Падший будет прощен

Обиды записывайте на песке, благодеяния вырезайте на мраморе. Пьер Буаст

      Окрестности Салаха облачились в легкий пурпур, а на оранжевом полотне неба, в точке, куда упал взгляд Харуна, растеклось горящее пятно солнца. Оно ползло к горизонту, медленно подпуская вечерний сумрак, хотя на юге обычно всегда темнело раньше. Тем лучше, что нынешняя ночь не желала опередить их: на променад в деревне они с Ярен возлагали грандиозные надежды. У них родится пацан — это надо отметить с огоньком.       — Ах, Аллах! Харун, ты уверен, что стрельбище — это то место, куда нужно везти беременную жену?       Весь путь до Салаха, полный радостных ожиданий, Ярен никак не хотела расстаться с игривой вредностью. Предвкушала, подзадоривала, спрашивала, а как же пункт из списка, запрещающий брать оружие, все, забыт и вычеркнут? Едва ли, ведь эту выездку он задумал как одноразовую акцию с целью развеяться, а для постоянного обращения оружие требовало регулярных тренировок. Но, не успела машина затормозить, как кейс с пистолетом женушка не мешкая прибрала к рукам. Видать, уроков по стрельбе Харуну не миновать так же, как уроков вождения. Ярен была не из тех, кто, однажды обжегшись, отступал раз и навсегда. Идея пострелять за городом вызвала в ней ужас всего на миг, когда Харун озвучил ее. А потом женушка поняла, что он и не думал напоминать ей таким образом о том ужасном дне, тиранить или прививать страх перед оружием, толкая тираду о трагических последствиях. Просто прогулка с долей экстрима, а то они уже паутиной покрылись в особняке Шадоглу.       — И как твоя последняя нервная клетка это выдержит? — спросила Ярен, выйдя из машины, и затянула волосы резинкой, собрав в пышный пучок. — Я тебя чуть не убила, дважды наставляла на тебя дуло, а ты мне пистолет спокойно готов отдать.       — Я же сказал, что доверяю тебе, милая, — повторил Харун то же, что говорил дома. — Почему в это сложно поверить?       — Маньякам трудно верить.       — Но я тебе верю, — его раскованность в сочетании с улыбкой пустили по ее лицу легкую рябь и вынудили смеющиеся губы сложиться в дерзкую гримасу. — И потом, разве будущая мама сына не заслуживает занятия поинтереснее, чем парки, базар и кафе? Не знаю, как ты, жизнь моя, а я уже помираю со скуки. Благо, твой врач разрешила активный отдых. Скажи она, что тебе нужно отдыхать дома, а мне изобретать для тебя развлечения в пределах пяти комнат, вот тогда бы моя последняя нервная клетка размозжилась о череп.       — Верно, давно пора разнообразить досуг. С чего начнем? — подтвердила Ярен, присев на капот автомобиля и запустив руки в карманы спортивного костюма.       — С безопасности, — Харун принес из салона два комплекта стрелковых очков и наушников, для себя и жены.       Он кратко объяснил ей, зачем использовать защиту для слуха и чем чревата акустическая травма. Ярен хорошо помнила ощущения, которые вызвал тот выстрел, когда они поссорились. Неизвестно, что настигло ее быстрее, ужас ли или острая боль от ожогов и звуковой волны, но она моментально сдавила уши, рухнув на колени возле Харуна. Долгие мгновения не сознавала, что происходит, отшатывалась, звала его, тормошила, пока не оцепенела в мучительном страхе: ее настигла глухота.       Харун испытал примерно то же, когда в юности при нем выстрелили в комнате и он оглох на пару часов. А в роковой для них день ему повезло отделаться звоном в ушах, что стал невыносимым от холода и потери крови. Общими усилиями они вызвали скорую. В больнице глухота Ярен сошла на нет, плюс ей и Харуну назначили лечение, чтобы не допустить осложнений.       Надев наушники и защитные очки, Ярен нагнулась к боковому зеркалу машины и поправила прическу, проверив, безупречен ли у нее вид. Затем сдвинула один наушник, заметив, что Харун хотел ей что-то сказать:       — Если станет некомфортно, дай знать.       На пятом месяце их сын различал звуки. Он намедни возмутился грохотом разлетевшихся по кухне кастрюль, за что ощутимо пнул Ярен. Родиться не успел, а уже отстаивал свои права, правда, потом, на другие шумы, тактично помалкивал.       — Хорошо. Хотя не думаю, что после криков деда наша стрельба потрясет Ахмета. Это боевой? — уточнила женушка, когда Харун открыл кейс с пистолетом.       Харун извлек из рукоятки пустой магазин, снял пистолет с предохранителя и, с силой отведя затвор, удостоверился, что в патроннике нет патрона. Щелкнул контрольный спуск. Пистолет разряжен. Предохранитель вернулся на место.       — Нет, травматический. К нему прилагаются резиновые пули, но гремит будь здоров и поранить может, поэтому в голову и шею целиться запрещено, не то убьешь. Одно из главных правил: обращайся с оружием так, как будто оно всегда считается заряженным.       Его травмат в любой момент был готов к выстрелу. Иначе какая польза от оружия, которым не можешь воспользоваться? Во время нападения на себя Харун предпочитал находиться в выигрышном положении. Если его скрутят или ранят, у него не будет возможности дослать патрон в патронник. Для этого нужны обе свободные руки, а при стрессе они еще скользили, что мешало передернуть затвор с первого раза. Единственное, на что у Харуна уходила секунда, это флажок предохранителя. Сбрасывая его, он предупреждал, что откроет огонь, а дальше — по ситуации.       В тот день с Ярен все пошло не так, вопреки выработанным до автоматизма действиям. Осознание того, что она опустила предохранитель и наставила пистолет на себя, совершенно лишило Харуна выдержки. В каком-то помрачении Ярен твердила об Асланбеях. Ее палец опасно лежал на курке. Одно конвульсивное нажатие — и травмат пробил бы висок. Действия жены предугадать было трудно, поэтому, создав дистанцию, Харун пробовал отвлечь и подорвать ее манипуляцию. «Стреляй! Давай! Ты не сделаешь этого, потому что ты эгоистка!» Она остервенилась и перестала ждать его удар, а он рывком отвел пистолет от ее головы, и вдруг громыхнул выстрел.       — Приступаем, — скомандовал Харун и стал показывать Ярен двуручный хват.       Она допускала ошибки новичка. Пистолет «гулял» у нее в руках, иногда она случайно жала на курок и смеялась, когда Харун надавливал ей на плечи, прося опустить их. Но они непроизвольно поднимались, отчего руки Ярен держались неустойчиво. Оружие так психологически действовало на нее, что она вся суетливо подбиралась и замирала, придавая телу неправильное положение.       — Так, погоди. Держи, — Харун заменил пистолет магазином патронов. Голубые глаза за желтоватым стеклом очков воззрились на него с оттенком удивления. — Расслабь мышцы, не втягивай голову, — еще раз велел Харун, мягко обхватив Ярен сзади. Она по-хулигански ухмыльнулась и налегла на его грудь, и ему пришлось легким толчком заставить хитрюгу выровнять осанку обратно. Подчинившись, Ярен все же подняла коробку перед собой, как будто пистолет. — Отлично!       — Это очень смешно! Что дальше?       — Попробуем снова с пистолетом. Возьми. И, если получится, наклонись чуть вперед.       Теперь, когда Ярен дала себе привыкнуть к новой стойке с магазином, та получилась как нужно, с малыми погрешностями. Какое-то время женушка еще возилась с хватом. Похоже, она не до конца разобралась в своих чувствах, часть которых отторгала оружие, но Ярен определенно нравилось перебарывать этот страх. К тому же так сразу не приноровиться: отвлечешься и опять вспоминаешь, где расположить пальцы на рукояти, куда направить кисти рук, под каким углом нажимать на спусковой крючок. Это исправляли тренировки, вырабатывающие мышечную память.       — Не пережимай, — сказал Харун, дотронувшись до тыльной стороны ее руки. — Просто следи, чтобы ладони полностью облегали рукоять и тебе было комфортно. И смотри: после того, как ты сделаешь выстрел, пистолет подбросится вверх, не пугайся, — он сымитировал «подброс». — После чего ты возвращаешь кисть на место и, не выцеливая еще раз, можешь сделать второй выстрел.       — Поняла. Кто тебя учил стрелять, маньяк?       На лисий прищур женушки Харун скосил улыбку.       — Охранник матери. Он из полицейских.       На занятиях по стрельбе Харун учился не просто палить по мишеням, о нет. Он сдавал инструктору самые что ни на есть настоящие нормативы, от которых плавился мозг.       — Дай мне зарядить.       