и подправляющий их план на свой лад, комиссар Джелал был лишним элементом в свидании с матерью. Харун бы отказался от его помощи, но перечить султану — неблагодарное для медника занятие. Мустафа-ага и так чуть не загубил в зародыше их аферу, когда ему самыми радужными красками из возможных обрисовали, как опасные и нелюбимые им родичи Назлы-ханым будут обчищать бригаду Эстеля.       — Комиссар Джелал, мы не хотим подставить вас перед Мустафой-агой и начальством, поверьте мне, — сказал Харун с чуть заметной иронией, с которой относился к комиссару, и перекинулся дружеской улыбкой с Азатом. — Если вас уволят, без такого храбреца у полиции пропадет смысл приезжать на разборки бандитов. Их позовут сразу на кладбище.       — Зря смеетесь, Харун-ага! Я отвечаю за безопасность. Ваш план очень ненадежен. В нем что угодно может пойти не так и дать Фюсун-ханым повод открыть по нам огонь. Вряд ли она посмотрит на то, что вы — ее сын.       — Нет, потому что она будет смотреть исключительно на эти купюры, и они не оставят ей шансов на сопротивление, — сострил Харун и показал пачку денег Фырата, как бы умеряя этим пустой спор. На деле будь с матерью все так просто, их не охранял бы отряд вооруженных курдов, а Харун всецело доверился бы магии турецких лир и искусству переговоров.       Взгляд комиссара Джелала приклеился к толстой стопке купюр, и он укоризненно замолчал. В салоне настала безжизненная глухая тишина, прорезаемая звуками ночи, но счастье, что в остроумии больше никто не состязался, и комиссар не запугивал их без толку владычицей Асланбеев.       Вскоре Всевышний наградил их за долгое ожидание. Время перевалило за полночь, когда далеко-далеко на трассе мелькнул яркий лучик фар. Послышался гул мотора и тихий шелест шин по асфальту, который с приближением автомобиля становился громче. Потом он затих. Машина встала у обочины, затмив пространство широким снопом ослепительного света. Двигатель не глушили. Приехавшие, судя по всему, не решались выходить наружу и оглядывали равнину сидя, заметив мрачный силуэт броневика, что возвышался в отдалении от дороги.       Сквозь переплетения сухих кустарников Харун увидел, как у машины распахнулись дверцы. Из нее осторожно выбрались двое, а водитель и четветый пассажир — наверняка мать, ведь автомобиль был ее — остались внутри. Не прошло и пяти минут, как один из вышедших, изучив местность, вернулся к машине и что-то проговорил в опустившееся окно. Мать боялась засады. Наконец, она толкнула дверцу и выбралась из салона, стукнув массивной тростью о каменистый грунт. Лунное сияние окутало ее плечистую фигуру в брючном костюме и залило лицо, сделав ее совершенно серой. Под стать мрамору. Фигуре королевы на шахматном поле.       Сердце Харуна от чего-то сжалось болью в предверии встречи с матерью, пока она шаг за шагом, натыкаясь носами туфель на камни, медленно кралась к броневику. Таящаяся в нем неизвестность за слепыми мутными стеклами манила ее личностью обещавшего вознаграждение анонима. Иногда Харуну просто не хотелось верить, что от всепожирающей жадности мать могла прыгнуть хоть в адскую бездну, хоть в ловчую яму.       «Начинайте» — написал он Сардару и Мусе, который командовал людьми из второй легковушки.       — Рано! — шикнул за спиной комиссар, но опоздал: из броневика высыпала команда Сардара, из легковушки, скользнув мимо них, как тени пустыни, выпрыгнул Муса с напарниками.       Преодолевшая половину пути к своему танку, мать испугалась незнакомцев и попятилась к дороге, позволив охране заслонить себя. Между тем группы курдов выстроились в полукруг и оттеснили их. В сумраке блестели наведенные с обеих сторон пистолеты. Тут же последовал четкий приказ Сардара сложить оружие. Он отделился от своей команды и вступил с матерью в диалог. До Харуна доносились лишь его отрывки, но он и так знал, о чем Сардар должен был говорить с ней. Сейчас он старался убедить ее, что ей не грозила опасность, и аноним, что желал увидеться с Фюсун Асланбей лично, скоро подойдет. Широким жестом руки курд пригласил мать сесть в броневик. Она помешкала и снова оглядела степь в поисках незримого врага. После чего прошла мужской упругой походкой к пассажирскому сидению спереди, в то время как ее охрану дальше не пустили, немедленно оцепив машину.       