ночные разговоры

свеча потухла, не догорев. для солнца была слишком глубокая ночь, для светлячков — слишком глубокая зима. люмин и сама ощущала себя светлячком, пойманным и закрытым в спичечном коробке, отчаянно бьющимся о картонные стены, но не имеющим сил вырваться. она прикрыла глаза, пытаясь заснуть, но дрожь не отступала. холод не смел бороться с бревенчатыми стенами домика. решив взять хитростью, он поселился прямо под одеялом, сжался у люмин под боком, словно котёнок. дверь скрипнула, и светлая прядь волос, подхваченная вторжением ветра, упала на её лицо, щекотя. люмин затаила дыхание, беспощадно притворяясь спящей, мёртвой — кем угодно, лишь бы и дальше оставаться нетронутой. — ромашка, я пришёл, — сказал аякс, стряхивая с меховой накидкой снег. — ты уже спишь? последовательность действий, закрученная в уроборос, была выучена люмин как урок самый ненавистный, но необходимый. каждый шорох и вздох определялся ею автоматически, подкоркой продрогшего и изношенного мозга. как аякс снимает накидку, как вешает её на крючок, устало трёт глаза. она даже могла вслепую определить, когда он улыбается, глядя на неё. — я же знаю, что ты не спишь, — кровать просела под его весом. его ладонь легла на её предплечье, ледяная, не давая ни капли тепла и как будто бы даже вытягивая его. — сегодня был сумасшедший день, ромашка, — аякс сказал мягко, пытаясь вытянуть из неё хотя бы звук. — хочешь, расскажу? люмин сжала губы и уткнулась в подушку, крепче кутаясь в одеяло, будто ребёнок, прячущийся от подкроватного монстра. не хотела. она уже знала всё, что он делал, она слышит это каждый день, как заевшую пластинку, как театральную постановку, что разыгрывают из вечера в вечер за неимением нового реквизита и сценария. — я нашёл тех, кто срывал планы фатуи в последнее время. точнее, они меня нашли, — с его губ сорвался тихий смешок. — знаю, ты не очень любишь об этом слышать, но я так хочу тебе рассказать. ты будешь гордиться мной, ромашка, я... — перестань, — люмин прервала его. её голос, почти потухший, подобно свече на прикроватной тумбочке. — замолчи. аякс вздрогнул, кусая губы. он наклонился к люмин, но так и не смог взглянуть ей в глаза, будто упускал путеводную нить в самом сердце океана. он знал, что делает что-то не так. лёд под его ногами, раньше надёжный и плотный, стал невообразимо тонким, и вода уже начала хлюпать в сапогах. кажется, ещё чуть-чуть, и будто в сугроб нырнет, захлебнется. и он бы вернулся к берегу, но уже слишком долго здесь, чтобы бросать. она была его ромашкой. единственным цветком, в котором он видел красоту незамутненную, непритворную, живую. она стала произведением искусства. совершенным, собирающим очереди из тех, что готовы отдать последний вздох за один лишь взгляд на неё, но абсолютно чужим. безразличным. — я не понимаю, ромашка... я тебя обидел? — аякс прошептал отчаянно, утыкаясь лицом в её спину. — тоня ни слова мне не говорит. тевкр даже не смотрит на меня, теперь и ты... что я сделал? скажи, прошу. поговори со мной. он бы удушился от того, насколько жалок и противен сам себе, прося так печально. он бы удушился, да только верёвка не в его руках. плечи люмин задрожали ещё больше, будто стекло под натиском бури. она крепко зажмурилась, готовая разбиться, как самая хрупкая фарфоровая бабочка. — аякс, пожалуйста... я скоро сойду с ума. я не могу больше так, — даже в оглушающей тишине её голос был едва слышен. — уходи. я не выдержу. аякс тяжело вздохнул и коснулся губами её плеча. отчего-то показалось, что, прижмись он крепче, так, как ему хотелось бы, и на её нежной коже останется синяк. — я понял, — сказал он. сердце его, подобно сверхновой, полное любви, было готово взорваться, рассыпаться, порождая новую вселённую, где, увы, его ромашка больше не улыбается ему, но и не вянет, не погибает. он почувствовал себя брошенным щенком, оставленным у порога, с чересчур маленьким ошейником, стягивающим горло. ошейник перехватывал каждый второй его вздох, люмин — каждый первый. собственная обречённость осела в горле пылью. он подумал, что даже лучше было бы быть тем щенком, которого за этот же ошейник тащат к речке, суют в мешок с камнями и бросают в воду. всё лучше, чем искать её взгляд и натыкаться на колючки, собирать снежинки вместо привычных солнечных лучей. с одной стороны, это закономерно. лето сменяется осенью, за которой следует зима. в этом году, однако, лето съедено зимой без остатка. — я понял, — повторил аякс уже более уверенно. — я люблю тебя, ромашка, очень сильно. не грусти только, хорошо? не плачь. он поцеловал её хрустальное плечо последний раз и поднялся с кровати. он никак не мог наглядеться на неё, ему хотелось поглотить её всю, замуровать в себе, но часы все стучали, будто бы по его лёгким, выбивая воздух. времени всегда катастрофически мало. мало, чтобы провести вместе век, зато так много, чтобы не успеть. он лишь мог надеяться, что она его не забудет. что вспомнит хотя бы ещё раз, сохранит его в своём сердце даже когда его займёт другой, когда она будет смотреть на кого-то теми же глазами, что смотрела на него, когда её тёплая улыбка станет обыденностью для чужой души. аякс ушёл практически неслышно, оставив накидку на крючке. люмин приподнялась, посмотрела на стол и зарыдала, громко и некрасиво, в своё же одеяло. лежавший на столе гидро глаз бога, наконец, погас, как должен был ещё полгода назад, вместе с солнцем, самым ярким что когда-либо её грело.