Ярен взяла коробку с пулями. На мгновение ее задержал вопрос, который Харун выразил взглядом.       — Что такое? Азат учил меня. По юности я как-то уговорила его, нам было нечем заняться. Он стащил папин пистолет и патроны и показал, как их вставлять. Ханифе застукала нас и раскричалась. До сих пор я никогда не видела, чтобы папа лупил брата.       — Фраза «Нам было нечем заняться» так же эпична, жизнь моя, как «Мне было шестнадцать». Мне было шестнадцать, когда мы с одноклассником избили друг друга до состояния фарша. Разразился скандал, но мы разошлись полюбовно.       — Аллах, Аллах. Харун, ты, как запутанные мидьятские улочки! Завернешь в один угол — наткнешься на головорезов, пойдешь дальше — судьба осчастливит лавкой драгоценностей. В знойном мареве померещится, что перед тобой вроде настоящий Харун, а приглядишься — это курд со своим ослом идет.       — Хорошо, хоть не как улочки Урфы с множеством паломников и полицейскими с автоматами. Сама знаешь, плотный поток иностранцев, возможность теракта, сирийская граница и ужесточенные правила… Турецкая Мекка.       — По-моему, нравы Мидьята не сильно отличаются от порядков Урфы. Я слышала, что в Урфе женщины ходят покрытые, но курдских женщин в чадре и арабок в разноцветных тряпках и здесь хватает. Ладно, Харун-паша, мне было шестнадцать, — Ярен подхватила эстафету грешков, — когда я сбросила Рейян с лошади, — снарядив магазин патронами, она вставила его в основание рукоятки. — Какие плохие мы люди.       — Это поправимо.       — Ты так считаешь?       — Потому-то мы и здесь, женушка, — возвестил Харун, — будем справляться с агрессией безопасными методами, не причиняя вред людям. Знаю, что осталась еще примерно тысяча ситуаций, которые злят тебя и которые ты не можешь отпустить. Это и я, и дед Насух, и Рейян, и моя мать, всего не упомянешь. Кто что советует для борьбы со стрессом, но лично я считаю, что спорт на свежем воздухе — лучшее лекарство. Испытаем стрельбу.       За пять месяцев список занятий слегка устарел. Они вошли с Ярен в более-менее устоявшийся домашний режим, с Шадоглу с переменным успехом поддерживался пакт о ненападении. Ярен не задевала домочадцев, и те не ополчались на нее, как на врага. Долгожданное перемирие, как в истории о дяде Сардаре, радовало, а женушка потягивала новую жизнь неспешными глотками, пробуя на вкус этот освежающий напиток. Книжные полки Насух-бея опустошены — самые интересные ей экземпляры теснились у них с Харуном в комнате. И как-то, хлопнув по столу задачником, она победоносно сообщила, что решила сложный пример, который не получился у Харуна. Он слукавил, что не преуспел, она же не упустила случай доказать, что в чем-то разбиралась больше. И не списывала. Но достигнутых результатов пока было мало. На неделе Ярен нагрубила кузине. Рейян с Мираном пришли навестить родителей, и они пересеклись у ворот. Градус старых обид по-прежнему зашкаливал.       — То есть, — произнесла Ярен, вновь попробовав сформировать правильный хват, и прицелилась в пространство, — мы будем стрелять, воображая вместо мишеней тех, кого ненавидим?       — Я бы не советовал представлять кого-то конкретного. Злость, направленная на чей-то образ, все равно будет ассоциироваться с этим человеком. Твоя задача освободиться от нее, а не сильнее связать с обидчиком. Сосредоточься не на мести, а своей боли.       Харун поставил на землю пакет с яблоками — они будут мишенями. На них какие-то некрасивые желтые полоски, поэтому они невкусные и их не жалко, а как жена это увязала — загадка. Он достал первое яблоко и расположил его на деревце, в широкой выемке между ветвью и стволом. На поляне, выбранной Харуном для стрельбы, частый кустарник переплетался с камнями, среди которых были разбросаны дикие рощицы оливы. Сама деревня Салах находилась за дальними холмами, по которым стелился ковер былья.       — Итак, — Харун отошел от оливы, зайдя за спину женушки, — представь, что в яблоке твоя боль, на что она похожа, почему появилась. Короче, милая, вообрази все, что вспомнишь и что давно тебя бесит, события или чувства. Облеки их в форму яблока. Рейян и деда Насуха не представляй.       — Да сдались они мне. Я бы деда не пристрелила, а заперла в сарае с грязными козами, — выжала из себя Ярен густые, болезненные слова, а в мыслях у нее наверняка затаились сорок пакостниц-лисиц, прыгающих вокруг этой идеи, как шаман у ритуального костра.       — Поверь мне, навоз и соседство с живностью это в половину не так страшно, как если бы кому-то вздумалось, ну как мне, проследить за вами, дождаться, когда твой дедушка уедет, и выкрасть тебя, — сразил благоверную Харун, заставив разом захлебнуться злостью и отчаянием. — Странно, что Насух-бею не пришло в голову, что внучка богатого бизнесмена ожидает в хлеву своих вероятных похитителей.       — Это было ужасно… Я боялась провести остаток дней в этой вони за решеткой! Или что из темноты вылезет какой-нибудь живодер и зарежет меня.       В глухой деревне, в криминальном районе, в Турецком Курдистане, где мало ли всякого сброда ошивается — насильников, вымогателей, вооруженных банд. И правда, при менее благополучных обстоятельствах что могло пойти не так?       — Или Асланбеи, — серьезно допустил Харун. — Так как вы с Азизе тогда воевали, она бы захотела отомстить за внучку.       — Раз тебя это возмутило, почему не помешал деду? — напустилась на него женушка, ратуя за справедливость.       — К сожалению, от меня зависел Аслан, я тебе о нем рассказывал. Я не мог его послать и, поругавшись с твоим дедом, провалить наш план. Как понимаешь, приблизиться к тайнам закрытой могущественной семьи у меня бы вышло, только войдя в нее женихом или зятем. Твоему дедушке я сказал, чем он рискует и что, вероятно, он закончит в полиции.       — Но ты его не переубедил.       — Ты деда в гневе не знаешь, жизнь моя? В гнилую доску гвоздь не забивают. Он поставил условие: либо утром мы женимся, либо я проваливаю в закат, а твоя дальнейшая судьба на его совести. По местным законам, у него была безграничная власть над тобой. Перевезти тебя в отель он отказался, освобождать запретил под угрозой разорвать помолвку. Вдобавок я закончил бы в полиции еще раньше, чем он, поскольку попал бы под статью за похищение, и ничем бы не смог тебя выручить. Либо нас преследовали бы, покуда не убьют. Так что я был вынужден ночь караулить тебя у сарая, чтобы ничего не стряслось, и сообщил папочке Джихану, где мы. Он не говорил Насух-бею, что ему что-то известно, опасаясь ухудшить ситуацию и потерять тебя навсегда. Хрен знает, какая еще потрясающая идея осенит вашего патриарха, если пойти против его воли. А он уехал домой, посчитав, что дряхлая старушка с ключами от сарая отпугивает бандитов похлеще албасты.       — Браво! Порешали! — мрачно воскликнула Ярен.       С покаянной улыбкой Харун пожал плечами. Что так, что этак — с Насух-беем из-под дождя выйдешь и опять угодишь под ливень передряг, понеся львиную долю вины. И как будто этих наломанных дров Харуну было мало, на том конце провода разрывался от напряжения племянник Аслан, хотя и без его указаний дело очевидно и неминуемо клонилось к нежелательной свадьбе. Была, конечно, надежда, что мамочка Хандан все-таки призовет на помощь Мустафу-агу, но его она тоже боялась как огня. А Харун о личности султана не имел тогда ни малейшего представления и не знал, добром ли обернется его вмешательство. К хлеву Насух-бей привез какого-то беспринципного регистратора, положившего на то, что при нем насильно выдавали девушку. И вот тебе, женишок, свидетельство о браке, жена, которая с высокой вероятностью наставит на тебя пистолет — и вряд ли ее получится за это осудить — хочешь бей ее, хочешь убей, bon voyage, вестей от вас не ждем!       Харун забрал у Ярен пистолет, опустил флажок предохранителя и, передернув затвор, дослал первый снаряд в патронник.       — Ладно, забыли про деда Насуха. С сараем вышло жестоко и глупо, но ответным насилием ты мало чем отличишься от него. Давай разорвем этот порочный круг. Бери пистолет, встань ближе к цели. Запомни — начинай с плавного и равномерного нажатия на спусковой крючок. Не бойся отдачи и не противодействуй ей. Расположи вот так локти, это компенсирует отдачу, — Харун надавил Ярен на локтевые сгибы. — Сосредоточь взгляд на мушке… А теперь позволь своей боли разлететься на куски, — шепнул он, поправив наушники жены, и натянул свои.       