Комиссар Джелал зевнул и бодро потер ладонями:       — Капкан сработал! Итак, господа...       Не слушая его указаний, Харун собрал в кучу деньги кузена, папку с информацией о долгах матери и чистыми листами, ручку, прилаженную им к обложке, и диктофон. Он только вышел из укрытия на озаренную луной поляну, как различил язвительный басовитый голос матери:       — Где ваш заказчик, эфенди? Долго он будет прятаться?       Возле броневика вытянулась рослая фигура Мусы, велевшего набраться терпения.       А оно ей точно пригодится, потому что Харун остановился как вкопанный перед танком, пораженный им сильнее, чем раньше. Вблизи от него будто исходила бешеная сила — та, что выбросила их с отцом в кювет в кромешной тьме Гëбекли-Тепе. В маленьких окнах чуть проглядывал материнский профиль, броневая сталь мерцала, как могильная плита, и у Харуна ушло несколько минут, чтобы преодолеть отвращение и заставить себя подойти еще ближе.       Он рывком дернул дверь водителя.       Мать резко обернулась. Уголья ее глаз недобро раскалились, а у рта залегла грубая морщина, выдавая неприятное удивление. Вот и вся жизнь на безмолвно каменном лице, которое Харун не видел долгие месяцы.       Удерживая вещи, он запрыгнул в широкое кожаное кресло. С холодной яростью захлопнул дверцу и в тот же миг поймал свой свирепый взгляд в зеркале заднего вида. Мать была ненавистна ему в этом взгляде настолько, что не понятно, как она не испарилась под ним... Но она лишь одернула руку, которой слегка коснулась его плеча. Как-то мать призналась, что в злости Харун напоминал деда Хамита, и то ли это угнетало ее, то ли радовало тем, что в нем проросло безумное асланбейское наследие. Сейчас — тем лучше, нельзя при ней проявить слабину.       — Какой парад, Аллах Всемилостивый! Можно подумать, Харун, что ты ловишь террористов. Сколько ты заплатил этим бродягам, чтобы они изображали цепных псов? — с высоты своего величия мать оценила и ловушку, и его бронежилет, который виднелся из-под расстегнутой легкой куртки. — Как поживает Ярен?       — Цветет, как тюльпан, — отрезал Харун и разложил на коленях деньги, диктофон и папку.       — Я звонила ей, но она недоступна. Хотела узнать, как мой будущий внук или внучка. Здоров ли, Иншаллах. До родов меньше месяца, верно?       На зубах вязло ощущение какого-то отвратительного, мерзкого лукавства. По голосу матери сразу не определить, что она замышляла что-то, — скорее всего, мутила ему душу, желая смешать чувства и подозрения в однородную тревожную дрожь.       — Для той, что избегала наших встреч, ты необыкновенно мила, мама. Благодарю за беспокойство, но моя семья справится без посторонней поддержки.       — Посторонней, — презрительно скривила мать губы. — Сынок... Ты путаешь близкое с далеким. А иначе как объяснить, что с твоего попустительства ребенок нашей крови родится в доме жалких подхалимов? От девчонки, что желала тебе смерти.       Она не дала Харуну возразить, понизив властный голос до утробного рычания:       — И кроме того они — деревенщины!       Опять она за старое. Родом из Мидьята, из такого же дикого клана, как Шадоглу, а мнила себя стамбульской уроженкой.       — До них долетит шум из Стамбула, а им почудится рев осла. Твоя деревенщина едва ли способна представить, что такое светские манеры и хороший тон.       — Мама...       — Не встревай! — осадила его мать с неизменно равнодушным лицом. Но в ее тоне царили злоба и непримиримость с вещами, которые Харун делал наперекор ей. — Я бы одобрила этот брак, если бы могла заняться воспитанием Ярен. Но ей до приличной жены так же далеко, как Мидьяту до Стамбула. Это не жена и даже не прислуга, а ничтожная приживалка. Удивляет, — по устам матери скользнула вдруг полная яда усмешка, — как ее дурные замашки позволили ей так долго держать ноги сомкнутыми и играть с тобой в недотрогу.       — Как видно, от тебя Стамбул отстоит еще дальше. При всей интеллигентности и любви отца ты так и не освоила культуру, привезенную им оттуда, — сдержанно отчеканил Харун.       В ответ на него навалилось холодное молчание, тяжелое и неподвижное, как скала. Харун никак не отреагировал на манипуляцию и с легкой совестью отдал матери папку с ручкой. Прошла секунда заминки, через которую вторгся Азат, в этот момент открывший заднюю дверь броневика. Он забрался на сидение и кратко поприветствовал Фюсун-ханым. Она же не удостоила его вниманием.       — Зачем это, Харун? — мать насмешливо поворошила белые листы, вложенные в папку. — Заставишь писать завещание? Сынок возмужал и считает, что вправе ставить мне условия.       — Это все ваши люди, Фюсун-ханым? — спросил Азат об ее охранниках, которых окружили курды. — Или за поворотом ждет еще машина?       Разумеется, мать его не слушала, делая вид, что Азат и семья Шадоглу в целом — пыль у нее под ногами.       — Начнем с простого, — заговорил Харун и, чтобы она видела, положил пачку купюр на приборную панель машины. — Это твой обещанный приз. Где ребенок?       Мелкая, почти неразличимая зыбь насмешки продолжала бродить по лицу матери, но даже она не скрыла алчный блеск, промелькнувший в карих глазах голодной львицы.       — Значит, ты из-за этого якшаешься с бандитами? Ясно, что тебя во что-то втянули... Опять. Не спеши, Харун. Пока старейшины не получат выплату Фырата, вы не увидите мальчика. Мне нужны гарантии.       Скоро же она вынудила их прибегнуть к запасному плану папочки Джихана. Правда, Харун разыграл его понарошку.       — О, хорошо, я тебя понял! — ощерился он и будто бы радостно закивал головой. — Ты права, так будет значительно проще. Тогда я сам передам Фырату деньги, а тебя эти бандиты обменяют на ребенка. За такого ценного языка, как ты, старейшины Эстеля не поскупятся.       Приотворив свою дверь, Харун позвал Сардара и разрешил забрать мать. Она, конечно, не поверила в происходящее: со скукой посмеивалась и сжимала трость, лениво прокручивая ее, как вонзенный в пол меч. А когда курды подошли к ней вплотную, угрожающе склонившись, то и вовсе разразилась басовитым, рубленым смехом. Смехом, идущим из убеждения, из их с Харуном врожденной черты: харкаешь кровью, а говори, что пил вишневый шербет.       Дальше все смешалось. Мать вытащили на поляну и поволокли к машине Мусы. Она начала сопротивляться, от ужаса у нее подогнулись ноги, выпала трость, и она крикнула охране, которую тотчас схватили и обезоружили. Даже ее водителя, что кинулся на помощь напарникам. Команда Сардара действовала слажено и не особо церемонилась, мгновенно заставив мать убедиться, что ее, агента Эстеля, не долго думая, принесут в жертву ради спасения ребенка. А там больше не будут принимать ее отговорки — за многочисленные долги и ошибки с ней покончат.       Неожиданно от хаоса звуков отделился перепуганный крик матери, который повторился и прошел насквозь всю душу. Сидеть ровно, пока мать звала его, Харуну стало невозможно. Он выглянул и, наконец не вытерпев, подал Сардару знак рукой. Он вернул папку матери, когда ее, без трости, молчаливую и измятую, повторно усадили в броневик, и предпринял вторую попытку договориться.       Сардар налетел на мать бесновавшимся коршуном:       — Где мальчик, ханым? Отвечайте!       Вжавшись в спинку кресла, она назвала предполагаемый адрес, где старейшины прятали маленького пленника.       — Ваше счастье, если это правда. Но, если лжете, так легко не отделаетесь. Муса! Будь здесь, мне надо срочно проверить место...       Брови матери дрогнули, но она сдержала гримасу бешенства и перевела взор на Харуна. Внешне спокойный, безразличный к ней, он настраивал диктофон. Похоже, это разозлило ее больше, чем встряска от курдов.       — Это не все? Чего ты хочешь, Харун?       — Чистосердечного признания.       — В чем?       — А давай начнем с того, — через жесткий смех произнес он, — как ты угрожала моей жене, убив у нее на глазах девушку. Заодно разогреешься перед основным соло. Потом расскажешь, как после смерти дяди ты обокрала Азизе и сбежала в Урфу. А там вышла на Аджену-ханым, которая тебя обогрела и научила убивать. Расскажи о своей жизни, как ты спрыгнула на самое ее дно.       — И почему я должна это делать?       — Мы с Шадоглу покупаем у тебя информацию.       Мать парализовало этой новостью на какое-то мгновение. И тут, повернув голову к Азату, она словно вспомнила о его существовании. Молодой наследник дома счастливых и отчаянных стремительно рос для нее в цене.       — Я предлагаю взглянуть на ситуацию с твоими долгами с позиции здравого смысла. Тебе не спасти свою компанию. Чтобы полностью рассчитаться с Эстелем и кредиторами, придется продать ее и особняк в Урфе, оставшись ни с чем. Ты можешь заставлять Фырата и дальше носиться, как Болд Пилот, уповая на его богатства, но рано или поздно эта лошадь сдохнет. Он разорится. Ты сама знаешь, мама, что долги непомерные.       