Курок мягко сдвинулся под ее пальцем. Пистолет издал хлесткий и громкий металлический звук, повернувшись в ладони вверх, а Харун едва поймал момент, когда пуля задела яблоко. Брызнув соком, оно отлетело на землю. По поляне разнеслось эхо ликующего крика — Ярен часто задышала и повернулась к Харуну.       — Куда оно упало? — она сняла один наушник, ища глазами потерянную мишень, а он сбросил свои на плечи.       — Да без разницы! Боль забывают, милая, а не подбирают, как мусор.       — Мне и правда стало легче, Машаллах! Легче дышать. Даже голова слегка закружилась, но я чувствую себя значительно сильнее. И часто ты так стреляешь? — она отошла к машине, с трудом преодолев ударивший по ней шквал экстаза.       Плотный воздух равнин сгустился у Харуна в дыхательных путях, и он кашлянул:       — Иногда. Это особая практика ненасилия: когда что-то доводит меня до бешенства и обычные занятия не успокаивают, я выделяю день на стрельбу. Ты в порядке?       — Да, прекрасно, — ласково коснувшись округлого живота, Ярен посмотрела на Харуна с улыбкой, которую отогнала, произнеся: — Но деда я все равно ненавижу. Придется прострелить сорок яблок, чтобы пережить его предательство и затрещины.       — Значит, продолжим. Не зря же у нас целый пакет этих страданий.       Ярен приглушенно рассмеялась, а он разместил на дереве второе яблоко.       — Я надеюсь, лет через двадцать Ахмет не приедет в деревню с пистолетом и горой яблок. Не хочу сломать жизнь сыну.       — Если и придет, жизнь моя, — смех запершил в пересохшем горле Харуна, — то потому, что ты его закормила яблоками и он с рождения их заклятый враг.       — А что именно заставляет стрелять тебя? Это не мать, — подняла женушка палец, предварив ответ Харуна неожиданным дедуктивным успехом. — На нее ты не смотришь с ненавистью, я бы заметила. Но она имеет к этому отношение, иначе ты бы так не злился.       Харун снова сделался серьезен и кивнул, точно приглашая к беседе. В принципе, взвесил он про себя, можно и рассказать ей. А затем разнести следующее яблоко на ошметки.       — При мне не впервые человека выбрасывают в глуши. Прямо как тебя, да. Это была моя мать. Сценарий похож на твой: она допустила ошибку, вступив в войну, как ты с семьей из-за Рейян, и обнаружила себя в лабиринте, из которого нет выхода. Мать похитили и избили. Самое страшное в этом было то, что, отправляясь ей на помощь, я не знал, найду ли ее живой, не будет ли она инвалидом, рыть одну могилу или сразу две: для нее и для себя. Вам с ней повезло. Вы пусть и запутались в силках своей ненависти, но выжили, а вот девушка, которую ты увидела в ночь хны, нет.       Ярен отвела растерянный взгляд.       — Это не ее вина.       — Это боль, — констатировал Харун, поднял ее руку с пистолетом и прицелился к яблоку, вынудив Ярен с мукой взглянуть на него. — Ее близких и того, кто будет расплачиваться за эту месть.       Жена сглотнула, тем не менее храбро вздернув профиль, который резко и живописно очертила кисть пламенеющего солнца. Вечерний пурпур оседал на коже прохладой, горечью трав, тенью раскаяния. Ярен съежилась — от наступившего мороза, или, может, ей представилась несправедливость, что она причинила невиновным, и бесчеловечность, что в отплату постигла ее. Весь непрерывный круговорот уничтожений и боли на древней земле, которая питалась людской кровью чаще дождей. Рука с оружием дернулась, но Харун его выровнял.       — Кто избил твою мать? Сложно поверить, что есть кто-то ужаснее Фюсун Асланбей.       — Была такая, — слабо усмехнулся он, — ненасытная волчица. Правда, из порочного круга войны ее выдернул инсульт — мать добила ее нервами. Она и месяца не протянула.       Приступая к работе в фирме матери, Харун отдавал себе отчет, что три года, необходимые для опыта работы по MBA, он будет выживать в серпентарии. Должность значимая, а риск сорваться в пропасть, балансируя на лезвии меча, велик. Нужно не терять бдительность с партнерами и главное — вежливо улыбаться.       Но безукоризненную вежливость мать велела проявлять в отношении Аджены-ханым. Женщины, которая с вертолета сбросила на их дом труп их охранника, когда Харун окончил школу. Его улыбки, подаренные старухе Аджене, выходили натужными. Ощущения, что поднимала в Харуне эта женщина, можно было сравнить с кровавой волной эмоций, которая окатывала Ярен при виде деда Насуха. Но изо дня в день Харун заставлял мышцы лица собираться в приветливую улыбку, ведь эта опасная женщина когда-то спрятала под своим крылом его еще юную мать. Приняла в семью, разделила с ней свой хлеб и сделала отлаженным механизмом своего бизнеса. Госпожа Аджена стала ее наставницей, покровительницей, эталоном, предтечей, а вскоре — соперницей и наркотиком, с которого мать годами пыталась слезть. Она только обмакнула руки в крови первых жертв, а ее идейная вдохновительница уже вовсю упивалась своим торжеством, богатствами и болью, нанесенной другим. Наверное, Аджена-ханым видела в матери продолжение себя. А может, смотрела еще дальше, на статус и выгоду, которыми прельщал род Асланбеев. Бывает же так, что подберешь с улицы ловкую девчонку, а она оказывается смертоносной львицей. Подобное притянулось к подобному.       Харун называл про себя госпожу Аджену волчихой. Сухая, тонкая карга с перекошенной и неподвижной от обилия пластики челюстью. Ее дряблая оливковая кожа висела на костях, как помятый костюм на вешалке. Волчихе перевалило за семьдесят. Мать чувствовала, что ее железная хватка слабела, и не стала ждать, когда законные наследники займут штурвал бизнеса, а ее выставят вон. Стоило волчихе зазеваться, как асланбейская львица передушила ее детей. Вину матери не доказали, но, чтобы мстить, Аджене-ханым справедливость суда не требовалась. Даже старая, волчиха гнала врагов до самой могилы, все равно в ее годы тропа пролегает в один конец.       — Добро пожаловать, Харун. Вот ты и с нами, Машаллах, стал частью нашей большой семьи. Прими мои поздравления.       Харун провалился в объятия Аджены-ханым, как в заросли терновника, и поспешил выбраться из них. От нее сильно разило старостью и дорогим парфюмом, но недоступной глазу враждебностью, пожалуй, больше. Она протянула руку, ожидая, что он ее поцелует, словно старшей родственнице, а он пожал.       — Когда-то я приняла, как дочь, твою мать, — волчиха резанула взглядом по матери, на что та никак не отреагировала, — а теперь обнимаю тебя, как внука. Желаю удачи в работе, и пусть Аллах будет доволен тобой.       Не могу сказать того же, так и скрипело у Харуна на зубах, но воспитание позволило улыбнуться и поблагодарить ее.       Говоря о внуке, волчиха явно хотела, чтобы Харун понимал это как ее безраздельную власть над собой и не забывал, что был обязан ей хлебом. В фирме она уже ничего не решала. При этом ей нельзя было отказать в том, как неотступно она стремилась доминировать над людьми, влезая в их головы, будто мысль, доводящая до сумасшествия. В отместку матери, которая подлостью и махинациями вынудила госпожу Аджену сдать ей самые укрепленные и выигрышные позиции в руководстве.       Сначала Харун радовался, что проработает на мать всего три года. После считал месяцы до конца этой каторги, попутно развивая свое дело. Год отпахал без происшествий, если отбросить тот раз, когда Аджена-ханым влепила матери пощечину, а та, осадив его, запретила вмешиваться. Надо сказать, это никак не оградило Харуна от войны волчихи с львицей. Достигнув пика, она обдала его жаром первой пролитой крови.       Как-то вечером позвонили с телефона матери. Харун ответил, и с ним заговорил мерзкий неизвестный голос, который он будет помнить и еще через десяток лет. Разум помутился. Он схватился за край столешницы, чтобы не упасть замертво, когда услышал:       — Приезжай, забирай свою мать, и пусть скажет спасибо, что на ее месте не был ты.       Трубку бросили и сообщением выслали адрес.       