Разложив по фактам ужасную будущность владычицы Асланбеев, Харун интуитивно почувствовал, как она будто пошатнулась на пьедестале. Он открепил ручку от обложки папки, что лежала на коленях матери, достал чистый листок и быстро написал:       — Поэтому... Пять процентов моих акций и десять процентов акций Шадоглу, — он прибавил к пятерке десятку и, получив в сумме пятнадцать, обвел цифру. — У тебя выйдет стабильный доход.       Знала бы мать, что скоро у Харуна не будет этих пяти процентов и что он не собирался ничего ей отписывать. Но она не знала, так как о подарке, который Харун сделал Ярен, не заявляли открыто, а он складно врал. Мать приучила.       — По-вашему, я должна продать свободу и надеяться, что мои признания не попадут в полицию, — скептически заметила она.       — Напротив, я предлагаю тебе сохранить жизнь. Когда старейшины отберут твое имущество, ты же не думаешь, что они оставят тебя в живых? Ты нужна им, пока ты — источник их доходов. Без денег — лишняя свидетельница.       — У вас будет пятнадцать процентов, — объяснил Азат, — у Фырата — пятьдесят. У вас контрольный пакет акций. Компания перейдет под ваше управление, то есть под управление Эстеля, раз вы работаете на него.       — Согласись, мама, это не худший выход из положения. Томимые жаждой ищут воду, а к тебе вода сама бежит, — присловьем окончил Харун и ухмыльнулся при мысли, что к его трагическому фарсу, этой шутке над матерью, не хватало только добавить «честное пиратское слово».       — А признание? — с нажимом переспросила мать.       — Они — гарантия, что ты не обманешь нас. Запишем их, а завтра оформишь на меня доверенность. Я займусь продажей твоей фирмы и особняка. Когда закроешь долги и получишь акции, я уничтожу материал.       Мать не казалась впечатленной. Отчасти Харуна радовало, что, перешагнув могилу волчихи, она еще не перешагнула ту грань, которая превращает гибкий ум в слепую самоуверенность. Она медленно водила глазами-угольями по салону и пачке денег, стремясь нащупать подвох.       — А какая вам выгода? Допустим, у вас появятся доказательства против меня и старейшин. Если передадите их в полицию, вы избавитесь от нас. А, укрыв, нарушите закон.       — Ты же непременно потянешь за собой Фырата, — сказал Харун. — Он по глупости прикрывает тебя, это видно. Ему впаяют срок, и репутации Асланбеев придет конец. Я не могу так поступить ни с Фыратом, ни с его близкими.       Азат смял в руке четки, строго глянув на мать.       — Мы не желаем Асланбеям зла, Фюсун-ханым. Пусть их рассудит Аллах. Из-за ваших проблем с банкротством сначала пострадает Фырат, а, если его денег не хватит, по вашей же наводке старейшины начнут донимать Харуна и нашу семью. Асланбеи, Шадоглу и Бакырджиоглу — теперь мы неразрывно связаны кровью, и падение одного повлечет за собой падение остальных. Нам бы хотелось избежать агрессии Эстеля. Мы поделимся с ним лакомым куском компании, а взамен на выгодное партнерство обратимся с просьбой освободить нас от налога на крышу.       — Из двух зол мы выбрали то, с которым проще договориться, — заметил Харун.       Воздух наполнился продолжительным вздохом застывшей изваянием львицы. Чем дольше длилось ее молчание, тем гуще становилась ночь и дальше — яркая луна. Мать никто не прерывал, пока она взвешивала варианты и свои силы. Без признания ее не отпустят. Она даже не могла выдать их Эстелю, поскольку у Харуна была ее переписка с анонимом, а мальчика по ее наводке уже, вероятно, спасли. За такое пособничество Эстель не то что до последнего куруша взыщет — шкуру снимет.       И правда ребенка вызволили. Где-то спустя час или меньше Харуну махнул рукой Муса, который в отлучку Сардара взял командование над курдами. Все в порядке, мать сказала верный адрес. А затем, пустив по телу Харуна мурашки, гадким голосом саданула по слуху:       — Записывай.       Харун включил диктофон. Ровно и четко произнося слова, назвал свое имя, тип устройства, на которое велась запись, время, дату, получил от матери согласие и согласие Азата выступить свидетелем.       И львица-людоед заговорила о своих преступлениях, оживляя сокрушительную реальность, в которой, как мать, она была уже давно и безвозвратно мертва.