С парой крепких охранников Харун нашел мать. Ее похитили, вывезли за город, а там в назидание избили. Покалечили исключительно ноги, не задев ни лицо, ни важные органы. Били не с целью убить, но запугать и преподать урок. Мать разозлилась, что он пренебрег своей безопасностью и приехал. Лежала на земле, не давая до себя дотронуться, стонала от боли и умудрялась отчитывать Харуна, словно это ему поломали кости и на ее долю выпали разборки смутьяна сына. В пылу он бросил ей:       — Ты серьезно? Какой-то подонок звонит с твоего телефона и говорит забрать тебя. Я не знал, что думать! А вообще ты права, в следующий раз я заберу тебя из морга.       И прикусил язык. Нельзя так. От его грубостей лучше не станет. Харун поднял мать. Вместе с охранниками они взвалили ее себе на плечи, и эта ноша показалась Харуну тяжелее креста, на котором евреи должны были распять Ису. Эта ноша предназначалась не ему, и тем не менее он замещал мать в фирме, пока она восстанавливалась. Училась заново ходить, привыкала к трости, ставшей неотъемлемой частью ее жизни и образа. А Харун улыбался Аджене-ханым. Вежливо отвечал, когда та справлялась о здоровье матери. Главное же улыбаться. И не терять лицо даже в самых безнадежных ситуациях. Подай он повод, кто знает, что еще задумает эта полоумная волчиха: охранники Харуна и так каждое утро проверяли машины на наличие взрывчатки.       Начинали войну с барабанов — завершали тротилом.       — Как неудачно она упала, бедняга, — неубедительно сокрушалась Аджена-ханым. На ее неподвижном морщинистом лице губы с трудом складывались в слова — она так себя изуродовала пластикой, что мимика ей не поддавалась. — Да пошлет Аллах ей скорейшее выздоровление. Я завтра навещу Фюсун.       — Спасибо, — Харун оторвал взгляд от документов и направил на волчиху. В кабинете они были одни. — Помнится, в тот день было ровно пять лет со смерти вашего сына? Из-за переломов матери я не успел выразить вам соболезнования. Сожалею.       Аджена-ханым забеспокоилась и отгородилась от него ледяной стеной ненависти. О, ей, несомненно, хотелось вывести его на эмоции и нанести на холодный анализ краски страстей и жажды мести. Чтобы Харун совершил непоправимую ошибку, подставив и себя, и мать. Обойдется. Даже боль матери не собьет его с пути ненасилия.       — Говорят, — заторможено сказала Аджена-ханым после минуты молчания, — в кого бы мы ни целились, Аллах выстрелит в нас. Моих сына, внука и дочь убили. Но мразь, сделавшая это, еще не понесла наказание.       Последнее предупреждение с дулом у виска. Волчихе нечего терять, и ей безразлично, что против нее уже направлены все связи и силы матери. Будь возможным выследить обладателя того мерзкого голоса, Харун припер бы его к стене, потребовав выдать госпожу Аджену закону, свидетельствуя против нее в полиции. Но у нее даже водитель неподкупный, не говоря о наемниках и личной свите, работающих предельно чисто и без осечек. Харун почувствовал, как уперся в тупик. И не поверил, что всерьез подумал засадить женщину, похоронившую детей по вине его семьи. А мать не просто убила их, она бесстыдно паразитировала на бизнесе Аджены-ханым, которой они на самом деле были многим обязаны.       — Пять лет назад погиб мой сын… — у госпожи Аджены перекосился рот, дрожащими руками она достала из сумки пистолет. Харун забыл дышать. Она опустила предохранитель. Затвор не отвела. С ее хилыми, костлявыми руками у нее не получилось бы, но это мог заранее сделать кто-то из ее охраны. Кажется, вот он, последний бросок волчихи. Сдетонировало. — Спустя два года я похоронила внука и дочь... Твоя мать убила всех.       Харун выдохнул, приготовившись обороняться, а она подскочила и ломаным, неустойчивым шагом вышла из-за стола, направив на него оружие. Он судорожно соображал, как подойти к ней и обезвредить, осторожно, чтобы не напугать, поднимался со своего кресла. Аджену-ханым как будто знобило. Черты лица исказились до остроты, ужас пронзил ее насквозь. Она наводила пистолет на Харуна, но рука опускалась, бессильно повисая, Аджена-ханым снова целилась и в злости, казалось, краснела. Харун сделал шаг навстречу, просчитав, как будет выхватывать пистолет. Или направит его на окно, и выстрел привлечет ту горстку сотрудников, что задержалась допоздна. Спазм перехватил ему горло, однако он заставил себя говорить:       — Аджена-ханым, Аллахом заклинаю, одумайтесь. Хотите закончить жизнь в тюрьме? Мне жаль ваших детей, но скольких детей убили вы?       — Молчи! Ничего не говори, — ее речь раздалась невнятно, но Харун, прислушавшись, разобрал. — Мы с мужем отстраивали этот бизнес, чтобы передать потомкам. А он достанется Фюсун и тебе!       — Мне не нужен ваш бизнес. Я не намерен возглавить его.       Здесь много рабочего пространства, сложнее и интереснее задачи, компромисс с матерью после того, как они рассорились из-за бунтарской учебы в Сабанчи. Безусловно, для него, вчерашнего ученика, престижнее должность, что играло немалую роль в отборе на программу MBA. Но, откровенно говоря, пусть эта кровавая фирма лучше развалится, чем однажды достанется Харуну.       — Если бы знала, — не слушая, оборвала волчиха, — ни за что не помогала бы твоей матери. Надо… надо было сразу вышибить мозги этой дряни…       Остаток речи напомнил бессвязный бред. Ясность вернулась ненадолго, позволив Аджене-ханым, опять вскинув руку с пистолетом, договорить:       — Подавитесь моими деньгами. Пусть она забирает их, и они встанут ей поперек горла. Пусть она ненавидит эту фирму так же, как я. Фюсун заплатит за нее твоей кровью. Стой, гаденыш, не шевелись!       — Слезы моей матери вам ничего не дадут. Она даже не заплачет. Опустите пистолет, — убеждал Харун, подбираясь ближе. Ствол пушки водило из стороны в сторону: вверх, вниз, в него, в пол. — Вы же видите, вы не в себе. Позвольте помочь вам.       С впалыми кровавыми глазами, скрюченная, как ветвь терновника, Аджена-ханым поморщилась, словно проглотила лимон, и потеряла равновесие. Харун подступил к ней и увидел, что она лежала без сознания. Ладонь отяжелил телефон. Он набрал номер скорой, но с вызовом помедлил — мысль скользнула в голову подлая: бросить волчиху и незаметно уйти. Пускай умирает. Ей же помогут, если вызвать врачей. Она оправится и продолжит безнаказанно творить возмездие, а разве Аллах не выстрелил в нее, подарив Харуну шанс?       Но нет, так тоже нельзя!       Харун запустил пальцы в волосы, неистово выругавшись. Римский крест, давивший ему на спину, стал будто бы непомерно тяжелым, а путь ненасилия каменистым и извилистым. Но он не будет убийцей на радость матери. Харун позвонил и, толкнув дверь кабинета, крикнул:       — На помощь!       Волчиху увезли на скорой. Перед прибытием врачей ее пистолет, обхватив через ткань пиджака, Харун спрятал обратно в сумочку и этот же пиджак положил под ее голову. Больше из первой помощи ничего на ум не пришло. Когда Аджену-ханым забрали, Харун упал в кресло. Стиснул виски, подумав о том, что надо связаться с адвокатом и выяснить, чем грозила им эта катастрофа. Ему примерещилась бледная неподвижная волчиха, и он стал мерить кабинет шагами. Пол жутко скрипел, а под ним словно ощущался жар ада. Харун опять перевел взор на то место, где несколько минут назад лежала госпожа Аджена. Аллах, лежит! Все еще лежит. С распахнутыми, как у мертвеца, глазами и искаженным лицом. Харун чуть не взвыл и заставил себя вспомнить, что врачи бились за ее жизнь.       Он сел, несколько раз моргнув. Видение с волчихой исчезло. А отвращение к себе росло. Харун чувствовал себя просто омерзительно — соучастником материнских интриг, застывшим по грудь в реке крови и ослепленным грянувшей с небес молнией, в которую Всевышний вложил всю свою ярость.       — На похоронах своей наставницы мать улыбалась, — сказал Харун, закончив экскурс в прошлое. Ярен передала ему пистолет, так как сейчас он был ему нужнее. — Поэтому, если покажется, что мать тебе улыбнулась, то знай: бежать поздно, львица-людоед доедает твои ноги.       Ярен фыркнула, видимо, вообразив впечатляющую картину.       — Сколько времени прошло со смерти девушки, а твоей матери хоть бы что, она на свободе. Даже дядя, который мухи не обидит, хотел ее застрелить.       — Следствие идет, несмотря на то, что мать его порядочно затянула. Ты дала ценные показания, и мы... будем биться, любимая. Что до Хазар-бея, то, боюсь, как бы он не нажил проблем.       Подавив вздох, Харун плотно прижал наушники, убедился, что Ярен надела свои, и нацелился на яблоко. Воздух прошила пуля и в который раз раздробила неизгладимые воспоминания, вложенные им в слово «месть».